Kitobni o'qish: «Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал»

 
Гаснет мир. Сияет вечер.
Паруса. Шумят леса.
Человеческие речи,
Ангельские голоса.
 
 
Человеческое горе,
Ангельское торжество…
Только звезды. Только море.
Только. Больше ничего.
 
 
Без числа, сияют свечи.
Слаще мгла. Колокола.
Черным бархатом на плечи
Вечность звездная легла.
 
 
Тише… Это жизнь уходит,
Все любя и все губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя.
 

Георгий Иванов

Мы погибли бы, если б не погибали…

Фемистокл

Книга первая
Правда стали, ложь зеркал

 
Время – камни собирать.
Время – быть, а не казаться.
Всё, что можешь ты сказать,
Не откладывай на завтра.
 
 
Разделение людей,
Непрощенные обиды,
Разделение идей,
Монолитных только с виду.
 
 
Отводить не смей глаза
От всесильного мерзавца.
Всё, что можешь ты сказать,
Не откладывай на завтра.
 
 
Год Дракона – трудный год,
Время зрячих и незрячих.
Кто-то камни соберет
И за пазуху их спрячет.
 
 
Что нам век сулит опять? —
Крик погрома? Грохот залпа?
Всё, что должен ты сказать,
Не откладывай на завтра.
 

Александр Городницкий

Автор благодарит за оказанную помощь Александра Бурдакова, Олега Вертинского, Марину Ивановскую, Даниила Мелинца (Rodent), Кирилла Назаренко, Юрия Нерсесова, Ирину Погребецкую (Ira66), Анну Полянскую (Lliothar), Михаила Черниховского, Татьяну Щапову.

Пролог
Агарис
400 год К.С. 1-й день Весенних Скал

1

Волны помнят. Ветер, тот забывает, Молния ударит и простит – пепел уже невиновен, вчерашний день канул в Закат, Скалам довольно знания, а Волны помнят и ждут. Долго ждут, то играя, то плача. Песня Волн – песня памяти, песня времени, песня жизни. Кто сказал – «изменчив как волна»? Кто решил, что сила есть твердость, мудрость – покой, прощение – благо? Волны бьются в берега, крича о минувшем.

Скалы молчат. Скалы стоят. Скалы рушатся. Волны вечны, тысячелетия для них значат мало, века – ничего. Скалам неведома мудрость бега, им ведом покой. Ветер не думает, он лишь дышит. Молнии не плачут, никогда не плачут, а кто не плачет, тот не поет, не любит, не ненавидит…

Рассвет. Первый рассвет весны. Солнце высветило горизонт на востоке, но само еще не показалось. Андиевы шторма уже три дня как улеглись. Море стало спокойным и дружелюбным, радуя людей берега, а те уже проснулись и торопятся к своим лодкам. Они думают о ветре, о рыбе, что ходит в глубинах, и о наживе. Слепцы, они ничего не чувствуют и боятся не полдня, а полуночи. Они живы морем, они принадлежат морю, но сами даже не пена по краю прибоя. Люди слепы и глухи, это Волны знают, не видя, а Скалы ждут, всегда ждут… Пестрые скалы у маленькой деревушки, примостившейся рядом с великим Агарисом; им осталось недолго ждать, совсем недолго.

Утренняя суета на берегу. Кто-то споро управляется с сетями, кто-то сталкивает в воду лодки, догоняя отлив. Молодой рыбак обнимает жену, двое постарше ссорятся, а самые расторопные, торопясь на утренний лов, уже выходят из бухты. Солнце выныривает из волн красным спрутом, пенные гребни становятся розовыми. Все как всегда… Нет! Уже вышедшие в море суденышки торопливо поворачивают; суматошно взмахивая веслами, они бросаются к отмелям в стороне от деревни.

Только что отплывшие рыбаки, ничего не понимая, тревожно переглядываются, поднимают весла; лодки замирают посреди розовеющей воды черными пятнами. На берегу кричат и размахивают руками, заходятся плачем чайки, вторя им, ошалело лает и носится вдоль кромки воды черная собачонка. Что-то грядет – теперь это чуют все.

