Kitobni o'qish: «Сто чудес»
Процесс создания этих мемуаров был необычным и сложным. Зузана никогда не отказывалась от интервью, она давала их при личной встрече, по телефону, на видео, при съемках документальных фильмов, для теле- и радиопрограмм, на разных языках: по-чешски, по-немецки, по-французски и по-английски.
Когда мне предложили соединить все эти интервью в единый текст воспоминаний, я отправилась в сентябре 2017 года в Прагу. Я беседовала с Зузаной Ружичковой уже сама, разговаривали мы у нее дома, за две недели до ее смерти. Беседы длились по нескольку часов, мы сидели в старомодной квартире Зузаны или в ресторане поблизости, и хотя она, в свои девяносто, уставала, но отвечала на все мои вопросы, занимавшие много страниц. Если она не могла вспомнить конкретной детали – имени или даты, – она просила меня найти их. На прощание она пожала мне руку и поинтересовалась, все ли необходимое у меня теперь есть. Я кивнула, но пообещала приехать еще через несколько месяцев. Зузана улыбнулась и поцеловала меня. Больше нам встретиться не довелось.
После внезапной смерти Зузаны все, имевшие отношение к созданию этой книги, заволновались, достаточно ли у меня материала. Ее родственники и друзья выражали надежду, что проект все же будет доведен до конца. Просмотрев все собранное, я с радостью сообщила издателям и близким Зузаны, что это возможно. Ружичкова говорила на почти безупречном английском, и удивительная история жизни этой женщины дана здесь почти без правок. Ее рассказы о прошлом на протяжении многих лет совпадали друг с другом почти дословно. Конечно, кое-что с возрастом она стала все же забывать. В каких-то интервью у нее не получалось восстановить те или иные эпизоды, в других Зузана рассказывала о том же самом с замечательной ясностью. При нестыковках я полагалась на наиболее связные повествования и устанавливала точную последовательность событий, пользуясь письмами Зузаны, ее эссе, текстами статей и речей, дневником, который она вела в Освенциме, и другими историческими документами. Я прибегала и к свидетельствам тех, кого объединял с Зузаной общий опыт времен войны и кто мог прояснить некоторые моменты, непонятные для непосвященных.
Было очень непросто сплести в единое целое данные многочисленных интервью, немалая часть которых нуждалась в переводе. Я остаюсь в долгу у всех, кто беседовал с Зузаной Ружичковой до меня, у историков, работников архивов, авторов документальных фильмов, друзей Зузаны, ее родственников и музыкантов из разных стран мира. Каждый из них проявил большое терпение, помогая мне. Все события и обстоятельства изложены в этой книге так, как запечатлелись они в памяти самой героини. Я лишь соединила отдельные сведения в сплошной текст и надеюсь, что Зузана одобрила бы результат.
Она стремилась выступить в роли свидетельницы прошлого. Не только военных лет, но и последующих десятилетий, тоже очень тяжелых. Для меня всегда будет примером храбрость Зузаны, ее способность сохранять стойкость в страданиях, при столкновениях с предрассудками и враждебностью.
Несмотря на все испытания, Зузана Ружичкова не утратила бодрость духа. Она хотела поведать миру о том, как музыка и любовь ее матери и мужа исцеляли ее после страшных ран войны. Мне выпало огромное счастье исполнить ее желание.
Венди ХолденЛондон, 2018
Зузана: краткий очерк
ЗУЗАНА РУЖИЧКОВА – необыкновенное явление. В ее жизни все примечательно. Зузана была единственным ребенком у родителей, владевших магазином игрушек в Пльзене. И прямо из благополучного детства она вдруг попала в концлагеря Терезин, Освенцим (Аушвиц) II-Биркенау и Берген-Бельзен.
