Kitobni o'qish: «Три дня Закона»

День первый

– Вас, Валентин Аркадьевич, – донесся из селектора голос Лиды. – Закон.

Воскобойников недовольно поморщился. Лида слишком много себе позволяет. И шуточки у нее дурацкие. К тому же и слова эти, и сдавленный смешок ее наверняка услышал в своей трубке тот, кто ему звонит. Зарекался ведь не брать на работу чьих-либо родичей, тем более на деликатную должность секретаря, но не смог отказать давней приятельнице. Та, узнав, что увольняется его секретарша, тут же навязала ему свою непристроенную дочь. У Лиды, с детства его знавшей и называвшей дядей Валей, не хватало тяму усвоить, что пребывает она теперь в общении с ним совсем в другом качестве. По крайней мере в служебные часы. И его окольных, но недвусмысленных намеков тоже, по всему судя, не понимала, чем нередко крепко досаждала ему. Но сейчас больше напряг Воскобойникова этот ее «закон». Милиция, прокуратура? С добрыми ли вестями?

– Привет, Валёк! – зазвучал в трубке бодрый голос. – Это я, Закон. Ну, как ты там? Всё путем?

И произошло почти невозможное. Чудом вдруг вспомнил этого Леньку с нелепой фамилией Закон. Хоть и прошло почти сорок лет, когда видел и слышал его последний раз, с тех пор, как уехал из Киева навсегда. Больше того, ни разу за все эти годы не вспоминал о нем, забыл напрочь. Да и не о ком, вообще-то, было вспоминать, не стоил Ленька того. Всего-навсего сосед по двору, года на два постарше и нередко, кстати, его поколачивавший. Если и было в Леньке что-либо примечательное, так это редкостная фамилия. Нагловатый прыщавый увалень, всегда почему-то наголо стриженый и с постоянно хлюпающим носом. Воскобойников навскидку подсчитал: было тогда Леньке лет четырнадцать. Не менее поразило, что заговорил Ленька так, будто расстались совсем недавно, знались часто и нет ничего необычного в этом его внезапном появлении из небытия.

– Ты, что ли, Леня? – осторожно спросил. – Леня Закон?

– Я, кто ж еще! – хохотнул. – Неужели сразу не признал?

– Откуда ты звонишь?

– Из Ростова, откуда ж еще!

– Как ты сюда попал?

– В командировку приехал, как же еще!

Ситуация прояснялась. Закон здесь в командировке. Но как он умудрился разыскать его, служебный телефон раскопать? Перед тем как осесть в Ростове, и поскитаться довелось Воскобойникову по другим городам, и нет у них общих знакомых, могущих поведать Леньке, где и кем нынче он пребывает, а тетя Поля с Мишей давно уже покинули Киев.

– Как ты меня нашел?

– Обыкновенно, как же еще! В поезде с одним чуваком познакомился, он тебя знает, сказал, где ты работаешь, в справочном телефончик дали. Ты, оказывается, не рядовая птичка, Валёк!

Можно было, конечно, полюбопытствовать, как в разговоре с каким-то «чуваком» – и словечко-то это, бывшее когда-то расхожим, почти выветрилось из памяти – всплыла вдруг его фамилия, а он, в конце концов, не единственный в мире Воскобойников, но перестал уже чему-либо дивиться, сраженный фантасмагорией происходящего. Даже если Закон откуда-то знал, что бывший дворовой сосед закончил медицинский институт.

– Ты когда дома будешь? – продолжил Ленька.

– Часов, наверное, в шесть.

– Чудненько. Говори адрес, я подвалю.

Потом Воскобойников звонил жене, попросил, чтобы постаралась освободиться пораньше, приготовила стол, придет к ним сегодня друг его детства из Киева.

– Откуда он взялся? – вздохнула Оля. – Мы ведь должны сегодня к маме сходить, она ждать будет, ты что, забыл?

Он объяснил ей, что приехал тот в командировку, может быть, всего на один день, уклониться никак было нельзя, уже договорились. Сорок лет не виделись.

– Сорок лет? – ахнула Оля.

– Представь себе. Я сам обалдел. Сказал ему, что в шесть буду дома, адрес дал.

– Ты уверен, что хотя бы узнаешь его?

– Надеюсь.