Тянутся минуты. Свет стекает вниз по склонам, выметая тени. Замолкают люди, но птицы кричат все громче, и собачонка не унимается, а вот и они!.. Одно– и двухмачтовики с узкими обводами и сильно наклоненными вперед форштевнями заполоняют горизонт, врываются в рыбачью бухту, несутся к берегу. Скалятся клыкастые пасти, грозят хищные клювы, раздувают ноздри змеезубые морские кони. Корсарские фациески! В хорне от Агариса…

Вода кипит под чужими веслами, еще немного, и мориски достигнут деревни. Рыбаки кидаются прочь, криками поднимая на ноги округу. Бежать, спасаться, прятать семьи… С шумом, с плачем, с проклятиями люди выскакивают из домов, бросая нажитое годами добро. Скорее! Прочь от негаданной, невозможной беды. Зря – цепочки темных фигур заступают путь, оттесняя беглецов назад, к жалким беззащитным домишкам, а фациески с лошадиными, соколиными, кошачьими головами на форштевнях с хрустом и шорохом выбрасываются на прибрежную гальку. Переваливаясь через борта, на берег сыплются десятки, сотни двуногих зверей. В широких темных рубахах, с обвязанными головами, с кривыми широкими саблями и короткоствольными мушкетами… Они всесильны, они могут творить все, что вздумают, но даже не смотрят на скованную ужасом добычу. Быстро и деловито пришельцы собираются у своих кораблей. Кричат чайки, шипит в гальке морская пена…

Понятный лишь морискам сигнал, и пестрый поток устремляется прочь от деревни. Мимо бесценных для рыбаков сетей, распахнутых дверей, растрепанных перепуганных женщин. Идут быстро, почти бегут. Отстающих подгоняют вожаки, их головы повязаны алым, сабли обнажены. Короткие резкие окрики не дают засмотреться на плохо прикрытые груди, вырвать из судорожно сжатых рук узел с пожитками, заскочить в подвернувшийся по дороге дом.

Несколько бесконечных минут, и корсары исчезают за апельсиновой рощей. Остается охрана у судов, остается цепь «сторожей» на берегу. Они никого не трогают. Переговариваются на своем языке, поглядывая то в сторону Агариса, то на свои фациески. И еще они смеются. Смех, равнодушие, чужие клинки. Неопределенность. Страх.

Широкоплечий пожилой мориск в алой безрукавке поверх рубахи не спеша подходит к растерянным рыбакам. Смотрит не на женщин – на мужчин. Выбирает. Кто-то вжимает голову в плечи, кто-то отодвигается, норовя укрыться за соседской спиной, но двое вскидывают головы.

– Вы! Объясните медузам. – Знакомые слова, на загорелом лице что-то похожее на улыбку… На усмешку обнявшей форштевень крылатой кошки. – Надо сидеть тихо. Вы не нужны… В этот раз – нет.

Поворачивается спиной, все так же неспешно возвращается к своим. Алое пятно еще долго притягивает взгляд. Рыбаки послушно затихают. Они ждут, сами не понимая чего, и вместе с ними ждут мориски, чайки, выброшенные прибоем водоросли, сухие сети, белая колоколенка. Непрочную тишину разрывает грохот, донесшийся из-за прибрежных рощ, за которыми лежит святой город Агарис. Грохот пушек…

2

Голос пушек не отличить от грома, людям не отличить, но гроза никому не служит. Гроза не убьет просто так, гроза не закончится, не свершив, что до́лжно. Тогда она стихнет, и станут слышны песни и шум тростника. И в зеленых глазах печали, и в цветах, что всегда молчали, отражаясь и умирая, не иссякнет волна живая, не иссякнет песня и память, станет месть веками и снами, извиваясь в узорах листьев, убивая клинком и мыслью, засыпая и просыпаясь, не остынет и не истает…

Дым и вечерний сумрак почти скрыли окружавшие Теониев холм кварталы Бархатного предела – самые богатые кварталы Агариса. Вчера, когда торжествующие мориски через взорванные ворота и оставленные без защиты внешние стены ворвались в припортовые, а затем и зажиточные районы, вспыхнуло немало пожаров. До самого утра огонь разгонял темноту над терзаемым городом.

