Kitobni o'qish: «Мой парень – французский шпион»

Увертюра

Если долго смотреть на самолет, который нарисован на картине, то будет казаться, что ты уже куда-то улетел. Правда-правда. Средь синего высокого неба, по золотистым нитям почти весеннего солнца. И даже не стоит закрывать глаза. Можно выглянуть с третьего этажа своей кухни и увидеть внизу… Париж.

Впрочем, это я хочу увидеть Париж. А кто-то – Барселону или Стамбул, Нижний Новгород или Ялту. Не настаиваю. Дело в том, что у меня есть теория. Каждому человеку принадлежит в мечтах именно свой город. По каким-то внутренним ментальным особенностям. Ну, есть же разные породы деревьев, разные расы людей, так что и города разным людям нравятся разные. Именно такие, на которые отзывается что-то внутри. У меня внутри поет Эдит Пиаф, я вижу солнечные улицы Парижа. Значит, это мое.

Что бы вы сделали, если бы хотели замуж? Замуж за француза? Правильно. Вы бы стали готовиться к этому ответственному и волнующему шагу. Вы бы стали изучать страну своего будущего любимого мужчины. Учить язык, читать сопутствующую литературу и даже слегка интересоваться современной политикой. Мол, что там? Где там? И вообще.

Я симпатичная женщина с серо-зелеными большими глазами. Среднего возраста и роста. К сожалению, умная, а еще у меня рот как у французской певицы 1960-х Далиды. И это charmant. Однако у симпатичной и уважающей себя женщины может быть жесткое целеполагание. Выйти замуж. За француза. Цель максимум. И не спрашивайте почему. Потому.

Париж, запах твоих мостовых,

Твоих каштановых деревьев,

Я думаю о тебе не переставая.

Париж, я скучаю по тебе, старина,

Мы когда-нибудь увидимся с тобой,

Мой большой Париж.

Paris, l’odeur de ton pave d’oies

De tes marronniers du bois

Je pense a toi sans cesse

Paris, je m’ennuie de toi, mon vieux

On se retrouvera tous les deux

Mon grand Paris.¹

Густые кусты лиловой сирени и цветы на клумбах, деревянные лавочки, словно это закоулки сада Тюильри. Коты греются на солнце. Влюбленные щебечут, взявшись за руки. Пенсионеры обмениваются новостями. Впрочем, Париж при ближайшем рассмотрении… всего лишь мой двор – не очень большого провинциального уральского городка.

Да-да, не стоит удивляться. У нас есть и Париж, и Шанхай, и Ливерпуль. Так в народе обозначили районы в городе. Почему? У каждого – своя история. Шанхай расположился в городском овраге, и там люди без разрешения властей понастроили дома как попало, крыша на крышу. Да и бандитизма там хватало. А, к примеру, Париж назван так потому, что в конце 1970 годов в облепленных белой плиткой – мозаикой, словно белыми ракушками, пятиэтажках на моей улице жили настоящие французы! Они приехали строить газовый завод, им выделили квартиры в обычных домах. Вечерами они играли во дворе в петанк, пили наше вино и громко разговаривали с русскими детьми. Среди домов, где обитали французы, будто бы осталось легкое эхо: «Tu es prêt, j'arrête!» (Вы готовы? Я готов!) Оно отскакивает отставшими от старой стены мозаичными квадратиками и падает вниз, в пропасть времени.

Один мой знакомый, Сергей, я его называю по-французски Серж, жил буквально в двух шагах от «французского дома» на улице Туркестанской в нашем городе. И часто делился со мной детскими воспоминаниями, когда мы прогуливались в этом районе. «Французы занимали не целый дом, а половину, – рассказывал он. – Несмотря на свой гостиничный статус, это были обычные квартиры, сначала с газовыми колонками, потом с горячей водой. На первом этаже – кафе и маленький продуктовый магазинчик, где продавалось что-то элементарное, но чего не было в городских магазинах на момент советского дефицита (мясные изделия, растворимый кофе и т.д.). Вход в здание для иностранцев был специальным, в отдалении от обычных подъездов. За окошком сидел дежурный администратор, он же дежурный переводчик. Это были переводчики Газпрома, а возможно, и штатные гэбешники, работающие, по принципу ротации, то здесь, то на заводе. Вход для горожан во французское общежитие был строго по приглашению проживающих, после предъявления паспорта.