Затем – чудесное избавление и возвращение к игре на любимом фортепьяно, несмотря на изуродованные тяжелой работой руки. Открытие для себя клавесина и международный титул «первой леди» этого инструмента, возвращенного ею в современные концертные залы. Легендарные выступления с Вацлавом Нойманом, Йозефом Суком, Яношем Старкером, Пьером Фурнье, Орель Николет и Жан-Пьером Рампалем и бесчисленные записи, среди которых особо выделяется – и до сих пор остается единственным – собрание произведений И. С. Баха для клавишных.
Все это хорошо известно, поэтому я лишь добавлю некоторые личные воспоминания, относящиеся ко времени, когда, после падения прежнего режима, я встретился с Зузаной благодаря сотрудничеству, ставшему дружбой, с ее мужем Виктором Калабисом. В том возрасте, когда у других карьера близится к завершению, Зузана прекрасно адаптировалась к новым условиям и с большой энергией приняла на себя новые обязанности. Помимо работы в пражской Академии исполнительского искусства на факультете музыки и танца она самоотверженно участвовала во множестве благотворительных организаций, активно трудилась в художественном совете Чешского общества камерной музыки и председательствовала в Кружке друзей музыки, основала фонд пожертвований для поддержки интересных долгосрочных проектов. Вдобавок продолжала выступать на сцене и записываться. А еще отважно сражалась с лейкемией. Однако на нее сильно повлияла смерть ее дорогого супруга Виктора в 2006 году. В последний год его жизни она прекратила выступления и целиком посвятила себя уходу за ним. На следующий день после его ухода она сказала мне:
– Теперь я потеряла всё – и Викторека, и музыку.
Необязательно даже вспоминать о ее судьбе в военные и послевоенные годы, чтобы понять, каким мужеством и какой позитивной энергией обладала Зузанка. В 2009 году в пражской больнице «На Франтишку» со сломанной ногой она с энтузиазмом и радостью сообщила мне, что за год состоялось 62 концерта, на которых исполнялась музыка ее покойного мужа. Она присовокупила с характерным для нее юмором:
– Сейчас он смотрит сверху и смеется, видя, как я с больничной койки занимаюсь его делами.
Она занималась популяризацией музыки Виктора столь увлеченно, что совершенно забыла о себе самой, о собственной роли в музыкальной жизни второй половины XX столетия. Ее изумило и обрадовало, когда СМИ разных стран написали о ее 90-летнем юбилее, особенно СМИ тех стран, где она регулярно давала концерты на протяжении полувека. На юбилей по инициативе и под кураторством Махана Эсфахани компания «Уорнер Класикс» выпустила великолепно подготовленное переиздание ее записей полного собрания баховских произведений для клавишных. Тогда я увидел, как тяжело ей дались последние десять лет, проведенные не только без Виктора, но и без концертной деятельности, и как сильно Зузану волновало, что будет забыт ее революционный, неортодоксальный подход к трактовкам барочной музыки, вызвавший много споров с главными фигурами так называемой аутентичной трактовки.
Если вкратце и совсем просто, то Зузана считала чем-то само собой разумеющимся тщательную подготовку, состоящую в изучении источников и основной музыковедческой литературы, но эти познания не были для нее как для исполнителя законом, сводом предписаний, указывающих на единственную возможную трактовку. Она не признавала школ, исповедующих догматические принципы и воспитывающих исполнителей, не отличимых друг от друга. То же касалось и выбора инструмента. Всю жизнь Зузана сражалась за современный клавесин, за производство новых инструментов в наши дни, за то, чтобы вызволить клавесин из гетто «старинной» музыки и застоя в методах его изготовления.
Она использовала резонатор, выступая с оркестром в больших залах, чтобы уменьшить дистанцию между сольным голосом клавесина и звучанием оркестра. В том, что касается такого подхода, который называют «романтизирующим», хотя разумнее было бы называть его «индивидуализирующим» или «различительным», она подняла настоящий бунт. Тут, вероятно, сыграло свою роль и то, что она прекрасно умела обращаться с фортепьяно, поскольку играла на нем до конца 1950-х и долго еще исполняла фортепьянные концерты параллельно с карьерой клавесинистки. Она даже иногда меняла один инструмент на другой прямо на сцене!