Агарис кричал от боли под ударами неистовых чужаков. Стрельба, песнопения, стоны, грохот рушащихся стен… Так было всю ночь, так было утром, к вечеру огонь устал. Огонь – но не сталь и не мориски. В припортовых кварталах вовсю хозяйничали корсары, потроша склады и богатые дома. Высоких воинов в алых плащах, вырезавших на Старой стене большую часть гарнизона, добыча не прельщала. Морские шады свое сделали и свое получили, Алые явились за другим – за тем, что гнездится в Теониевой Цитадели, оскорбляя море, берег и небо. Оно порождает грязь и само есть грязь.

Серые стены, сухость пеплом забивает горло. Раньше на серый холм было не подняться, сейчас там просто больно, но надо открыть дорогу и спеть…

Смутная текучая тень возникает на краю колодца рядом с храмом Семи Свечей. Ей тяжело, очень тяжело, ведь она тоже дышит, тоже пьет, тоже испытывает боль, только ненависть сильнее боли, сильнее отвращения, сильней небытия. Скоро серое станет алым, алое канет в синеву, и вернется песня… Она будет петь и помнить о начале и конце, как и раньше, когда на этих берегах было чисто.

Выше, еще выше, туда, где надрываются от плача колокола. Она должна увидеть все, тогда из дыма и ненависти сплетется напев. Тихим плачем цветов сожженных, колокольчиком прокаженных и нестройным воплем набата в этот город пришла расплата. В город гнойной луны, невиновных и виноватых… Бесконечные крыши внизу. Темные крыши, рыжие мельтешащие огни, запах гари. Он не горек, ей не горек, а вот грязь… Она еще здесь. Чувствует. Видит. Боится. Вот она – кучка людей на стене…

Стоят, мрачно смотрят вниз. Серые одежды, серые лица, серые мысли. Сколько таких было на этом холме! Они мнили себя всесильными, они судили, велели убивать и убивали сами. Серые всегда жили долго, но эти скоро умрут… Они считают факелы и думают об утреннем штурме и о смерти. Хорошо, что они думают… Глупости трудно мстить, глупость невозможно испугать, глупость умирает, закрыв глаза. Эти умны, как может быть умно серое. Они боятся и надеются, они хотят жить, хотят властвовать, мстить, разносить свою грязь, но прежде всего – жить!

Пусть хотят. Пусть надеются. Пусть вновь предают, а если не предадут…

– Солдаты ненадежны, особенно те, кто был на Старой стене. Эти демоны… Те, кто имел с ними дело, напуганы. Они не верят, что можно спастись.

– Демонов видят многие. Даже там, где их нет…

– Помоги нам Создатель, сколько же здесь этих порождений Заката?!

– Брат мой, а вы не пробовали… Орден Истины недаром славится…

– Я уже сорок раз повторял – ничего не действует. Ни-че-го!

– Жаль, Аристид и его «львы» далеко. Слава для того и создана, чтобы беречь нас от напастей… От таких напастей.

– Кто же виноват, что магнус Леонид скончался столь внезапно? Не вы ли?

– Я?!

– Вы путаете следствие с причиной, брат. Не отдай конклав «куниц» нашим добрым прихожанам, Леонид бы не стал опасен. И нам не пришлось бы… принимать меры.

– И все равно это было недальновидно.

– И не только это. Гоганы явились из Багряных земель… Вдруг это вторжение – ответ на законное желание очистить Святой город от демонопоклонников и чернокнижников? Вы что-то сказали, достойный брат?

– Не отвлекайте магнуса Юстиниана, он вспоминает, сколько золота взяли у «рыжих» его люди. Только зачем оно сейчас? Разве что предложить морискам…

– Гнусные язычники! Даже не попробовать начать переговоры… Не предложить сдаться. Ни здесь, ни в городе, ни в фортах… Идут вперед в своих красных тряпках и режут…

– Братья, они явились за нами… За нами! Аристид обо всем узнал от гоганов… «Рыжие» платили Славе, иначе с чего бы Леонид встал на дыбы?

– Слава бросила нас, потому что знала. Стал бы Аристид горевать из-за… предшественника?! Это не повод возненавидеть братьев во Ожидании и покинуть конклав!

– Вы бы на месте нового Льва испытали благодарность?

– Какая разница, что бы я испытал?! Я не магнус Славы и не умею сражаться с демонами.