Весь остаток рабочего дня Воскобойникову, главному врачу поликлиники, не однажды вспоминалось, что вечером встретится он с Ленькой Законом. Даже хотел, чтобы случилось это побыстрей. Не потому, что так уж интересно было поглядеть, каким через пропасть лет стал Ленька. Прежде всего вязалось это с встречей с детством, с самим собой тех удручающе далеких лет, с жизнью, кажущейся сейчас призрачной, занесенной серой пылью времени. И еще это расхожее, стойкое убеждение, что свидание чуть ли не с любым, с кем водился в юные годы, – знаменательное событие. Затаенное желание прознать кто теперь, с кем теперь, где теперь, хоть и не нужны почти все эти люди, и не интересны. Вспоминал старый двухэтажный дом на улице Саксаганского в глубине большого двора, тесно облепленного изнутри флигелями и сараями, темноватый коридор в своей коммуналке со щелястым полом в облупившейся коричневой краске. В одной из этих комнаток по обе стороны коридора жил он с мамой, маминой сестрой тетей Полей, муж которой тоже не вернулся с войны, и ее сыном Мишей.

Жил уже долго – маме так и не дали квартиру, когда, вернувшись из эвакуации, нашла она свой дом в руинах. Ютились у тети Поли в ожидании обещанного пристанища – год, другой, третий. Предлагали маме несколько раз жилье, она ездила смотреть, отказывалась, потому что были это или сырые полуподвальные помещения, или такие же сомнительные бараки. До войны была хорошая, с удобствами квартира в центре города, и мама стояла на том, что ей, вдове погибшего офицера, по справедливости обязаны дать взамен утраченного достойное жилье, не какую-нибудь убогую времянку. Кроме того, были у нее основания полагать, что это, как внушали ей, «временно» растянется на долгие годы, если не навсегда. Ждала, надеялась, писала, выстаивала очереди на приемы, год за годом.

Он тогда был совсем еще пацаненком, но не мог не понимать, как осложняют они с мамой жизнь тете Поле в ее маленькой, развернуться негде, комнатушке. У одной стенки на кровати с разновысокими железными спинками и скрипучей панцирной сеткой спали мама с тетей Полей, у другой – на деревянном топчане с матрасом, он с Мишей. Ветхий шкаф, буфет, обшарпанный стол у окна, три стула – и мизерное пространство оставшегося свободного места для существования. Это не говоря уже о настойчивом, с первого же дня, недовольстве соседей – обитали в квартире еще три семьи – их появлением здесь. Особенно доставалось от Раисы Тарасовны, здоровенной, вздорной и голосистой тетки, некоронованной королевы этого беспокойного муравейника. Всего набиралось двенадцать человек, не подарок для чумазой общей кухоньки и скверного туалета с вечно неисправным бачком. Впрочем, не многим краше жилось тогда большинству и в его дворе, и в соседних на той захудалой киевской улице, чем-то ущербным ему не казалось и со многим примиряло. Точней сказать, не примиряло, а просто смутно представлялась возможность иного бытования. Разве что дивился, побывав разок-другой дома у кого-нибудь из одноклассников, живших благополучней, особенно у Юрки Пичугина, сына милицейского полковника. Более всего завидовал тому, что живут они без соседей, ни от кого не зависят и ни под кого им не нужно подстраиваться. Хоть гостей к себе приводить, хоть орать, если захочется, во всю глотку.

Возвращаясь домой, Валентин Аркадьевич попытался представить себе, как сейчас выглядит Ленька Закон. Наверняка высокий, грузноватый, он и в мальчишках нехилым был, и, скорей всего, лысоватый – потому, возможно, что в памяти остался наголо стриженым. Чем он может заниматься? Вряд ли пошел по научной стезе – прилежанием в учебе не отличался, пропадал весь день во дворе и, кажется, даже оставался в каком-то классе на второй год. Хотя, ни о чем еще это не говорит, мало ли случаев, когда нерадивые ученики становились людьми далеко не последними и даже больше того. Вот в командировку сюда приехал, никчемного не пошлют.

Жена встретила его не очень-то приветливо. Обиделась. Мама ее прихворнула, звонила вчера, условились сегодня навестить ее, к тому же должен был он явиться к теще в ипостаси не только зятя, но и врача.

– Не куксись, – чмокнул ее в нос Воскобойников. – Вполне успеем, думаю, и гостя, если не совсем поздно заявится, приветить, и у мамы твоей побывать.

– Но мы же… – Договорить Оля не успела – тренькнул дверной звонок.

Стояли они в коридоре, Воскобойников даже в тапки не успел еще переобуться. Глянул на часы – без четверти шесть.

