Kitobni o'qish: «Русь Чёрная – 1. Темноводье»

Глава 1

Год 162. Приказной человек

Плохо увязанная дверь из тонких березовых стволиков от натуги потянулась, вздыбилась, но не поддалась усилию. В землянке раздалась глухая ругань, после чего от мощного пинка створка с треском распахнулась, криво повиснув на ременных петлях. В свежее сентябрьское небо выпорхнуло почти осязаемое облако спертого, застоялого воздуха. А следом, едва помещаясь в проем саженными плечами, выбрались двое раскрасневшихся стрельцов. Рукава закатаны по локоть – видно служилые употели в тяжкой работе. А «работа» вяло болталась промеж них: стрельцы волокли за собой крепкого красномордого мужика с густой бородой, мокрого то ли от пота, то ли от воды, то ли от крови. Изрядно побитый мужик слабо перебирал ногами, невольно помогая своим палачам, но голова его безвольно болталась под чаячьим изгибом могучих плеч. Правда, надышавшись свежим речным воздухом, он все-таки поднял кудлатую голову, чтобы посмотреть заплывшими глазами, куда его волокут.

– Хабаров! – ахнули казаки.

Ахнули неискренне. Как будто не знали, что только их атамана и могли выволочь из землянки, которую самовластно занял Зиновьев. Но одно дело: догадки строить. А совсем другое: самолично увидеть своего атамана Ярофея Хабарова. Такого грозного и барского ранее, а ныне – поверженного, битого, пытанного. Кто-то радостно хохотнул, но основная масса ватаги глядела на стрельцов хмуро. Даже те, кто еще недавно сами участвовали в составлении извета.

Служилые и охочие, без сговору, стали собираться мрачной тучею. Напротив, понимая, как оборачивается дело, уже толпились стрельцы, что пришли с московским дворянином. А за их спинами тихо шелестели по прибрежной гальке темные воды реки. Амуру было плевать на кровавое побоище, призрак которого завитал на голом пятаке меж скопища временных шалашей и землянок.

Многие из стрельцов даже не вздели свои кафтаны (чай, почти лето!), так что практически не отличались от местных. Только нового человека на амурской земле и без одёжи видно. По глазам, всему дивящимся, по походке, слишком самоуверенной.

Две «тучи» недобро оглядывали друг друга. Натертые ратным трудом ладони уверенно сжимали рукояти сабель (покуда еще укутанных в ножны) и ложа снаряженных самопалов. Но, несмотря, на игру в переглядки, все понимали: бою не быть. Амур, конечно, река закудыкина, дальше только море-океян, а вода черна – всё скроет. Но за стрельцами, точнее, за боярином Зиновьевым, стояла воля государева – суровая и неотвратимая. Как пойти против нее, даже здесь, на вольном Амуре? Рано или поздно эта воля найдет любого. Найдет и сотрет в кровавый порох.

А из землянки – в тяжелой шубе и громоздкой шапке меху бобрового – уже шел Дмитрий Зиновьев. Шел медленно, вбивая своими сапожками сафьяновыми каждый шаг. Чтобы чуяла вся земля, что не просто московский дворянин тут вышагивает – а Рука государева и Слово государево. Коим перечить не смеет никто.

– Люди добрые! Служилые да охочие! Послал меня к вам государь наш, Алексей Михайлович, дабы волю его донести, а ваши беды разрешить. Добр и милостив царь-батюшка, и не оставляет своей заботой никого. И узнал я, дворянин Димитрий Иванович, что приказной человек амурский Ярко сын Павлов все эти годы чинил вам разор и притеснения. Велел я изложить народу свои жалобы и вот что проведал: Ярофейко Хабаров тот ради выгоды своей людишек закабалял! Из казенного и надуваненного хлеба курил вина и пиво, продавал те вина и пиво людям, вгоняя их в долги. Выдавал заводные косы и серпы за плату. Отымал пушнину, пуская ее в обвод. Превратил храброе воинство государево в кабальников и холопей своих!

Зиновьев обвел казаков пронзительным взглядом: вот как о вас беспокоюсь, голытьба! И голытьба ответила, всею душой. Мало кто из служилых, да и вольных охочих людишек не задолжал Хабарову: кто полтину, а кто – и саму душу, кою не измерить ни рублями, ни рухлядью соболиной.