– Да, братья, мы бессильны перед слугами Чужого, но разве настал день последний? Для Агариса – возможно, но не для Церкви и не для служителей ея. Светлый Престол там, где Эсперадор или… конклав. Гальтара, Кабитэла, Агарис…

– Паона…

– Нет, братья. Эйнрехт, Липпе, Хёгреде…

3

Ветер кружит пепел. «Это смерть!» – сулит он. Ветер не лжет, зачем ему лгать, только есть смерть и смерть. Сталь милосердней волн. И огонь милосердней, и даже яд… Голос ветра слушают сердцем, но эти сердца полны гноя. Им не понять, где кончается их страх и начинается их смерть… Гной сердца велит бежать. Сейчас, пока церковные гвардейцы еще готовы умирать на стенах, пока корсары грабят Бархатный предел, пока горожане молятся и проклинают, пока не пришло утро и безжалостная красная волна не захлестнула Цитадель, как накануне захлестнула город.

Серые голоса делаются глуше, шепот становится свистом:

– Здесь мы ничего не сделаем…

– Наша гибель будет напрасной…

– …семь выходов…

– Только не тот, что выводит на Торквиния…

– …сто́ит еще раз…

– …сколько можно повторять… мы стали слепы и глухи…

– …на берегу искать не станут…

– …успеть до рассвета…

– Там гвардейцы Эсперадора…

– …Юнний уже ничего не понимает…

– …его душа… уже в Рассвете…

– Капитан Илласио не оставит Эсперадора…

– …и не откроет без его приказа решетки…

– Я мог бы это уладить, но… Один из магнусов не вправе решать за… конклав.

– …но Эсперадор решать может. Церкви в этот трудный час нужна сильная рука…

– …и благочестивое сердце…

– Такое, как…

– Да ляжет Светлая мантия на плечи достойнейшего.

– Орстон…

– Мэратон! Я тронут, дети мои, но нужно спешить…

– Спешить… спешить…

Серые люди торопливо спускаются во дворы. Пусть уходят, скоро они услышат, как смеется закон и поет возмездие. Пусть бегут навстречу хохоту, они увидят, они все увидят сами… Злобой злость, криком вопль, хохот – смехом отзовется тающим эхом, с комариным сравняется писком… Только зелень лунного диска, только гной из глубокой раны, нанесенной клинком багряным. Конский цокот в ночи тоскливой, лунный глаз над сломанной ивой, и Волна в тростниках прибрежных отзовется голосом прежних. Скоро пламя станет рассветом, зелень – кровью, трясины – пеплом, пусть горит Агарис, серый город да станет склепом…

4

В храме Семи Свечей просят помощи у Создателя. Богатые и бедные, молодые и старые, женщины и мужчины сжимают свечи и повторяют на разные голоса вечные слова. Дым от курений возносится к куполу, мешаясь с гарью, а слова песнопений сливаются с плачем, сетованиями, хохотом и выкриками обезумевших. Поет хор, поет, несмотря ни на что. Две сотни монахов возносят хвалу небесам, а воины в алом готовятся к последнему рывку. Все меньше часов, все меньше серых гвардейцев остается между храмом и клинками пришельцев, но монахи еще поют, а паства еще надеется, лишь первые из служителей Его один за другим незаметно покидают обреченный храм. Все, кроме одного…

«Да спасутся те, кого можно спасти, да войдут они в хрустальные врата…»

Блеснул эмалевым крылом голубь – одинокий Эсперадор опускается на колени между старухой с безумным лицом и раненым капитаном. Старуха смеется, капитана бьет дрожь, но Эсперадор их не видит. Он смотрит в Рассветные врата. Он просит – не за себя, сам он мог бы спастись… Он так думает. Он ошибается… Черным змеям и белым птицам в день последний выпало слиться в полный боли клубок тревоги на последнем крутом пороге. На исходе грядущей ночи, где секунды столетья точат, где в глухих глубинах колодцев неживущее шевельнется.

Поодиночке, тихо, члены конклава стекаются в старую ризницу. Она служит для хранения всяких мелочей, без которых даже церковь не может обойтись. Служила…

Тела гвардейцев, несговорчивых гвардейцев, оттаскивают от невзрачного сундука. Лица мертвецов искажены, на губах – пена, а на каменном полу – осколки стаканов и разлитое вино из орденских закромов. Вино, поднесенное защитникам Цитадели одним из тех, кого защищали умершие…

Уходящих без малого три десятка. Будущий Эсперадор, магнусы, кардиналы, несколько надежных – не чета мертвому капитану – охранников и доверенные слуги, нагруженные ценностями. Все они друг за другом исчезают в темной дыре. Со стуком падает крышка, дрожат красные лужи, издалека доносятся песнопения – обреченный хор все еще просит пощады, но беглецы уже не слышат.