– Вот видишь? – хлопнул он Олю по плечу и открыл дверь, выстраивая на лице приветливую улыбку.

Конечно, не узнал бы он Леньку Закона, если бы тот заранее не позвонил. Стоявший перед ним невысокий, худощавый, с копной пегих, с обильной проседью волос человек нисколько не походил на прежнего Леньку и уж тем более на придуманного им сегодня. И не сразу обратил внимание, что в руке у того чемодан.

– Валёк! – счастливо всхлипнул Ленька и, оставив чемодан за порогом, бросился Воскобойникову на шею. Троекратно облобызал, отступил на шаг, умильно вглядываясь в него, вытащил из кармана скомканный платок, промокнул глаза. – Ну, хорош! Какой мужик стал, надо же! А я тебя сразу признал, как только увидел, хоть и столько лет прошло! Надо же! А это, – повернулся к Оле, – женушка твоя?

– Оля, – кивнул Воскобойников.

– Надо же! – восхищенно мотнул головой Закон, родственно обнял ее и тоже трижды обрядно прилип губами к ее щекам.

Оля, не ожидавшая столь бурного проявления чувств, ошарашено косилась на мужа.

– Ну вот и встретились! – облегченно вздохнул Закон, подхватил чемодан, нетерпеливо сказал: – Ну давай, давай, показывай!

– Что показывать? – не врубился Воскобойников.

– Как что? Всё показывай! Как живешь, дети, внуки уже небось, столько лет ведь не виделись!

Не выпуская чемодана, прошел впереди них в комнату, заглянул в другую:

– Не Копенгаген. Что же ты, главный врач, а две комнаты всего? И мебель не Копенгаген. Я думал, ты тут барином при такой должности!

Воскобойников неопределенно пожал плечами, переглянулся с Олей, глаз не сводившей с Ленькиного чемодана.

– А что, больше тут нет, что ли, никого? – не угасал Закон. – Одни, что ли, тут проживаете?

Воскобойников, все сильней раздражаясь, ответил, что сын с женой и дочкой живут отдельно.

– Чудненько! – Ленька подсел к столу, чемодан поставил между ног. – Так я у вас, если не очень стесню, поживу недолго, денька три всего. Это ж сколько лет не виделись, кошмар! Повезло, что узнал про тебя! – Светло улыбнулся, обнажив россыпь стальных зубов. – Двойная польза: я и с вами побуду, и с гостиницей раскручусь, квитанцию потом для бухгалтерии как-нибудь у них там выцыганю. – Полез в чемодан, извлек из него бутылку красного вина, торжественно водрузил ее в центр стола, заговорщицки подмигнул: – Встречу отметить надо, столько ведь лет не виделись, кошмар!

– Да, конечно, – вяло сказал Воскобойников, не решаясь взглянуть на жену. – Сейчас мы что-нибудь сообразим.

– Валя, пойдем, поможешь мне, – буркнула Оля и вышла из комнаты.

На кухне, плотно прикрыв дверь, тихо запричитала, что не потерпит в доме этого типа, откуда только он взялся, хамло такое, а уж о том, чтобы обосновался здесь на целых три дня, и речи быть не может, и вообще пусть убирается отсюда со своим барахляным вином.

– Скажи ему, – горячилась, – что не сможем его принять, потому что мама заболела и мы должны срочно идти к ней. И пожить ему здесь не обломится, потому что дети сегодня придут с ночевкой, нет свободного места. Что угодно придумай, только пусть он исчезнет. Не скажешь – я сама ему скажу, не сомневайся!

Он, тоже приглушая голос, попросил ее успокоиться, сам не ожидал, что так все получится, и не меньше ее сейчас в недоумении. Жить тот здесь, понятно, не будет, этого еще не хватало, но прогнать его сейчас нельзя, как-то не по-человечески это. Придется немного потерпеть, за столом с ним посидеть, не долго, конечно. А потом, в самом деле сославшись на заболевшую маму, деликатно расстаться. Оля сдалась не сразу, но чуть уже расслабилась, безнадежно махнула рукой:

– Ладно, иди к нему. Только в комнату я ему тарелки таскать не стану, на кухне покормлю.

– Как скажешь, – миролюбиво ответил Воскобойников.