– Токмо эти вины еще не вины, – добавил дворянин, дождавшись восстановления тишины. – Донесли вы мне в челобитной вашей, что Ярко Хабаров порушил волю государеву! Прибыв на землю амурскую, чинил местным народам смерть и разорение, обозляя инородцев не только противу себя, но и противу государства Московского! Приказной Хабаров за три года так и не обустроил ни одного острога, не завел на Амуре-реке ни одной пашни! Городки даур, дючер, ачан пожёг, князьцов и народец озлобил! Творил насилие, дуванил туземцев без счету, рухлядь уводил в обвод…

– Неправда то! – заревел вдруг Хабаров медведем. Неведомая сила спружинила в нем, заставила разогнуться, что подручные стрельцы засвистели от натуги. – Никакой порухи государю я никогда не причинял! Самолично, с людьми своими привел дауров, ачанов, дючеров да гиляков к шерти, а богатую землю амурскую – под руку царю-батюшке! Ясак сбирал исправно, дюже богатый – и всё отсылал в Якутск воеводе! Господом-богом клянусь: каждый день радел я только о пользе государевой…

Стрельцы-палачи всё это время пытались скрутить атамана обратно в бараний рог. Да не выходило – столько ярости, столько веры в свои слова было в Ярофеее сыне Павловом. Голос его грохотал над берегом Амура, а казаки да служилые невольно вспоминали крутой норов своего предводителя. Кто-то – с восторгом, кто-то – со злобой и ужасом. Наконец, засадив мосластый кулак в пузо казаку, один из стрельцов выбил из него воздух и заставил снова склониться.

– А посему я, властью данной мне государем Алексеем Михайловичем, – продолжил Зиновьев, стараясь говорить так, будто никто его не перебивал. – Властью данной мне… повелеваю! Ярофейку Хабарова, обвиненного во многих винах, взять животом и свезти на Москву. Там-то и будет установлено доподлинно, где правда, а где – кривда!

Здесь дворянин все-таки зло покосился на Хабарова, которого до этого старательно не замечал.

– Матерь Божья… – негромко раздался в толпе казаков тихий отчаянный возглас.

Раздался и тут же испуганно затих. Но болтанувший лишнее пушкарский старшина по прозванью Кузнец все-таки перекрестился.

«Что же он творит, – с тоской подумал Онуфрий сын Степаново московском госте, глядя на окончательно поникшего Хабарова. – Приехал, ни в чем не разобрался… Всех подмял, всех попользовал… А как же мы тут дальше? Без Ярко-то…».

Похожие мысли, кажется, посетили практически весь амурский отряд, все три сотни с гаком. Как-то разом заозирались казаки, принялись по-новому смотреть на черные воды амурские, на стену лесов непролазных по обоим берегам реки.

«Это что же? Мы теперь тут одни останемся? Без Хабарова?» – читалось в каждом взгляде. Последние насмешки над жадным атаманом стихли, усохли, как трава на солнце, ударом косы срезанная.

– Покуда же идет разбирательство, – продолжил Зиновьев. – Назначаю старшим над вами Онофрейку сына Степанова! Где он? Ну-ка покажись!

Дворянин был крайне доволен собой, ибо совершенно неверно понял мертвую тишину, которая окутала амурскую ватагу. Государев посланник уверился, что покорил их, наконец, воле своей. И сейчас, приспустив веки, добродушно ждал, покуда оглушенная новостями толпа медленно выпихивала, выдавливала из своего чрева побледневшего Кузнеца. Наконец, пушкарский старшина вывалился на голый пятак, смял в руке старый колпак и на негнущихся ногах пошел к Зиновьеву.

– Ну, Онушка! – улыбнулся дворянин. – Теперя ты – приказной человек на Амуре! Старший над всеми вашими амурскими людишками.

– Благодарю тебя за щедрость твою, Димитрий Иванович! – Онуфрий переломился в поясе земным поклоном и подмел колпаком сырой песок с редкими пучками еще зеленой травы.

«За что, Господи!» – кричал он в тот же миг в голове своей, проклиная и оказанную ему честь, и весь этот день.