Еще одна интересная деталь, связанная с «туркестанскими» французами. Была такая вот детская дразнилка: «Руки вверх, снимай рейтузы, признавайся, где французы!» Мы, малявками, ее друг другу кричали, бегая по улице, совершенно не задумываясь о содержании. Потом у нее появился и отзыв: «Я французов не видал, а рейтузы потерял». Как-то в 1990-е рассказал своему другу-французу этот глупый стишок. Как он изумился! Он изучал русский язык и в тетрадочку записывал разные наши словечки и выражения с комментариями. И эта дразнилка сразу же попала в его записи. Мне пришлось объяснять, что такое рейтузы. Под ними подразумевались не вязаные брюки со штрипками, а дамские панталоны с резинками чуть выше колен».

Серж, рассказывая мне про рейтузы, просто угорал от смеха. А я мрачно щурилась. Скорее всего, лихая поговорка зацепилась в сознании оренбуржцев после 1812 года. На что явно указывает призыв «руки вверх». А вот игра в петанк «туркестанскими» французами среди нашего провинциального пыльного двора под присмотром «кагэбешников» – это abstraction complete (полная абстракция).

Ничего личного. Но петанк (это я вычитала в интернете) придумали отнюдь не французы, а древние римляне и греки. Легионеры с помощью этой игры развивали глазомер, ловкость и чувство ритма при стрельбе. А центурионы с большим азартом метали шары только затем, чтобы военачальники пораньше отпустили солдат домой, к красивым девушкам. Кто самый меткий, тот в увольнение идет раньше.

– Где ты, мой Ахиллес?

– Сейчас дометаю шарики и прилечу словно стрела, моя Андромеда!

Ну, вот как-то так. А позже правила игры перехватили легкие на подъем французы. Где-то я прочитала, что современный вид петанка изобрел некто Жюль Ленуар в 1907 году. Портовый провансальский городок Ла-Сьота. Мало кто слышал о таком. Между тем братья Люмьер именно здесь сняли свою короткометражку, знаменитую на весь мир, – «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьоты. Так вот, Жюлю Ленуару давно перевалило за 60 лет, но его любимая игра с друзьями в шары бодрила. Единственное, что омрачало радость, – старый ревматизм! Провансалец просто не мог играть по правилам: перед броском необходимо было сделать три шага. Ленуар тогда взял и поменял правила игры, вот так: хоп – и все. И стал бросать шар… сидя на стуле. Собственно, отсюда и произошло название петанк, pied tanque – в переводе «ноги вместе», или просто стоя на месте. Новые правила пришлись по вкусу большинству игроков.

Швыряем шарик, легко и непринужденно. Ноги вместе, руки врозь. Французы все перехватывают и вживляют в себя. Так же легко и изящно, каковы они сами. Будто это было их всегда, родное, личное. Словно дети, когда им понравится игрушка. Хочу! В этом мы схожи. Русские тоже любят вживлять. Причем с болью. Но это уже наш менталитет.

Так вот о петанке. Деревянный шарик. Огромная песочница. По правилам игры нельзя выходить за пределы круга. Я бы не смогла долго играть в такое. Я бы вышла из круга напрочь. Как можно держать в круге человека, который родился в степи и привык к воле? Ограничение в наших краях воспринимается как подавление личности. Просторы кругом такие, что глазу не за что зацепиться порой. В степи чувствуешь себя гиперборейцем, который может играть огромными деревянными шарами как горами, катая их вдоль таких же огромных холмов, сквозь реки и ложбины. Впрочем, мы, пожалуй, отвлеклись.