Возвращаясь к Леньке, подивился еще тому, как изменился тот и отчего-то почти не подрос. Может быть, – мелькнула тревожная мысль, – это вовсе и не Ленька Закон? Какой-нибудь пройдоха или ворюга, выдающий себя за него? Например, в том же поезде с Ленькой познакомившийся и затеявший такую аферу? Мало ли нынче мошенников поразвелось? Внедрится, обворует – и поминай, как звали. Впрочем, – успокоил себя, – уж это-то выяснить труда не составит: парочка вопросов о прошлой соседской жизни, и ларчик тут же откроется. Вошел – и остолбенел. Закон теперь сидел в синем, изрядно поношенном спортивном костюме, на ногах – резиновые «вьетнамки». Пиджак, рубашку и брюки развесил на спинке стула, туфли с выглядывавшими из них носками – под стулом. Снова лучезарно улыбнулся:

– Душновато здесь, ты бы, Валёк, кондиционер включил. А в поезде какая духотища была – кошмар! Пропотел, как вошь в парилке. Ты не против, я у тебя душик приму, освежусь немного. Еще и полдня по городу вашему с чемоданом туда-сюда шатался. Это ж сколько лет мы не виделись, кошмар!

– Да, я вот сейчас… – растерялся Воскобойников. – Я сейчас у Оли… полотенце… если не отключили…

Засеменил на кухню, жалобно сказал жене, резавшей колбасу:

– Оленька, ты только не заводись, он попросил в душе искупаться. Жарко, говорит, сегодня, а он в поезде пропотел.

– Что? – выпучила глаза Оля. – Вы что, с ума оба посходили? Здесь ему не постоялый двор, пусть потеет где-нибудь в другом месте! В гостинице ему и душ будет, и все остальное, выдумал тоже!

Проверив, плотно ли закрыта дверь, Воскобойников, все на свете проклиная, принялся убеждать ее, что деваться некуда, раз уж так влипли. Кем бы этот свалившийся им на голову друг детства ни был, но есть же какие-то законы гостеприимства, которыми нельзя пренебрегать. Да и что теперь делать: сказать, что не позволят они ему их душем пользоваться, брезгуют? Не сможет он ему такое в глаза сказать, язык не повернется. Да, промелькнула было у него мыслишка соврать Леньке, что, например, холодную воду отключили, но тут же пропала – тот ведь наверняка захочет руки перед едой помыть, пусть и одной горячей, нехорошо получится. О том, что засомневался в Ленькиной подлинности, сказать ей не рискнул. Увидел, как все явственней проступает нехороший румянец на Олином лице, решился:

– Коль на то пошло, ванная наша не развалится, если он там помоется! Ты можешь ему заявить, что не пустим его туда – иди говори. Я не сумею.

Оля покусала нижнюю губу, швырнула в сердцах нож на стол, процедила сквозь зубы:

– Пропади он пропадом! Полотенце возьми в шкафу зеленое, сверху лежит. И чтобы через час его тут не было, слышишь? Нет, это невозможно! Ну, был бы еще родственник, хоть самый дальний, ну пусть бы действительно дружок детства любимый, куда ни шло! А то ведь неизвестно кто, соседский обормот, ты его сорок лет знать не знал! Да, в конце концов, пусть бы просто нормальный, порядочный человек, я бы слова не сказала! Но это же просто наглец, зачем ты позвал его?

Он снова оправдался, что ничего подобного даже вообразить не мог, очень постарается, чтобы не затянулось это гостевание, с тем и удалился. Оля не знала еще самого веселенького – что Ленька уже переоделся, явно не собираясь покидать их квартиру. Об этом ей тоже не рискнул сказать, тянул для чего-то время.

Закон, умиротворенно вытянув ноги, сидел на диване перед включенным телевизором. Кондиционер тоже включил. Что расхозяйничался он тут, настроения Воскобойникову не прибавило. Катнул первый шар, спросил, живет ли там по-прежнему Наташа.

– Петренко? – зажмурился Ленька. – Живет, куда ей деваться. Она теперь Бабичева. И не только по фамилии бабка, двое внучат уже. Ты бы ни за что не признал ее, так раскоровела. – Игриво погрозил пальцем: – Что, старая любовь не ржавеет? Ты, помнится, сох по ней, скажешь, нет?

– Да ну, ерунда какая, – отмахнулся Воскобойников, – Ничего я не сох.