Глава 2

Год 162. Приказной человек

А ведь как хорошо начиналось… Воистину, конец прошлого года мнился счастливым, а вот начало нового словно скинуло его живьем в геенну огненную. Кончалось лето, и дощаники Хабарова под веслами бодро шли вверх по Амуру-реке. Позади осталась свара, летний объезд объясаченных инородцев. Ватага шла наверх в поисках нового места для зимовья. Еще хлебного, еще неизъеденного, где можно прокормить до весны три сотни рыл. И в аккурат при устье Зеи-реки повстречались им корабли Зиновьева. А при Зиновьеве том 150 стрельцов Сибирского приказа, да прочих служилых без счета.

И ведь славная была встреча! Высадились на топком малолесном клине, где не селились ни дауры, ни дючеры. Дворянин пояснил, что послан к ним из самой Москвы по воле великого государя. Поблагодарил всех за службу, за дивные и богатые земли, что Хабаров с казаками примучил к российской державе. Наградил даже! Ярофея золотой монетой, служилым дал по новогородке, а охочим – по московке. Даже даурам дары приготовил – сукно полуаглицкое. Знал же, в чем у местных главная нужда. Порадовал, что Москва свои новые земли заботой не оставила. Что готовится на святой Руси рать несметная – тысяч в пять, а то и поболее. И отправится эта рать на Амур-реку, чтобы прогнать нечестивых монголов и богдойцев. И что надобно эту рать встретить, обустроить и прокормить. Впрочем, уже тогда Зиновьев изволил чуток погневаться, ибо видел, что на Амуре ничего не готово. Но то была лишь зарница – гроза пришла позднее.

Прорвался до дворянина Стенька Поляков. Паскуда. Ужо наговорил ему бунтовщик… А после со всеми своими написал на Хабарова челобитную. Онуфрий ее видал мельком – целая стопка листов. Почитай, не один день извет составляли.

«И где бумаги-то столько нашли? – изумлялся Кузнец и сам себе ответил. – Так, Зиновьев и одарил… Уж ему те листочки с лихвой окупятся…».

Ознакомившись с челобитной, в которой отметилось 130 с лишком имен, посланник государев озверел. Стрельцы тут же повязали Хабарова и племянника евонного Артюшку. Все дощаники обыскали, всю казну вытряхнули. А теперь вот и вовсе Ярко в железа заковывают и собираются на Москву везти. А это при лучшем раскладе – на годы! Но вернее всего – навсегда.

Горестно думать, но, хоть, Поляков и паскуда знатная, а почти всё в челобитной грамоте – правда. Недаром слова Стенькины десятки добрых казаков и служилых подтвердили. Только вот нет в том извете самой главной правды. Той правды, что он, Кузнец, давно уже понял. Всё, что тут, на великом Амуре, русские смогли завоевать, все победы над туземцами и богдойскими людишками – это только лишь благодаря Хабарову. Благодаря его сметливому уму, крутому норову, силе бурнокипящей, что завсегда просыпалась в нем в тяжкие времена. И без Хабарова ничего нового они уже не примучат. А собранное – растеряют. Особливо, теперь, когда все языки поднялись против русских.

Онуфрий, сын Степанов Кузнец, наконец, выпрямился. Как много, оказывается, можно подумать, пока гнешь спину перед барином. Зиновьев улыбался обожравшимся котом, довольный его покорством.

– В вечеру, до заката зайди в мою избу. Многое тебе поведать надобно, – и дворянин повернулся ко всё еще безмолвной толпе. – Расходитеся! На сегодня – всё!

Хабаровская толпа заворочалась нехотя и начала рассыпаться на крохи, словно, кумир из подсохшего песка. Следом за ней начали расходиться и приказные стрельцы.

Обошлось.

Кузнец стоял посреди этого вялого бурления, как воткнутый кол в центре омута. Никому не нужный… самый главный человек на Амуре. Приказной. Всё еще вялые ноги потащили его к реке – ополоснуть помертвевшее лицо. Серая галька заскрежетала под плохонькими даурскими сапогами. Ноги быстро напитались сыростью.