Ей не хотелось, чтобы ее воспринимали только в рамках «старинной музыки», поэтому и считала эзотерический подход к исполнительской трактовке, установившийся в 1960-е, ограничивающим возможности. Она сравнивала свой метод с методом исполнения шекспировских ролей Лоуренсом Оливье: он изучал историческую канву, играл в точном соответствии с оригинальным текстом и в костюмах того времени, но не возражал против использования современных технических средств. То, что юбилейное переиздание Баха напомнило о ее методе, внушило ей чувство удовлетворения и гордость, но не своей славой, а еще одним шансом вернуть клавесину значимость для современной стилистики и репертуарный охват, восстановить клавесинную музыку в правах среди прочих жанров.
С моей точки зрения, уникальность Зузаны заключается в сочетании природного оптимизма и приобретенного за долгую жизнь скептицизма. Она воплотила в себе образ «выжившего», но выжить для нее – только необходимое условие для осмысленного существования. И в этом отношении память о Зузане продолжает вдохновлять всех нас, знавших ее.
В шестидесятых ее знаменитый ученик Кристофер Хогвуд сказал ей: раз мы можем путешествовать в пространстве, значит, можем и во времени. Для меня – великая честь пропутешествовать вместе с Зузаной в этом пространстве и времени более двадцати лет. Я видел ее окруженной любовью друзей, которые называли ее не иначе, как Зузанка, и даже сегодня не произносят без улыбки это имя, потому что помнят, каким чудом была она сама.
Зузана доказала, что, даже несмотря на войну, Холокост и коммунистический тоталитаризм, можно прожить наполненную радостью и значением жизнь благодаря усердной работе и душевной силе.
Алеш БржезинаДиректор Института Богуслава МартинуПрага
1. Восточный блок, 1960
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, товарищ! – тепло приветствовал меня директор по культуре в отдаленном трансильванском городе Сибиу. – Тысяча благодарностей за ваш приезд. Нам не терпится вновь услышать вашу игру».
Стояла зима 1960 года, и добрая часть дня ушла на дорогу из Киева. Когда я наконец добралась сюда одна, после полета до Бухареста и потом на поезде, приводившемся в движение старинным паровозом, я чувствовала усталость и страшный голод.
Мой минувший тур с концертами по заводам, верфям, школам, училищам и административным учреждениям – десятый тур за этот год – был особенно тяжелым из-за холодов на Украине, в России и Польше. В частности, я столкнулась с трудностями в Киеве, где странный директор филармонии едва не оставил меня без гонорара. Я жаждала вернуться домой, к семье, в Прагу, сыграв последний концерт здесь, в Сибиу, для представителей власти.
Я знала по прошлым приездам, что размещение и питание окажутся примитивными. К счастью, у меня в чемодане было немного салями, жестянка сардин и запас русских сигарет.
Из всех стран Восточного блока, где я должна была выступать при социалистических режимах, Румыния едва ли не больше всех страдала от нищеты и царившего чувства отчаяния. Люди в этой бывшей венгерской провинции были ужасно измучены правлением президента Георгиу-Дежа и старшего министра Николае Чаушеску, здесь еще больше ощущалась изолированность от внешнего мира, чем в Чехии.
Но директор по культуре в Сибиу, устрашенный прибытием музыкантши в рамках государственной программы, как-то всегда умел ободрить меня – настолько благодарен он был за то, что я опять не обошла вниманием этот город.
«Для вас все готово в вашем жилище», – уверил он меня теми же словами, которым я радовалась во время первого посещения Сибиу несколько лет назад, пока не попала в нетопленую комнату. Метель предвещала холодную ноябрьскую ночь, и я предвкушала, что мне придется спать в пальто.
Исполнение старинной музыки следующим вечером должно было происходить в здании кинотеатра. Я не ждала многого от концерта с участием местных музыкантов, но знала, что отклик зала будет искренним и сердечным.