Больше ничего французского, кроме домов, на нашей улице нет и не было. Карагачи, словно солдаты из старых, выкрашенных в нежно-лимонный цвет Михайловских казарм Петровской эпохи, чуть сгорбившись, стоят на страже выбеленного майской жарой города. Сильно раскачивая провода, ездят по улице редкие синие троллейбусы. Но все «гавроши» Парижа прекрасно знают, где заканчивается граница их территории и начинается развязный Ливерпуль или грозный на драку Форштадт. Выйди за границу района – узнаешь, почем фунт лиха. Город-то небольшой…

Однако, что ни говори, но Париж в моем городе мистически оправдывает свое название. Его настоящая суть лежит глубоко под асфальтом, на линии – ближе к старому Успенскому монастырю, на заброшенном кладбище. И там как раз есть настоящие французы! Нет, не те, что приехали строить газзавод. После строительства этого гиганта они благополучно отбыли на родину, во Францию. А здесь, на глубине, среди слоев красной глины и влажной черной земли покоятся потомки когда-то пленных наполеоновских солдат-комбатантов, занесенных в суховейные степи волею судеб, метельным ветром войны 1812 года. Их мундиры с галунами распались от тления и времени в пыль.

Так как я интересуюсь Парижем, все, что связано с французами, да тем более в моей родимой сторонке, мне очень близко. Я часами просиживаю в библиотеке, беру книги домой и читаю невероятные вещи. К примеру, вот это – сенсация, да и только: «В конце 1815 года первые пятеро пленных подали прошение о вступлении в российское подданство. Их звали: Антуа́н Берг, Шарль Жозе́ф Буше́н, Жан Пьер Бикело́н, Антуа́н Викле́р, Эдуа́р Ланглуа́. Они были причислены к казакам Оренбургского войска.

Немного позднее в казаки был записан еще один пленный француз – офицер Жан Жандр, который проживал в крепости Кизильской. П.Л. Юдин в книге «Ссыльные 1812 года в Оренбургском крае» (1896 г.) пишет: «В Оренбургском казачьем войске в настоящее время насчитывается 48 человек потомков пленных воинов ”Великой Армии” Наполеона, и сохранились в полной неприкосновенности, не переиначенными только две фамилии французских – Жандр и Ауц. А вот сын Якова Ивановича Жандр Иосиф Яковлевич известен в Кизильском районе уже под фамилией Жандров. Видимо, в 20-е годы XIX столетия небезопасно было носить иностранную фамилию Жандр и было добавлено окончание -ов, что было логично, как Жандров сын».

Оказачившихся бывших французов на самом деле было более трех тысяч, а не около 100, как указывалось в официальных документах. К началу XX века в Оренбургском войске все еще числилось больше 200 “наполеоновских“ казаков».²

Обрусевшие, женившиеся на наших уральских девушках, французы были приняты в российское подданство. Французы, легко вживившие в себя русскую кровь и русские гены. Был, к примеру, комбатант Ларжинц, а стал Жильцовым.

– Эээй, Жильцов!

– Что надо?

– Жильцов, а ты пересчитал скворцов?

– Да я тебе сейчас аншанте³ устрою, наглец!

– А что это?

– А вот подойди ближе, узнаешь…

Я щурюсь на экран компа, где черным по белому – история оренбургских французов: «В феврале 1813 года, когда война еще продолжалась за пределами России, в Оренбургской губернии отбывали срок 2 штаб-офицера, 49 обер-офицеров, 1527 нижних чинов и даже две женщины (маркитанки, поди). Всего – 1580 человек». Позже многие из них оказались приписаны к Оренбургскому казачьему войску.

Перевожу дыхание и иду на кухню. Надо немного прийти в себя. Варю кофе. Достала турку, налила воды, насыпала кофе, поставила на огонь. В Париже кофе пьют утром, едва выйдя из дома, пройдясь по прохладным еще улочкам Монмартра, осев в крошечной кофейне. Эклер со взбитыми сливками и эспрессо. А потом можно мчаться куда угодно. Я видела в кино, что французы никуда не торопятся. Это не в их натуре. Они могут зависнуть в кофейне с друзьями, а, к примеру, обеденный перерыв пришел к концу. Ну и что? Когда ты еще сможешь наговориться с друзьями? Я в воображении чокаюсь чашечкой эспрессо с каким-нибудь симпатичным французом. Ах, как хочется познакомиться с таким.

Бзззз! Пока мечтала, мой кофе убежал! Проклятие. И ведь незадача в том, что поговорить про Францию практически не с кем. Ну кому из своих друзей я расскажу о наполеоновских солдатах? Кому из них это надо? А вот настоящий француз это бы заценил!