Они идут темными галереями, идут долго, спотыкаются, тяжело дышат, меняют факелы. Воздух то становится затхлым, то наполняется сразу и свежестью, и дымом. Порой шарканье и топот перекрывает кашель, кто-то на кого-то натыкается, раздаются отнюдь не богоугодные слова. Идут.

Чем дальше Цитадель, тем спокойнее уходящие. Они почти уверились, что выскользнули из западни, и думают о будущем, о том, кто займет освободившиеся места, что делать с мятежным Аристидом, со слугами и охранниками, которые хоть и нужны, но знают слишком много.

Пройдено больше половины пути. Привыкшие к носилкам и каретам старики дышат все тяжелей, с натугой переставляют ноги, завидуют несущим факелы и мешки молодым. Тяжело, очень тяжело, но никто не просит об отдыхе. С каждым шагом приближается неприметная прибрежная расщелина и с ней спасение. Возле Агариса десятки рыбацких деревушек, там найдутся лодки, или нет… Сперва должны уйти мориски. Они не задержатся – что язычникам делать на пепелище?

Идущий впереди офицер насторожился, подал знак, замер, положив руку на эфес. В шуме шагов ему что-то почудилось – словно бы прошуршала по камням змеиная чешуя. Показалось? Осторожность не помешает. Охранники обнажают оружие, двое осторожно выходят вперед, поднимая повыше факелы. Слушают. Смотрят.

Старческий кашель, потрескивание огня, смех. Женский. Очень тихий и очень мелодичный. Или это журчит вода? В подземельях немало колодцев и родников…

Офицер неуверенно улыбается и делает шаг вперед. Остальные стоят, ждут. Да, это ручей. Берег совсем близко – недаром стало легче дышать. Пахнет влагой и ночными цветами. Что-то тихонько звенит. Мерзавец-слуга небрежно обошелся с бесценным грузом? Не до него. Осталось совсем немного. Скоро они увидят небо, скоро они отдохнут… Отдохнут…

Бешеный порыв ветра убивает огонь. Звуки ударов, стоны, звон, полные ужаса вопли и все тот же смех. Схватка стихает так же стремительно, как и началась. Вспыхивает одинокий факел, высвечивает искаженные старческие лица, золотую россыпь на окровавленном полу, мертвеца в сером мундире. Странные тени на стене, блики на чужих гребенчатых шлемах и опять темнота и шаги, но уже в обратную сторону. Запах лилий, журчанье воды… Я – змея, я волна, я дева, стон любви и гримаса гнева. Я жива, я мертва, я вечна, я стрела, что летит навстречу, я клинок, что вонзится в горло, я смотрю, я пою, я помню… Я ждала этот день, этот день возвращенных Молний…

Неясная тень, она вновь примостилась на перилах самой верхней площадки колокольни. Клочья дыма, вообразив себя облаками, охотятся за меркнущими звездами. День догнал ночь, и пришла весна. Волна разбилась о Скалу, и проснулся Ветер. От весны к осени. От жизни к смерти. От любви к ненависти. От огня к пеплу и от пепла к огню. Лето – не вершина, лето – перевал. Полдень – не солнце в зените, полдень – это расплата. Волна – не забвенье и не измена, Волна – это память…

Мерно шагают по галереям бесполезные стражи, блестят дула мушкетов, орган все еще жалуется и молит, но хор стих – люди не способны петь вечно…

Она ждет, положив подбородок на сцепленные руки; огромные немигающие глаза смотрят в небо, зеленое, как они сами. Осталось совсем немного. Она чувствует это сквозь сухость и грязь, она может уйти, но ей хочется встретить рассвет здесь. Одной. В последний раз.

Ожидание становится наслажденьем, когда оно на исходе. Сотни лет смотреть на эти шпили, ненавидеть и ждать… Те, кто утолял ее жажду, те, кто исполнял договор, разорваны в клочья. Она ощущала их смерть и муку корчащихся в огне стеблей и листьев. Эта боль держит ее здесь, боль, память и ненависть.