– Ничо, у костра обсушусь, – Онуфрий присел, зачерпнул в ладони чутка попахивающую воду и плюхнул в лицо. – Теплая…

Дивное дело, уже новый год начался, осень на дворе, а река еще не холодна. Разве сравнишь с Якутском, где, почитай, лета и нету вовсе? Онуфрий разогнул ноющие колени и всмотрелся в сумрачную безветренную гладь реки.

– От же темна ты, амурская водица, – вздохнул он. – И Зея, не в пример, светла, и Шунгал-река… Да, после Шунгала и сам Амур уже мутно-белесый… Но не тут. Тут ты, будто, камень жидкий. Буро-черный. Непроглядный.

Знакомые места. Слишком хорошо знакомые. Сейчас просто народишку побольше, да весь берег дощаниками утыкан. В прошлом разе поменьше было. Чуть более года назад они здесь стояли – как раз на этой безлюдной заболоченной стрелке Амура и Зеи. Тут бунт поляковцев и учинился.

– Проклятое место, – сплюнул на воду Кузнец, развернулся и широко зашагал к лагерю. К тому, где ютились хабаровцы.

Уже на полдороге к своему шаткому балагану, состоящему из одного навеса без стен, Онуфрий вдруг замер. Он же теперь приказной! Значит, и землянка Хабарова теперь его! Сухая, с печуркой без дымохода, которая может согреть ночью. Хмыкнул сам над собой, заново сплюнул и повернул к атаманскому жилью. Идучи по тропинке, петлявшей среди гроздей тальника, увидел вдруг группу охочих, что жадно тянулись к костерку, который мало защищал их от речной сыри. И как назло, он прекрасно знал каждого: Улыбка, Огапка сын Трофимов, Шипуня, Рыта Мезенец, Клим Корела, Лука Гнутой, Панафейка Кыргыз. Все поляковские… вернее, они из братков Костьки Москвитина – ближнего подельника Полякова.

Хотел было пройти мимо, как и собирался, но такой ярый огнь в груди разгорелся, что мокрые сапоги сами повернули к костерку.

– Ну, ссученышы! Понаписали свои изветы? – зло рыкнул он на привставшую ватагу.

Поляковцы смотрели на него исподлобья. Обе стороны понимали: говорить нечего. Понимали, да видать не до конца.

– А что нам было делать, Кузнец? – отчаянно выкрикнул жидкобородый Огапка. – Он же всех нас закабалил, ирод! До портов последних раздел! Весь дуван второй год забирает! Уже и порох со свинцом ссужает!

– На твоем месте, борода козлиная, я бы вино ведрами не пил. Глядишь, и не имал бы долгов, – процедил пушкарь.

– Легко тебе говорить, дядька, – гаденько возразил кто-то из толпы (они все отвечали только из-за спин первого ряда). – Ты-то один из немногих, кого Ярко в долги не вогнал. Ближник – одно слово.

Лицо Кузнеца полыхнуло. Захотелось чесануть кулаком по морде наглой, да не дотянуться. В своих у Хабарова Онуфрий никогда не ходил. И вообще, на Амур-реку попал только в 158 годе, с подкреплением, что пришло к ватаге Ярофея из Якутска. Но, правда в том, что атаман его щадил. Ценил пушкарские и ковальские таланты, так что кабалить и не пытался. Даже подарки порой дарил. Кузнец воспринимал то, как должное. А теперь его вишь – ближником хабаровским величают.

– Правду, ведь писали, Кузнец! – ударил кулаком в грудь Рыта Мезенец. – Всю, как есть! За нее мы и супротив Хабарова пошли. И челобитную про то писали – чтоб по правде было. Ты вспомни Банбулаев городок! Вспомни, какие так вокруг хлеба стояли – зрелые, налитые! И ячмень тебе, и овес, и греча… А он, чертов кум, нам косы в долг давал! Косы в казне, а он нам без платы работать не дозволял… Такая уж там землица была: черна да жирна… А он те поля обиходить не дал…

Рыта снова ушел в свои крестьянские мечты о ковырянии в земле, даже свои отмахивались.

– Ну, и кому она нужна правда-то ваша? – оборвал казака-мужика Онуфрий. – Что вы с этой правдой, да без Хабарова делать будете? Кто вас теперя поведет, кто путь укажет, что от ворога убережет?

– А то уже твоя головная боль, приказной! – гадливо захихикал кто-то из-за чужих спин.