В голове же такое не укладывается. Наполеоновский солдат, пришедший завоевывать Россию, – уральский казак. Формидабль с кандибобером!⁴ Но факт из истории не выкинуть. Я горжусь. Такое впервые в истории Франции и России. И именно в моих степных просторах. Именно здесь, используя русскую поговорку «Не было бы счастья, да несчастье помогло», родился новый субэтнос. Оренбургские французы. O-la-la! Этнические, настоящие французы и их прямые потомки.

Судьба вертит человеческими жизнями, словно «чертово колесо» на берегу соленого моря – прогулочными кабинками. Был враг – стал защитник Отечества русского. Был француз – стал русский.

Можно порассуждать, почему они тут остались и опять пошли на военную службу. Синдром «человека войны»? Посчитали, что им не добраться до Родины, слишком далеко? Во Франции их никто не ждал? Запали на красивых оренбургских женщин? Скорее всего, оказачивание было своего рода спасением для французов. Подобно тому, как дикой яблоне вживляют-привязывают к стволу новую ветку, способную ее «окультурить» в этой земле, так и русские французов заставили жить по-своему да еще и давать плоды. В противном случае их ждали бесконечные скитания по необъятной Russie.

– И нужно отметить, что вживление произошло на удивление легко! – это комментирует мои размышления единственный собеседник на тему Парижа, старший научный сотрудник областной библиотеки Надежда Чепракова.

Ей тоже нравится Париж. Но она это скрывает, она слишком скромная. Свои эмоции сдерживает, оперирует исключительно фактами, поправляя выбивающиеся из прически локоны тонкими руками в серебряных кольцах.

– В отличие от немцев (вестфальцев и вюртембержцев), полностью оказаченных, но помнивших о своих германских корнях, – рассуждает она, размахивая этими кольцами у меня под носом, – большинство французов вконец обрусели уже во втором поколении. Так в книге историка Юдина указано.

– Надя, – перебиваю я ее. – Если бы ты жила, к примеру, в 1896 году, ну когда этот самый Юдин книгу написал о французах, хотела бы выйти замуж за потомка пленного француза? Была бы не Надя, а Nadine…

Надя слегка приоткрывает рот, она в замешательстве. Она смотрит на меня непонимающе. Что я несу? При чем тут она и пленные французы? Она то снимает, то вновь надевает колечки на пальцы.

– Прости, Надежда, – говорю я. – Проехали.

Надя с видимым облегчением вздыхает. Я у нее числюсь, наверное, самым странным, хотя и разумным посетителем библиотеки. Поэтому мне прощаются мои «приветы». Она машет на прощание рукой, а я – очередной книгой о Франции.

Иду по своей улице Туркестанской и вглядываюсь в асфальт. Будто стараюсь увидеть старые надгробия. Где-то среди черных лакированных плит под моим личным Парижем вполне может покоиться француз Дезире д’Андевиль, чей потомок ВиктОр стал уже вполне русским генералом от инфантерии, и не просто «наполеоновским казаком», а целым наказным атаманом Уральского казачьего войска. Вполне себе французской крови, с гербом, на котором клюется ярый петух, а месье (ой, все же казак!) оказывается титулованным французским гражданином! Только уже с русским прононсом. Неисповедимы пути Господни…

Генерал-майор Дандевиль, красивое благородное лицо, седая кудрявая шевелюра, военные походы, грудь в орденах, золотое оружие в награду, прекрасная выправка. Представляю, как он ловко открывал шампанское с помощью шпаги! С каким восхищением на него глядели женщины, когда он гарцевал на своем белом скакуне в пыльном провинциальном городе, где цокот копыт звонко отдавался в камне редких мощеных улиц.

А вот как обращались к нему? Я даже останавливаюсь посреди уже прогревшегося асфальта и стою как столб, думаю. Имя Дезире досталось в качестве отчества маленькому Виктору, который вначале был кадетом в Оренбургском Неплюевском корпусе, занимался шагистикой в тех самых лимонного цвета Михайловских казармах, а потом окончил Императорскую военную академию.

– Виктор Дези-дези (а, дери тебя за ногу!) – ординарец пытается выговорить отчество русского француза. У нас-то все с отчествами. Как можно без отчества?

– Что-с (грозно нависая над чахлым мужичонкой, похожим более на лошадь Пржевальского, чем на мужчину)?!