Но от сердца немного отлегло, когда Ленька назвал Наташину фамилию. Значит, действительно он, не другой кто-то. Странно только, что человек может так измениться, ничего общего с прежним Ленькой. Разве что и в детстве манерами не блистал, нахалюга был тот еще. И минувшие сорок лет ничего не изменили. На диван рядом с ним садиться не стал, пристроился поодаль в кресле.

– Так что у тебя тут за командировка?

Закон охотно принялся рассказывать, что трудится механиком в автобусном хозяйстве, какие-то связи у них с ростовским комбайновым заводом, прислали его за какими-то деталями по бартеру, нужно проверить комплектацию.

– Хоть клок шерсти урвать, – завздыхал. – И мы там загибаемся, старье латаем, и ваш заводец на ладан дышит. Наделал этот Горбачев дел, такую страну угробил. А скоро вообще она развалится, прибалты-суки только начало. Уж наш Кравчук с вашим Ельциным расстараются, попомнишь мои слова. Еще визы будем брать, чтобы друг к дружке съездить. Скажешь, нет?

Не было у Воскобойникова желания ввязываться в этот бесплодный диспут, тем более с ним, ограничился защитным «поживем-увидим».

– Ну, а ты как? – тоже не стал Ленька забредать в политические дебри. – Как живешь-можешь, вообще как? Это ж сколько лет не виделись!

– Обо мне потом, – чтобы не задерживать здесь Леньку, уклонился Воскобойников. – Пойди в самом деле сполоснись, пока жена на стол накроет. На кухне, наверное, сподручней нам будет, по-семейному. Я сейчас полотенце тебе достану.

Очередная проблема возникла, когда сопроводил его в ванную. Висели там три мочалки. Третья – сына, наведывавшегося время от времени. Секунду поколебавшись, снял с крючка Денисову, решив потом отмыть ее. Показал, где шампунь и гель, будто бы в шутку спросил, научились ли уже на Саксаганского пользоваться душем.

– Что ты! – расцвел Ленька. – Думаешь, мы там у себя по-прежнему дуркуем? У меня, например, целых две уже комнаты, как у тебя, и душ себе пристроил, всё, как положено. Что ты! Жаль, ванна не вместилась, но кое-какие варианты имеются…

* * *

Оставив Леньку, Воскобойников, от греха подальше, в кухню к жене не заглянул. Без надобности сильно, выключая телевизор, ткнул пальцем кнопку, словно и тот в чем-то провинился, снова плюхнулся в кресло. И всплыла вдруг в памяти Наташа, теперь, значит, Бабичева. «Раскоровела», двое внуков… Попробовал вообразить, как сейчас выглядит Наташа-бабушка, не получилось. Сох по ней не сох, но нравилась она ему безмерно. Удивительно только, что и Ленька, оказывается, это пронюхал, они-то уверены были, что никому их страшная тайна не ведома. Первая, можно сказать, его любовь. Да, конечно же любовь, иначе не назвать. И первая девчонка, с которой он поцеловался. Сколько ему было тогда? В пятом классе учился, значит, где-то двенадцать. И Наташа – в пятом. Мама ее дружила с его мамой и тетей Полей, в гости друг к другу ходили. Наташа рыжая была, но без веснушек – кожа такая белая, что казалась мелом вымазанной. И глаза рыжие, в зеленоватую крапинку. Всё в ней ему нравилось – и это редкостно белое лицо, и дразнящие глаза, и маленькие руки с коротко остриженными ноготками, и большой капризный рот. Удручало только, что была она выше его чуть ли не на полголовы. И он, когда стояли они или шли рядом, тянулся изо всех сил, в надежде выгадать хоть один сантиметрик. И всегда старался, едва такая возможность предоставлялась, куда-нибудь сесть, чтобы не давила она его своим ростом.