Задолго до того, как я натянула зеленое бархатное вечернее платье, заказанное мамой у своей портнихи, меня провели по городу, сфотографировав с партийными чиновниками на фоне главного административного здания. Затем следовали визиты в школы и на заводы. Школьники всегда были самыми восприимчивыми, особенно те, кто сам хотел заниматься музыкой. Они смотрели на меня как на знаменитость.
В одном из классов я разговаривала с детьми, которым было столько же лет, сколько мне, когда Гитлер захватил Чехословакию, – двенадцать. Как и всегда, я стремилась поделиться любовью к музыке и глубокой увлеченностью Иоганном Себастьяном Бахом. «В восемь лет, едва услышав Баха, всего, я полюбила его», – рассказывала я. Отвечая на вопросы, объясняла, и почему я посвятила жизнь музыке, и почему перешла от фортепьяно к клавесину: «Некоторые люди считают, что клавесин принадлежит эпохе феодализма, что он – деревянное изделие XVI века, которому место в музее, но для меня клавесин очень даже живой инструмент. Свои ранние клавишные произведения Бах сочинил для клавесина, и треть его огромного наследия – клавесинная музыка, часто с указанием, на каком именно клавесине нужно играть. Чтобы исполнение было аутентичным, соответствовало замыслу Баха, я и играю его сочинения на клавесине».
Один любопытный ребенок поднял руку и спросил: «А что такого в Бахе? Почему не Бетховен, например?»
Я улыбнулась: «Бетховен грозит кулаком небу, – и сделала соответствующий жест. – А в музыке Баха – высшая радость жизни и одновременно ее великая печаль. Чувствуешь глубокий смысл человеческого существования».
Вернувшись к себе в комнату, чтобы приготовиться к концерту, я зажгла сигарету и вдруг услышала стук в дверь. Консьержка, которая должна была следить за мной и сообщать обо всем необычном, пришла сказать, что мне звонят.
Встревоженная, я поспешила к ней в комнату и взяла в руки трубку. И едва не уронила ее, услышав голос мужа. Зачем звонит Виктор и откуда? У нас не было телефона. Мало у кого в Праге был. Вдруг что-нибудь случилось с моей матерью?
– Все в порядке, Зузана, – успокоил меня муж, догадываясь, что я паникую. – Звоню просто потому, что мы с твоей матерью хотим, чтобы ты изменила план путешествия. Прогнозируют плохую погоду, мы против, чтобы ты летела в Прагу в метель. Ты можешь договориться о билете на поезд?
В окно я увидела дико кружащиеся снежинки в свете уличного фонаря. Вроде бы хуже не стало с того момента, как я приехала сюда, поэтому я готова была возразить Виктору. Потом я услышала, как мама просит Виктора настоять на своем, и подумала о том, какое расстояние они прошли, чтобы позвонить.
– Ну хорошо, – нехотя ответила я, ведь путь домой должен был стать вдвое дольше, а меня ждали, чтобы приступить к работе над новой записью почти сразу по возвращении. – Я спрошу в концертном агентстве, что они могут сделать.
Директор помог мне добиться от сотрудника агентства, чтобы тот поменял билет. Были и другие хорошие новости. Этот сотрудник сказал:
– Вам не обязательно возвращаться через Бухарест. Вы можете доехать на ночном поезде до венгерской границы и пересесть на другой, идущий в Прагу через Вену и Остраву. – Он нацарапал что-то на билете, поставил печать и отпустил меня.
Когда я вечером села за клавесин и, как обычно, помедлила минуту, размышляя, прежде чем заиграть, то заметила в первом ряду кое-кого из тех детей, с которыми общалась днем. Их лица, полные ожиданий, были обращены ко мне. Начав играть «Итальянский концерт» Баха, я видела, как жадно они впитывают каждую ноту, издаваемую под моими руками инструментом – слава Богу, хорошо настроенным.