Розовые губы слегка улыбаются. Кажется, что зеленоглазая грезит о любви, но она предвкушает иное, оно уже поднимается из глубин, как песня и буря. Тонкая рука нетерпеливо отбрасывает серебристую прядь и вновь ложится на балюстраду. Только ненависть может ждать долго, только ненависть станет песней. Синей песней, рожденной болью, сердцем моря, горечью соли, только ненависть станет песней, ожиданием тоже станет на рассвете из сна и стали, на заре в предчувствии молний, только ненависть может помнить…

Зеленоглазая опустила взгляд в то мгновенье, когда из невзрачного строения в одном из внутренних дворов одна за другой выскользнули несколько стремительных смутных фигур. Не успев ни крикнуть, ни простонать, умерли на галереях часовые, а из предательской ризницы уже валили воины в гребенчатых шлемах, и вместе с ними в Цитадель вступала смерть. Захлебываясь ужасом, в последний раз всхлипнул и замолк орган, и, словно отвечая ему, на колокольне раздался тихий журчащий смех. Реквиемом по гибнущему Агарису.

Часть 1
«Башня»¹

Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос.

Франсуа де Ларошфуко

Глава 1
Замок Савиньяк
Ракана (б. Оллария)
400 год К.С. 2-й день Весенних Скал

1

– Так что, вы говорите, они делают? – Графиня Савиньяк рассеянно открыла шкатулку с оленями на крышке и углубилась в созерцание фамильных гарнитуров. Увы, находящихся в полном беспорядке.

– Ждут в Красной Приемной, – с удовольствием доложил седовласый дворецкий и по собственному почину добавил: – Уже час.

– А сколько сейчас времени? – Арлетта близоруко сощурилась. – Пять уже есть?

– Только что пробило.

– Я и не заметила, – соврала госпожа графиня, вертя в руках обрамленный алмазами рубин. – Пусть постоят еще полчаса… Я завершу туалет и… Раймон, граф Валмон пообедал?

– Почти, сударыня.

– Значит, я ошиблась. Мне понадобится около часа. Мятежники подождут, пока графиня Савиньяк выбирает колье.

– Это не совсем мятежники, дражайшая Арлетта. – Стоило его помянуть, и Валмон появился, в очередной раз подтвердив свою репутацию закатной твари. – Это те, кого взволновали известия о съезде дворянства семи не примкнувших к мятежу графств. Старший из ваших старших сыновей назвал бы их людьми дальновидными.

– Зато двое из троих назвали бы трусами. – Арлетта наклонилась над сверкающим клубком, не желая смотреть, как таскают кресло с человеком, в которого она в юности была влюблена. Разумеется, слегка и, разумеется, до встречи с Арно. Изловчившись, графиня ухватила прабабкины сапфиры, стараясь не слышать скрипов и топота. Ей самой, окажись она в положении безногой колоды, чужой взгляд был бы неприятен. И Бертраму неприятен, как бы он ни хорохорился.

Облюбованное колье заупрямилось, намертво сцепившись с порванной пару лет назад золотой цепью. Сейчас Бертрам примется ворчать, что драгоценности следует хранить в предназначенных для этого гайифских футлярах. Жозина с Карой тоже учили подругу беречь вещи, а верный Раймон тридцать с лишним лет пытается привести украшения госпожи в порядок. Только Арно не мучил ее коробочками и шкатулочками. Он просто дарил рубины и янтарь. Когда бывал дома…

– Попробуйте изумруды, – раздалось за спиной. – Сегодня они уместны.

– Среди разумных трусов нашелся кавалер, которого пожилая дама не пошлет к кошкам без помощи укрепляющих целомудрие камешков? – оживилась Арлетта, выкапывая из-под кэналлийских подвесок торское ожерелье.

– Не думаю, что здесь найдется пожилая дама. – Валмонский затворник слегка качнул огромной головой – на волосок вправо и тут же на полволоска влево. – Иное с кавалерами. Савиньяк осчастливили даже не отцы семейств, но деды и, кажется, два прадеда.