– Вашество-с, Дези-дезидерьевич (тьфу, не выговоришь – про себя, про себя). Можно коней отвести напоить?

– Да иди уж, Макарьевич, иди себе, убогий…

Так мой провинциальный Париж с древних пор обретал настоящие французские корни.

Погодите, не уставайте, я вам еще про Дезидерьевича не до конца рассказала. Начну с казаков в Париже (а случилось это в 1814 году), на этот счет все voila, как говорят французы. О чувстве достоинства этих солдат рассказывал своему другу Виктору Дандевилю известный русский поэт Плещеев. Нужно сказать, что это были действительно друзья, и именно хлебосольный и утонченный француз Дандевиль пригрел в своем оренбургском доме «сосланного в оренбургскую глушь преступника» Алексея Плещеева. Да что там, молодые мужчины, почти ровесники, вместе участвовали в военных походах, переписывались, а восторженный Плещеев посвятил стихотворение красавице жене Дандевиля, сравнив ее с Рафаэлевской Мадонной. Вот оно.

А если те часы печали неизбежны

И суждено вам их в грядущем испытать,

Быть может, этот лик, спокойный, безмятежный,

Вам возвратит тогда и мир, и благодать!

Вы обретете вновь всю силу упованья,

И теплую мольбу произнесут уста,

Когда предстанет вам Рафаэля созданье,

Мадонна чистая, обнявшая Христа!⁶

Эх, кто бы мне такое стихотворение написал. Красиво, возвышенно. Сразу видно, что Плещеев нипочем не посягнул бы на красавицу. Закон чести. Жена друга – святое. А так как характер у мадам Дандевиль был прекрасный, ну и ватрушки тоже, то вот и «чистейшей прелести чистейший образец». Безо всяких страстей. Умеют же поэты-мужчины так чувствовать!

Впрочем, вернемся от жены (я о ней еще напомню) к словам Плещеева о солдатах: «Дух у здешнего батальона чудный, и, право, напрасно говорят, что они распущенны, – пишет он своему другу. – Буйство их состоит в том, что они не дадут какому-нибудь прапорщику или даже пьяному капитану понапрасну над ними тешиться, т. е. бить и драть тех из них, которые имеют кресты и нашивки… Солдат иногда называют негодяями. Однако ж эти негодяи умеют умирать за своего царя, когда придет время; умеют сносить нужду и лишения без ропота, с веселым лицом».

И вот такие казаки-солдаты вступают в побежденный Париж. Парижане, до этого считавшие их северными варварами, жестокими и страшными, удивлены. Вот строки из книги «Русские в Париже в 1814 году»: «Парижанам понравились казаки. Если русских солдат и офицеров нельзя было отличить от пруссаков и австрийцев (только по форме), то казаки были бородатые, в шароварах с лампасами – как на картинках во французских газетах. Дети бегали за казаками. Французские девушки быстро подружились с ними. А парижские мужчины вскоре стали носить бороды «под казаков» и ножи на широких ремнях, как у казаков».

Почти документальные зарисовки русского вхождения в Париж сделал немецкий художник Георг Эмануэль Опиц. На его литографиях казаки похожи на красивых стеснительных гигантов. По свидетельству очевидцев, казаки «оказались не слишком галантными кавалерами: по-медвежьи тискали ручки парижанок, объедались мороженым на бульваре Итальянцев и наступали на ноги посетителям Лувра». Ну так это были воины, а не паркетные шаркуны. Своего рода степные викинги в роскошных дворцах Римской империи. Еще казаки поразили всех «Купанием красного коня», когда в нижнем белье или разнагишавшись вовсе, они садились на коней и величественно въезжали в Сену. За казачьими «нудистскими пляжами» приходила наблюдать половина Парижа. Зато и казаки дивились на обнаженную мраморную скульптуру Аполлона в Лувре (опять литография Опица), явно указывая на его мужское достоинство. Где это видано – выставлять причиндалы зазря?

Я считаю, что Оренбург свил красивый венок из своих полынных трав и французского мирта.