Быстро забывшись в потоке музыки, я пришла в полусозерцательное состояние, как и всегда, когда дотрагивалась до клавиш. Когда бы я ни играла Баха, я чувствовала одно и то же. Его композиционные структуры поражают своей красотой. У меня скорее архитектоническая, чем зрительная память, и, по мере того как выстраивается мелодия, я представляю себе здание. Я знаю, где там верхние и нижние уровни. Модуляции Баха ведут меня подобно коридорам. И я точно знаю, когда и куда мне нужно свернуть. Я инстинктивно понимаю, как все расположено. Понимаю архитектурный план, понимаю направление: коридоры ведут в комнаты, ступени – на верхние этажи, а потом мелодический финал идеально завершает всю постройку.
После того как прозвучала последняя нота, я долго прихожу в себя – и только тогда слышу аплодисменты.
* * *
КАК ОБЫЧНО, мне подарили букет, и уже за кулисами директор вручил конверт с оплатой в румынских леях. Я не имела права открыть его, у меня было строгое предписание передать деньги государственному ведомству в течение двадцати четырех часов по прибытии в Прагу вместе со всеми другими гонорарами, полученными в ходе тура, и паспортом.
Я думаю, директор в Сибиу понимал, что мне перепадет лишь небольшая часть от тех, кто контролировал гастроли, поэтому он снова горячо обнял меня: «Мы не можем заплатить вам много, товарищ Ружичкова, но, пожалуйста, не отказывайтесь, если мы снова пригласим вас. Для нас много значит приезд такого человека, как вы».
Такой человек, как вы.
Глядя в глаза директора, я задумалась о выбранных им словах. Сомневаюсь, что он знал мою историю. Полагаю, что он имел в виду то, что в их места не часто заносит кого-то из немногочисленных музыкантов, живущих за железным занавесом и при этом имеющих разрешение записывать альбомы и даже – иногда – выезжать на Запад.
Подтвердив, что вернусь, я приняла его предложение сопроводить меня позже на вокзал, ночью под усиливавшимся снегопадом. Средневековый центр Сибиу – чрезвычайно живописный район, но на окраинах города чувствовалось, что для горожан зима – еще одно в череде тяжелых испытаний. На пути к вокзалу мы обгоняли прохожих, которые были настолько бедны, что обувь им заменяли обмотки из тряпок.
Во вздымающихся клубах пара точно по расписанию, за несколько минут до полуночи, подкатил поезд. Я хотела побыстрее попасть в вагон, но у старшего кондуктора оказались иные мысли на этот счет. Посмотрев мои бумаги, он заявил, что билет недействителен.
– Ваше место забронировано из Бухареста. Мы вас посадить не можем.
Я чуть не заплакала. Я страстно стремилась в город, который стал моим после войны, я ощущала ужасную тоску по дому, по матери и Виктору. Я хотела только одного: вернуться в двухкомнатную квартиру, где на единственной кровати спала мама, а мы с Виктором занимали матрас под роялем.
– Но мне же нужно в Прагу, – возразила я, – и я не могу выбраться отсюда иначе, чем на этом поезде.
Вмешался директор:
– Товарищ, это Зузана Ружичкова, музыкант-виртуоз. Она почетный гость партии. Вы должны сделать все, что в ваших силах, чтобы помочь ей.
Это не впечатлило кондуктора. Возможно, он отказался вступить в коммунистическую партию, точно так же, как Виктор и я.
– Наверняка же в поезде найдется местечко? – взмолилась я.
– Ладно, – уступил он со вздохом. – Занимайте свободную койку в чешском спальном вагоне, но будьте готовы к тому, что в Остраве сядет кто-нибудь с действующим билетом и вышвырнет вас оттуда.
На ходу благодаря старшего кондуктора, я поспешила в спальный вагон, пока он не передумал.
Все мои силы понадобились для того, чтобы водрузить чемодан, набитый книгами, вечерними статьями, нотами и кое-какой едой, на верхнюю полку. Ростом меньше метра пятидесяти и весом меньше пятидесяти килограммов, я никогда не отличалась атлетическим сложением, что очень разочаровывало моего отца, который хотел иметь спортивного ребенка.