– Тогда почему изумруды? Хотя будь по-вашему. – Графиня вызволила наконец гордость торских ювелиров и, возвращая былые годы, по-девичьи легко опустилась перед гостем на ковер. – Бертрам, вас не затруднит застегнуть и объяснить? Душить меня не надо – я ничего вам не завещала, а Гектору – тем более. Как он, кстати?

– Ваш брат выехал в Ардору на воды. – Толстые, куда свиным колбаскам, пальцы ловко справились с миниатюрной застежкой. – Мне грустно об этом говорить, но лекарь подозревает камень в почке.

– Изумруд? – предположила с детства обожавшая братца Арлетта. – Я поняла. Мне, как урожденной Рафиано, следует носить те же камни. Гектор в почке, я – на шее…

– Сдаюсь, прекрасная эрэа, как назвал бы вас никчемный сюзерен проклятого мною сына. – Будь Бертрам здоров, он бы отступил назад и застыл в изысканном поклоне. – Я отказываюсь от намерения вынудить вас перейти к делу первой, ибо держать прадедов на ногах более часа неразумно. Они будут слушать не вас, но свои подагры и ревматизмы, а нам следует заставить их думать о вещах более приятных. Например, о том, чем оплатить прекрасные порывы внуков и глупость сыновей.

– Давайте о делах, – с готовностью согласилась графиня, возвращаясь к зеркалу. – Вы уже знаете, что в Фельпе больше нет Дуксии?

– Знаю, – колыхнул всеми подбородками Валмон. – Недовольные больше не сетуют на избранников птице-рыбо… девы за неимением таковых, Франческа Скварца обрела душевный покой и умиротворение, а адмирал Джильди – герцогскую корону. Что думает об этом ваш младший старший сын?

– Старший младший, – поправила Арлетта. – Эмиль считает, что дуксы – зло, а военные – добро. Особенно кавалеристы, но он согласен и на моряков. Они, кстати, и заняли Дуксию. Это было так мило… Во время последнего сортэо, если я не путаю название, из коробки с номерами выпрыгнули пауканы. Дуксы закричали, и неудивительно. Я бы на их месте упала в обморок. Если бы была в корсете… но дуксы, видимо, корсетов не носят.

При Бертраме можно не шутить, при нем можно даже плакать, да что там плакать, рыдать в четыре ручья, как она рыдала, узнав про Арно… Плакать можно, только Валмон болен, на нем висят уцелевшие графства, если не что-то бо́льшее, а с Эмилем обошлось. Это Марсель сейчас целуется с гадюками. Чушь, что женщина должна искать поддержки у мужчины; поддерживать надо того, кому тяжелее.

– Пауканы скакали по всему залу, – графиня с отвращением передернула плечами, – дуксы тоже. Тогда капитан охраны попросил господ не волноваться и на время ловли монстров перейти в комнату для переговоров. Дуксы перешли. Там их ждала вдова адмирала Скварца. Очень сердитая. Надо сказать, в комнате для переговоров нет окон и только одна дверь, ведущая в зал с пауканами…

Арлетта закрыла шкатулку и подкрасила губы, завершая туалет. Бертрам ждал продолжения. Эмиль вряд ли догадался ему написать, вот матери он под настроение пишет… Лионель, тот пишет чаще. Не столько дражайшей родительнице, сколько сестре экстерриора и влиятельной в Приморской Эпинэ особе. Ну а Арно – вылитый Эмиль десять лет назад. Если б не Жермон, она б не знала о безобразнике ничего.

– Представляете, моего старшего младшего сына пытались убить во сне. Такая глупость!

– Возмутительно. – Огромная лапища коснулась набалдашника трости, с которой Бертрам не расставался никогда. – Фельпцев извиняет лишь невежество. Откуда дуксам знать, что Савиньяка можно убить только в бою…

– Савиньяка еще может убить друг, – Арлетта провела рукой по лицу, словно снимая паутину, – а это были всего лишь наемники. Скорее всего, гайифские. Главного Эмиль спросонья прикончил, второй знал не так уж и много. Эмиль хотел пристрелить мерзавца, но этот мальчик… Его подобрал Росио, а теперь взял мой сын. Этот мальчик напомнил об убитом фельпском адмирале и о том, что наш убийца может что-то об этом знать. Эмиль отослал негодяя вдове. Лионель поступил бы так же.