– Ах, моя?! – Кузнец уже жаждал драки. – Ну, поглядим, чья она, когда вы кору осиновую жрать, аки бобры начнете!

– Угрожаешь, Кузнец? – насупились поляковцы и подступили к новому атаману.

Глава 3

Год 162. Приказной человек

– Вот же дурни, – устало закатил глаза Онуфрий, вдруг утратив вкус к драке. – Какие же вы дурни. Да неужто не ведаете, что Хабаров всё для походу у Францбекова в долг брал? И самопалы с пушками, и косы ваши дурацкие с порохом. Всё в долг! На себя! И ему отдавать то надобно. Он же нам всем купил – вот ЭТО!

Он обвел руками всё вокруг: гнилой подлесок, тальник прибрежный, да смурные амурские воды… Вышло как-то малопривлекательно.

– Жизнь новую в земле новой и богатой! Как ты, Рыта, говоришь? Черной да жирной! Всё нам! Надо только всех местных к шерти подвести, ясак исправно собирать, да богдойцев усмирить. А потом – гуляй, рванина! Но только он… Слышите, остолопы? Только Хабаров знал и понимал, как это всё провернуть! Понимаете? – в сердцах Кузнец махнул рукой и пошел дальше. Никто из поляковцев ничего ему в спину не крикнул.

У приказной землянки стоял обжитой бивак, где валялся пяток мужиков. Все они, так или иначе, состояли при бывшем атамане. Высмотрев самого знакомого, Кузнец крикнул негромко:

– Сашко, сбитень есть?

Слегка придремавший Дурной резко вскочил на ноги.

– Да, Куз… Атаман?

– Зови, как звал, – отмахнулся приказной. – Согрей, да неси в избу. Горло дерет от всего этого…

В землянке было темно и душно. Онуфрий не стал притворять криво-косую дверцу. Огляделся. Внутри стоял полный разор: стрельцы перевернули всё, на что раньше налагал лапы свои Хабаров. Загребущие лапы, тут поляковцы не лукавили. Но где иначе? В Якутске всё под себя греб Францебеков, что просыпалось меж его жирных пальцев, дьяки подбирали. А на Амуре Хабаров греб в шесть рук.

Как везде…

Пожав плечами, Кузнец перевернул в богом данное положение опрокинутый стол, сколоченный из неотесанных полубревнышек. Только уселся на чурбак, а толмач Дурной уже согнулся и лез в проход с дымящимся котелком.

– Вот, ягод свежих подбросил, – смущенно пояснил он и добавил. – Полезно…

Кузнец давно хотел забрать болтуна к себе. Сашко Дурной весьма наловчился стрелять, что из самопала, что из пищали, что из пушечки. Хороший вышел бы пушкарь. Только Хабаров всё время держал его неподалеку. Как раз за язык его болтливый. Вернее, уменья его толмаческие. Все дела с ачанами да натками через Дурнова вели.

Кузнец налил горячего сбитня в деревянную чарку.

– Саблей-то рубишь? – укоризненно спросил он. Насколько Дурной хорошо стрелял, настолько плохо же владел копьем и саблей. Видно, батька его, купчишка рисковый, сынка сызмальства к делу не приучил. А теперь ратное дело у парня никак не шло.

– Рублю, – буркнул толмач, враз утративший всю свою словоохотливость.

– Оно и видно: повдоль костра развалился и сопел в три дырки! – хмыкнул Кузнец. – Бери саблю и ступай к реке: ставь руку на тальнике да на воде.

– Вода ж холодная! – возмутился Дурной.

– Поговори мне тут! – рыкнул Онуфрий; былой огонь в груди снова закипел. – Позор рода казачьего!.. А ну, метнулся зайцем!

Дурнова, как ветром сдуло. Подражая ветру, Кузнец подул в чарку. Пригубил сбитня. Вкус был с непривычной кислинкой, но пилось приятно. Теперь-то можно в тишине и покое думку подумать…

– Приказной здеся? – светлое пятно дверного проема загородили почти черные фигуры стрельцов. Онуфрий невольно положил руку на саблю. Стрельцы стояли в своих серых кафтанах, застегнутых на все пуговицы, с пищалями и саблями. Разве что берендейками не обвешались.