Усевшись на нижнюю полку с книгой моего любимого писателя Томаса Манна, я помахала рукой добродушному директору, стоявшему на платформе, окутанной паром и снегом. Когда поезд тронулся и он скрылся из глаз, я вспомнила о том, как прощалась на вокзале с директором Киевской филармонии, показавшимся мне какой-то загадкой.
Я приехала в столицу Украины поздно вечером, усталая. Прежде чем добраться до номера и что-нибудь съесть (а я всегда была голодна), я должна была отыскать директора. Он сидел за большим столом в маленькой конторе, обогревавшейся маленькой печкой. Прямо как в кино. Это был настоящий медведь в белой рубашке и черных нарукавниках. Его секретарша ютилась в углу. В комнате было жарко и нечем дышать.
– Здравствуйте, директор. Я Зузана Ружичкова, рада приехать сюда, – вежливо заговорила я и подала все формуляры, нужные для того, чтобы чиновники вычли налоги, прежде чем расплатиться со мной.
Лицо директора раскраснелось. Он ткнул пальцем в документы и рявкнул:
– Это что?
– Контракт об ангажементе, товарищ, – ответила я. – Нужна ваша подпись, вы же знаете.
Не говоря ни слова, он сгреб мои бумаги и подбросил их вверх. Потом вскочил и проревел:
– Я этого не подпишу. Я отказываюсь что-либо подписывать. Я устал от этого бумагомарания, от этой духоты в конторе! – Он зашагал к двери и обернулся, только чтобы проорать: – Я ухожу. Оставьте меня в покое!
Я попыталась возражать, но поймала взгляд похожей на мышь секретарши. Она покачала головой и приложила палец к губам. Дверь хлопнула. Мы услышали, собирая с полу бумаги, его тяжелые шаги в коридоре.
– Не волнуйтесь, – сказала секретарша, как если бы не случилось ничего необычного. – Я разберусь с вашими документами.
– Правда? О, спасибо!
Она положила стопку на свой стол, но едва собралась поставить печать, как дверь распахнулась, и ввалился директор с горящими глазами.
– Что вы делаете? Мы ничего не подпишем. Я запрещаю. Мне плевать, что меня уволят. У меня забастовка!
– Но без этих бумаг я попаду в неприятности и мне не заплатят!
Он вышел, не реагируя на мои слова. У меня язык отнялся. К счастью, помощница не обращала на него внимания, и через несколько минут я уже покинула контору с полностью оформленным контрактом.
На следующий вечер, когда я поднималась по широкой лестнице концертного зала, где должна была выступать, та же похожая на мышь женщина вынырнула из тени и сообщила, что директор приглашает меня на ужин после концерта.
– Что? Это после того, как он обошелся со мной?
– Он обязан пригласить вас на ужин, – ответила она. Понизив голос, добавила: – Так положено.
Ничего не оставалось, как согласиться.
Концерт прошел хорошо. А потом в ресторане гостиницы мы молча сидели с директором. Наконец он произнес:
– Я нехорошо повел себя с вами, но вы должны понять – мне нелегко приходится, потому что я еврей.
Глубоко вздохнув, я посмотрела ему в глаза:
– Я тоже.
Оглянувшись, он стал с подозрительностью изучать выражение моего лица:
– Докажите.
Я озиралась в полупустом ресторане, не зная, что сделать. На его лице не отразилось ничего, и я задрала левый рукав, чтобы показать ему татуировку, аккуратно наколотую мне в Освенциме безликим служащим в полосатой форме.
Директор возразил:
– Много у кого есть такие.
Прежде чем я успела отреагировать, он нагнулся и прошептал:
– Покажите ваш паспорт.
Я порылась в сумочке и вручила ему документ, но он был разочарован: паспорт не указывал ни на что, кроме чешского гражданства. Бросив его на стол передо мной, директор приказал:
– Скажите что-нибудь на идиш.