Я и maman. Завязка

Каким образом французы (не только военнопленные) оказались у нас в зауральной глухомани, среди горячей пыли на проезжей части, в которой утопают летом по щиколотку ноги и которая носится в воздухе, как невесомая пудра из пудрениц местных красавиц? Одному Богу известно. Только я твердо уверена, что Франция и мой городок крепко связаны друг с другом невидимыми нитями. Словно прошиты мережкой по подолу казачьего платья, выбиты валансьенскими кружевами в небесных просторах летних степных облаков.

Поэтому я благосклонно смотрю на сиреневые кусты внизу, открыв окно настежь. В одной руке у меня половник, в другой сигарета. Курю я очень редко. Вообще не курю, а просто впускаю дым в рот, выпускаю его назад. Происходит это тогда, когда мне нужно отвлечься от действительности. В данном случае я мечтаю куда-нибудь уехать из этого оголтелого города, из этого ненастоящего Парижа. Я очень хочу хотя бы раз посетить Францию. Эта страна мне кажется сказочным раем. Сказать честно? За границей я не была ни разу в жизни. Разве что в Болгарии. И все. Но, как шутили в советские времена, «курица не птица, Болгария не заграница». А Франция… Что такое Франция? Вуаль, нежный шлейф духов Блоковской Незнакомки, красивейшая речь, на которой можно объясняться в любви… Это Дюма, Гюго, Рембо, Аполлинер. Старинные замки и вино, Анжелика и Ален Делон.

А пока в нашем Париже из «французской» речи только отборный мат соседки из второго подъезда. Слова взмывают вверх, а потом круглыми стеклянными шариками обсыпают сантехников, которые решили проверить подвал под ее окнами. Матерится она филигранно, слушать ее одно удовольствие. Но я ее почти не слушаю. Просто курю в открытое окно, и мне кажется, что дым превращается в маленькие белые облачка, ну вот те, под крылом самолета, когда летишь куда-то далеко-далеко, валансьенское кружево, Франция.

– Твоя пища дышит ядом! – вдруг изрекает маман. И тщательно разглаживает складку на скатерти. – Не буду я есть твою кашу после того, что ты наговорила мне. И прекрати меня называть маман. Что это за маман? Грубости какие.

– Никакие не грубости, – возражаю я. – Просто называю тебя по-французски maman.

В домашнем байковом халате, усыпанном цветущими ветками живописной сирени, она сидит на стульчике за холодильником. На моем любимом месте. Я всегда бешусь, словно медведь в сказке о Машеньке и медведях, что кто-то сидит на моем месте, кто-то взял мою чашку. Но в данном случае маман заняла мой уголок потому, что ей в глаза бьет резкий свет из окна. А видит она плохо. Стала плохо видеть. Потому что сейчас ей 88. Две бесконечности, как говорит она. А вот когда ей было столько лет, сколько сейчас мне, то летала она пташкой на каблуках по своему отделению в больнице, все успевала, командовала мужским коллективом мрачных хирургов, была мила и хороша, руководство ее ценило, дома все обожали, отец безумно любил, она закатывала банки с вареньем и огурцами и ни на кого не ругалась. Идеал, а не женщина. Не то что я.

Из всех ее историй я люблю больше всего одну. С французским érotique! Однажды утром она шла на обход в окружении своих мрачных хирургов. И вдруг… Вдруг у нее – этой железной леди, мадам завотделением, слетела резиновая подвязка с чулка. С'était piquant. Подвязка не какая-нибудь изящная, достойная поклонения и целования, а самая что ни на есть жуткая. Сшитая из страшной и огромной широкой белой резинки. Ну откуда взяться кружевным, достойным женских ножек подвязкам в СССР? Об этом речи не было, не шили, не выпускали. Почему? Это вопрос к министерству легконькой промышленности. Как и секса в СССР тоже не было. Так заявила одна мадам на круглом столе по телевизору. Мол, секса у нас в стране нет. Все удивились, конечно. Откуда же тогда берутся дети? Но мадам была по- своему права. Секса, на ее взгляд, не было, а была любовь. И дети появлялись от любви.