– Несомненно, – изрек Валмон, словно печать приложил, – разные побуждения часто приводят к одинаковым поступкам. Взять хотя бы «Историю Агарийской армии»… Этот выдающийся труд был написан сорок восемь лет назад тогдашним агарийским послом в Паоне и там же издан за счет хозяев. Гайифский император презентовал его дружественному агарийскому королю. Вчера я последовал его примеру.

– У мужа такой книги не было. – Арно вообще считал агарийскую армию недоразумением. «Юг, – смеялся он, – разучился воевать лет сто назад». Тогда графиня Савиньяк в военном ничтожестве гайифцев и агарийцев не сомневалась. Это было нетрудно – она жила с любимым в великой стране и ни за что не отвечала.

– «История Агарийской армии», да будет вам известно, делится на три части. – Бертрам не смотрел на Арлетту, как десятью минутами раньше она не глядела на его носильщиков. – Первая часть повествует о победах Золотой Анаксии и Золотой же Империи, ведь среди солдат и офицеров могли затесаться предки будущих агарийцев. Во второй части повествуется о подвигах уэртского корпуса, пришедшего на помощь Гайифе в начале Двадцатилетней войны; при этом все попавшее в промежуток между Золотой Империей и Олларами куда-то исчезло. Затем историк переходит к подвигам агарийской армии, сражавшейся с алатскими и талигойскими полчищами. Эта часть наиболее примечательна. Там в каждой главе подробно расписывается сражение у какого-нибудь оврага или огорода. Описание прерывается на самом возвышенном месте, после чего следует напечатанное мелким шрифтом примечание под названием «Причины неудач». И так все восемнадцать глав.

Увы, не так давно в гариканской королевской библиотеке случился пожар. Я не уверен, что книга уцелела, вот и отправил Его Величеству Антонию отыскавшийся у меня экземпляр.

– Я, кажется, догадываюсь зачем. – Арлетта с нежностью посмотрела на гостя. – Не знаю, права ли я. Вы слишком вежливы, чтобы сказать правду, если я ошибусь…

– Это вы слишком вежливы, – парировал Валмон, – выслушивая по старой дружбе мою болтовню. Я послал «Историю Агарийской армии» королю Агарии с наилучшими пожеланиями и одним-единственным вопросом: желает ли он вписать в изданный в Гайифе том очередную главу с очередным примечанием или же считает книгу законченной… Но как же вы правы, надев эти изумруды!

– Разумеется, – подтвердила графиня Савиньяк, – ведь эти камни напоминают о Бергмарк, о том, что по крови я – Рафиано, и о нашей состоятельности. Отношение бергеров к мятежникам общеизвестно, но с Рафиано всегда можно договориться, хотя за нанесенный ущерб мы берем дорого.

– Вы забыли главное, – ухмыльнулся Валмон. – Изумруды удивительно подходят к вашей коже и зеленому бархату. Вы собирались их надеть и без моего совета, не так ли?

– А вот этого, – с достоинством произнесла графиня, – вы никогда не узнаете. Бертрам, я ценю ревматизмы наших гостей. Сейчас нам подадут шадди с печеньем, вы прочитаете письма моих сыновей, и мы спустимся.

2

«Мой дорогой друг! Мы ведь друзья, не правда ли, причем я Ваш друг дважды. Не думайте, будто я не понимаю, чем Вы рискуете, спасая дорогого нам обоим человека, так располагайте мною и моим именем как Вам угодно.

Слушая рассказы старого Габайру, я словно бы воочию вижу Вас с кудряшками и пряжками, склонившимся перед скоропалительно переодевшимся молодым человеком. Я понимаю, что последний вознамерился жениться на деньгах моего отца и чужой реликвии, и очень надеюсь, что, ловя радугу в небе, он споткнется о ведро. Посылаю Вам четыре длинных незапечатанных письма. Надеюсь, они достаточно глупы, чтобы очаровать «жениха», ведь я перенесла в них кое-что из дневника моей сестры; кроме того, они помогут Вам изучить мой почерк. Я не знаю, что Вы задумали, но у меня нет сомнения в том, что Ваш план увенчается успехом. Вы умны, смелы и преданны, я же могу лишь молиться за тех, кто мне дорог, что и делаю, хотя предпочла бы разговору с небесами нечто более действенное.