Я чуть не рассмеялась. Мне было тридцать три года, и, хотя я кое-что знала на иврите, я никогда в жизни не говорила на идиш. Мои состоятельные и не слишком набожные родители водили меня в синагогу в Пльзене лишь по какому-нибудь важному случаю и на главные праздники. Мы были ассимилированной семьей, каждый год отмечали Хануку, но и Рождество тоже, со сверкающей елкой. Немногому на иврите я научилась от дедушки, распевавшего на семейных праздниках, но моими единственными знакомыми, кто говорил на идиш, стали люди из концентрационных лагерей в Терезине, Освенциме, Гамбурге и Берген-Бельзене.
Мучительно напрягая память, я закрыла глаза, и в голове всплывали слова того времени, которое я так старалась забыть.
– Meshuggeneh! – внезапно для себя самой произнесла я.
– Так, и что это значит?
– Сумасшедший?
– А еще?
– Kvetch? – припомнила я. – Кажется, это значит «жаловаться».
Он кивнул.
– А, и еще mensch, «хороший человек».
Явно удовлетворенный директор впервые улыбнулся мне, и его лицо совершенно преобразилась.
– Добро пожаловать в Киев, товарищ, – громко сказал он, протягивая увесистую лапу. – Мне не терпится познакомить вас со своей еврейской семьей.
Я думала, он шутит, пока на следующее утро, когда я уезжала из Киева, не увидела его на вокзале с огромной толпой людей, которых он гордо представил мне как своих родителей, бабушку и деда, теть, двоюродных братьев и детей. Все они сгрудились вокруг меня, словно я была кинозвездой.
– Я привел их всех пожелать вам счастливого пути! – Провел он рукой над их головами. – Приезжайте, пожалуйста, поскорее снова.
Я действительно приехала в Киев через несколько лет, но этого директора уже не встретила. Я думаю, что его расстреляли.
ПОЕЗД пересек румыно-венгерскую границу и пополз к Вене, где его перевели на боковой путь и прицепили к современному дизельному локомотиву вместо паровоза.
По прибытии в Остраву я ожидала, что меня сгонят с койки, но, по счастью, никто не появился с билетом на мое место. Я немного почитала, перекусила, выкурила сигарету и крепко заснула – когда меня вдруг сбросило с полки.
Сначала я поняла только то, что стукнулась об пол. Потом мой чемодан полетел вниз. Я попыталась встать, но обнаружила, что вагон сильно накренился, а я слишком слаба, чтобы выбраться из-под чемодана. Не знаю, сколько я пролежала придавленная, но когда все же вывернулась, то услышала крики и скрежет металла о металл.
Следующие несколько часов я провела в болезненном наваждении. Кто-то помогал мне выйти из поезда, я упрямо настаивала на том, чтобы взяли мой чемодан. Когда наконец я была спасена, все вокруг застилал густой туман. Я вдыхала запах пламени. Повсюду валялись обломки, мне приходилось прокладывать дорогу среди битого стекла и рассыпавшихся, как спички, досок вагонов. Снег был усеян телами. Я уже не понимала, день сейчас или ночь, но похоже было, что ночь, за моей спиной зрелище крушения освещалось языками пламени.
Представители службы общественной безопасности отвели нас, немногих выживших, в нетопленое здание в близлежащей деревне, как позже выяснилось, Стеблове в Восточной Богемии. Местные принесли воды, хлеба и немного шерри-бренди, чтобы мы отогрелись. Они побежали к месту катастрофы, и мы остались одни, дрожащие, с разными степенями шока и телесных повреждений.
В какой-то момент один человек пришел позаботиться о раненых и рассказал нам, что произошло. Пассажирский поезд на полной скорости столкнулся с нашим, было много убитых и покалеченных. Чтобы не взорвался котел паровоза, оттуда выбросили горящие угли на насыпь, и от них вспыхнул разлившийся дизель нашего локомотива, начался пожар. Народ собрался у места крушения, высвобождал раненых из-под обломков и отправлял их в больницы, находящиеся поблизости от Градеца-Кралова и Пардубицы.
Несмотря на боль в спине, я отказалась от помещения в больницу и попросила, чтобы меня отправили в Прагу как можно скорее. Я твердила: «У меня назначена важная встреча. Мне нужно домой».