Неслыханно повезло, что появилась у него тогда легальная возможность часто видеться с ней, уединяться. Никого рядом, никому до них дела нет. Наташа была смышленая девочка, кое в чем фору еще давала ему. А уж по части бытовых, житейских заморочек – никакого с ним сравнения. Мама ее, бухгалтер, с утра до вечера пропадала на работе, Наташа давно приучена была к самостоятельности, все умела, за все бралась. Но было и у нее при всем при том одно уязвимое место – трудно ей учеба давалась, особенно с русским языком не ладилось. Вот и попросила ее мама его маму, чтобы позанимался он с Наташей. Оба учились в первую смену, времени до вечера было вдоволь. Занимались, конечно, у Наташи. И не только потому, что появление любого постороннего в их квартире вызывало язвительное недовольство бдящей Раисы Тарасовны. Нужно было еще считаться со старшим, двоюродным братом Мишей, у которого свои друзья и свои придумки. Так что его почти каждодневные визиты на второй этаж к Наташе не выглядели подозрительно. Почти – потому что не всегда Наташа соглашалась на эти уроки. То какие-нибудь другие дела у нее находились, то пропадала где-то, то попросту настроения у нее не было. Могла, не церемонясь, сказануть, открыв ему, чтобы «отвалил», хлопала перед его носом дверью. Даже не считая нужным что-либо объяснить. И он, безропотно проглотив это, тяжело спускался по рассохшейся деревянной лестнице, злясь и на нее, и на себя. Тот нечастый случай, когда уроки много больше нужны учителю, чем ученику. И не было у него сомнений, что Наташа знает об этом, знает с первого же дня. Потому и ведет себя с ним так, не церемонится. Помощь его принимала, словно делала ему одолжение.

А ему много и не нужно было. Он, конечно, и помыслить не мог, чтобы, даже будто нечаянно, прикоснуться к ней, достаточно было сидеть с нею рядом, слышать ее голос, изредка улавливать ее дыхание на своей щеке, когда слонялись над тетрадкой, заглядывать в ее крапчатые глаза. Его бы воля – не уходил бы от нее с утра до ночи. Но даже в «дозволеные» дни счастье это было до обиды скоротечным, редко длилось больше часа. Наташа быстро уставала, хуже начинала соображать, раздраженно отодвигала книжки и тетрадки, выпроваживала его. По этой ли причине или по какой другой существенного улучшения отметок в ее дневнике не произошло, что Наташину маму печалило куда больше, чем дочь. Печалился и он, справедливо опасаясь, что ее мама откажет ему в «репетиторстве» из-за отсутствия желаемых результатов. Может быть даже, подыщет ему замену.

Но бывали, бывали дни, когда Наташа волшебно преображалась. И никогда не мог постичь он, чем вызвано ее потепление к нему. Слушала внимательно, хвалила, какой он умный, разговаривала хорошо, не дергалась. Она вообще, чтобы меньше морочиться с постылыми домашними заданиями, старалась отвлечься, поболтать о чем-нибудь другом. А ему, грешному, было это только на руку, для того и бегал к ней, дались ему эти ее уроки, своих забот хватало. Случалось нередко, что ни одна тетрадка и ни одна книжка вообще не открывались, все время уходило на болтовню. О чем угодно: последнем фильме, дворовых делах и школьных. Особенно интересно было послушать ему обо всем, что происходило в ее школе. Мальчики и девочки учились тогда раздельно, даже вообразить было трудно таинственную жизнь класса, где за партами сидят три десятка девчонок. А еще очень он старался рассмешить ее, заранее припасал какие-нибудь забавные истории, вычитанные в книжках или придуманные самим. Почему-то убежден был: чем она чаще будет смеяться, тем больше у него шансов понравиться ей. К счастью, рассмешить ее ничего не стоило, и доставляло ему несказанное удовольствие видеть, как заливается она безудержным смехом, откидывая назад голову и открывая ему белую гладкую шею. Но много реже, чем хотелось, выпадала ему такая удача, нужно было застать Наташу соответственно настроенной, с самого начала расположенной к нему…

Стряслось это морозным декабрьским днем незадолго перед Новым годом. Нагрянули в Киев небывалые холода, улицы занесло сухим вьюжным снегом, нос казать на улицу страшновато было. Усугублялось все тем, что мало у кого имелась надежная зимняя одежка, способная защитить от стужи. Он, помнится, ходил тогда в стареньком «семисезонном» пальто, доставшемся ему в наследство от Миши, которое ненавидел не только за то, что было несуразно велико ему, пальцы из рукавов едва видны, но и за позорный фиолетовый цвет. Мама велела ему купить хлеб, очередь была длиннющая, почти до угла, замерз он, пока достиг желанного магазинного нутра так, что в ледышку превратился. Но тут-то и поджидала его самая большая беда – хлеб закончился, едва оказался он в магазине. Донельзя расстроенный, домой он не шел, а бежал, чтобы хоть немного согреться, у ворот столкнулся с Наташей.

– Ты чего совсем такой? – спросила она. – Прямо синий весь.

– За хлебом стоял, там такая очередина была, а он, когда всего ничего осталось, взял и кончился, представляешь? – пожаловался ей непослушными губами.