Так вот, подвязка из страшной резинки слетела и одиноко валялась возле больничного плинтуса. Тем не менее маман ничтоже сумняшеся в спущенном чулке продолжила обход. Les devoirs avant tout! (Обязанности превыше всего.) В этот момент она была, наверное, похожа на Жанну д,Арк. Ну, по крайней мере, та бы очень гордилась красивой и решительной маман, плюющей на условности. Женщиной-воином в кудрях под больничным накрахмаленным «шлемом», строго, словно полководец, вышагивающей по коридору и ведущей за собой когорту послушных врачей-солдат. И лишь молодой ординатор (так и хочется в этом месте романтично сказать – д, Артаньян), поспешая за железной леди, посмел поднять сей неказистый предмет. Видимо, из чувства восхищения и молодой ретивости. Он бегом догнал воительницу и радостно спросил: «Это ваше?»

– Нет! – гордо ответила маман и зашагала по коридору в одном чулке.

Кто же признается д, Артаньяну в «принадлежности» к столь чудовищной детали советского женского туалета?

Это я слышала уже раза три. Могу повторить наизусть. Но каждый раз приходится слышать снова и снова. И я, усталая и нервная, замученная на нелюбимой работе, не командующая никаким коллективом, не имеющая молодых ординаторов и резиновых подвязок, не успевающая ничего, тем более закатывать банки, обожающая только кино и мороженое, начинаю кричать.

Сегодня вот разбила тарелку. Нечаянно, но сладострастно. Маман посчитала, что специально. «Лечись!» – сказала она и поджала губы. Я, бурно дыша, высунулась в окно. И закурила, невзирая на ее реплики о пьянстве и табаке, приводящих в итоге к деградации личности. Особенно женской.

Вы смотрели фильм «Пианистка» Михаэля Ханеке? Я не похожа на главную героиню, единственное, что мне очень нравится в ленте, – Шуберт, исполняемый на рояле, а еще молодой, красивый, страстный хоккеист, который непостижимым образом, несмотря на свою спортивную направленность, тоже умеет играть на рояле Шуберта. А как вам та сцена, в хоккейной раздевалке? Впрочем, сейчас не об этом. Помните, чем кончается житие с любящей, но контролирующей всю твою жизнь маман? То-то же. Под колпаком у Мюллера жить невозможно, ну и я не Штирлиц.

Стеклянные шарики соседки по подъезду продолжают сыпаться на головы сантехников, которые мрачно ковыряются в подвале. Ковыряется-то один. Двое стоят рядом и солидарно обсуждают действия первого. Я выкинула на сантехников папироску. Они не заметили. Зато на папироску слетелась кучка верещащих воробьев, принявших ее за кусочек чего-нибудь полезного.

– Enchante (-e) devousvoir! аншанте' де ву вуа'р! – сложив губы дудкой, выговариваю я, глядя на себя в зеркало. Я поставила себе цель каждый день выучивать по одной фразе из разговорника. С любовью всей твоей жизни нужно разговаривать на оригинальном языке!

В зеркале я вижу не тетку сорок восьмого размера с «повышенной лохматостью» на голове, а настоящую кокетливую француженку. Я улыбаюсь нежно и кокетливо отражению и пытаюсь свернуть язык в трубочку: «Де ву вуа'р!»

– Тротуар не мели… – подтверждает маман. Она вылезла в окно вместо меня, причем взяла в ванной швабру и теперь стирает пыль с кондиционера, который висит у нас под окнами.

– О, Светлана Николаевна, здравствуйте! – тут же кричит ей снизу матерившаяся до этого соседка. – Как ваше здоровье?

Рядом с маман даже люмпены превращаются в придворных дам. Как это у нее получается?

– Все замечательно! – благосклонно отвечает мама и совсем по-королевски машет соседке рукой. Отчего швабра выпадает в окно и летит вниз.

– Ettasoeur (матерщина по-французски)! – говорю я своему настоящему отражению в зеркале и мчусь поднимать швабру, которая пикировала, словно алебарда, с третьего этажа.

– Во… – удивляется соседка, когда швабра с грохотом падает на асфальт.

Добежав почти до первого этажа, я вдруг с ужасом обнаруживаю, что не одета. На мне всего лишь нижнее белье и кухонный передник. Но не возвращаться же. Тем более я уже очень и очень опаздываю на работу!

– Ааа! – вылетаю я из железной подъездной двери, хватаю молниеносно швабру и скрываюсь внутрь. Сантехники не успевают очнуться и разглядеть, что там, под фартуком, соседка так и стоит с раскрытым ртом, а меня уже нет. Буря и натиск. Французский легион в действии.