Возвращение в жутких условиях заняло два дня, но в конце концов на автобусе до Градеца-Кралова, на поезде и трамвае я все-таки добралась. Катастрофа случилось примерно в 120 км от Праги, куда я прибыла ранним утром. Когда Виктор открыл мне дверь дома, он был полностью одет, в это-то время суток, и выглядел так, словно увидел призрак. Он воскликнул:
– Ты жива! – И обнял меня. Мой замечательный муж-композитор, женившийся на мне, молодой еврейке только что из концлагеря, теперь не верил своим глазам. Отступив назад и глядя на меня, он объявил: «Это возвращение с того света. Ты второй раз воскресла, Зузана!»
Я лишь кивнула, поскольку была слишком утомлена и слишком продрогла, чтобы говорить. Все мои силы ушли на подъем до нашей квартиры, боль в спине измучила меня. Медленно идя рядом, Виктор рассказал, что они с моей матерью слышали краткое сообщение о катастрофе, но власти не вдавались в детали.
Нескоро мы узнали, что высшее партийное руководство решило не говорить многого о самом ужасном железнодорожном происшествии в истории Чехии, чтобы сведения не использовали «враги социализма». Не сразу была предана огласке информация о том, что 118 человек погибли и еще более сотни ранены. Журналисты не освещали последовавшее судебное разбирательство, в результате которого выжившие машинист, кондуктор и начальник поезда попали в тюрьму, за то что не смогли правильно различить железнодорожные сигналы в тумане.
Виктору, отчаянно жаждавшему получить какие-либо конкретные известия в ночь после катастрофы, пришлось задействовать связи, чтобы хоть что-то узнать. К счастью, у одного влиятельного друга оказались знакомые на пражском вокзале. Виктор позвонил туда и спросил, не пострадали ли спальные вагоны из Румынии.
– Да, – ответили ему, – три последних международных вагона полностью разбиты. Выживших нет.
Виктор и мама обзвонили больницы, ища меня среди пострадавших, но безуспешно. Они были особенно подавлены, думая, что изменение в планах путешествия привело к моей гибели.
Мы достигли верхней площадки, где ожидала мама, тоже в дневной одежде. Она, широко раскрыв глаза, прошептала: «Зузанка», – не в состоянии сказать ничего больше. Мы обнялись.
Уже рассвело, когда мы с Виктором улеглись на матрасе под роялем, однако я попросила его завести будильник.
– Зачем? – спросил он потрясенный.
– Мне нужно быть в концертном зале Домовина, первая запись для «Супрафона». Здание зарезервировано, и там все будут ждать меня.
Он начал спорить, но потом посмотрел мне прямо в глаза. С детства мой взгляд всегда выдавал меня. Я унаследовала эту черту от отца. Виктор знал, о чем я думаю, мне даже не пришлось озвучивать вопрос: «Что бы сделал Бах?» Муж отвернулся и завел будильник.
Я пошла лишь на одну уступку: я встала даже раньше, чем хотела, и сперва отправилась на осмотр в клинику. «У меня ушиблена спина, – сказала я врачу, добавив только: – На меня упал чемодан».
Он дал мне направление на рентген, пообещав потом сообщить результаты.
* * *
Не помню, какое именно музыкальное произведение мы записали тогда для «Супрафона», чешской фирмы, которая стала для меня лидирующей. Потом я думала, что это, наверное, было что-то из Доменико Скарлатти, итальянского современника Баха.
В моих рабочих заметках тех времен, однако, названы «Гольдберговские вариации» Баха, один из самых сложных опусов композитора, который я мечтала записать с давних пор. Сочинение заказал русский граф, который страдал от бессонницы и хотел, чтобы его клавесинист Иоганн Гольдберг играл эти вариации ночью, чтобы развлечь хозяина. Они математически совершенны и включают в себя умопомрачительное множество числовых комбинаций, о которых сам Бах сказал, что они «готовы услаждать души любителей музыки».