– Дмитрий Иванович звал тебя к закату, – пояснил воин постарше. – Пора ужо.

Когда Кузнец выбрался наружу, тот добавил:

– Государев посланник велел тебя привесть и еще какого-то Треньку Чечигина.

– Третьяка? Так он на дощаниках.

Пока нашли Чечигина, пока обернулись до зиновьевской землянки, закат уже давно отгорел. Но дворянин на опоздание не озлился.

– Садитесь, – указал он служилым на свободные места рядом с еще одним неоструганным столом. – Вот что Онуфрий сын Степанов: видел я, что не очень ты обрадовался назначению…

– Господин… – вскинулся в притворном протесте Кузнец, но его остановили нетерпеливым жестом.

– Мне-то не бреши, – скривился Зиновьев. – Вижу я вашего брата насквозь. Но пойми: не мог я никого из ближников Хабарова на его место поставить. Шило на мыло. А про тебя толкуют, что ты – себе на уме. И Степан Поляков за тебя поручился.

«Тьфу! Ммать его… – еле удержался Онуфрий. – Дожил. Паскудина за меня поручается…».

А еще подумал, что не так уж и наобум дворянин действует. Много разузнал, долго готовился ко дню сегодняшнему. Значит, хана Ярофейке…

– Себе-то себе, – выдал он вслух. – Да у меня по пушкарской части дел невпроворот…

– Чай, вспомощнички найдутся, Онушка, – улыбнулся дворянин. – Да ты не кручинься! Долг твой приказной ненадолго. Я, как с вашей дыры в места людные выберусь, сразу на Москву гонца пошлю. С грамотой, где всё обскажу про ваши дела. Как Ярко тут всё попортил, но и как вы без яго всё выправляете… Смекаешь? А на Руси, чай, уже и войско готово – тут его на Амур и пошлют. Так что до следующих льдов будут на Амуре такие воеводы, что тебе о грузе власти беспокоиться ужо непотребно будет.

Царев посланник довольно рассмеялся. А потом враз посерьезнел.

– Но до той поры попотеть придется, пушкарь. Войско то встретить надобно. Да не так, как вы меня приветили. Вот тебе две памяти, – Зиновьев протянул Кузнецу две тонкие стопки пожухлой бумаги. – Тута я подробно обсказал про всё, что тебе потребно. Главное же: на верховьях амурских, в устье Урки велю тебе завести пашню. Чтобы через год уже свой урожай был. Если ниже заведешь – говорят, тут землица получше – то тоже годно. Кроме того, ставьте остроги постоянные, обжитые. Тако же в верховьях – в Лавкаевом или Албазином городке. И тута! – Дмитрий Иванович для убедительности ткнул длинным пальцем в стол.

– Худое тут место, – скривился Онуфрий. – Песок до болотина.

– Глянь на том берегу. Но чтобы острог подле устья Зеи стоял! Место больно важное. Вот… Поставишь остроги и собирай ясак исправно. Объясачивай новые племена, приводи их к шерти…

– Маловато людей на про всё это, господин мой, – развел руками свежеиспеченый приказной.

– А помогу тебе в той беде, – хитро прищурился Зиновьев. – Со мною, окромя стрельцов, 180 служилых. Оставлю их у тебя годовщиками – до 163 года они при тебе служить станут. Ну как? Выручил? Столько рук умелых, столько сабель вострых да пищалей снаряженных!

– Выручил, Дмитрий Иванович, – поклонился Кузнец, привстав.

– Плохо ты кланяешься, Онушка, – нахмурился московский гость. – Вроде и низко, а будто кость обсосанную с миски кидаешь… Ладнова, мне твоих костей недолго едать. Второе! И дело это тоже Ярофейке поручено было, а он, подлец, не сполнил! Тренька, ты ведь должен был идти в земли богдойцев послом и убедить их хана замириться и давать ясак государю.

Чечигин, который было расслабился от долгого чужого разговора, резко вскочил и принялся мять шапку руками.

– Так, господине…

– А почто не ходил? – Третьяк опустил глаза и молчал.

– Да как же идти, Дмитрий Иванович! – влез Кузнец. – С прошлой зимы они на нас войною ходят. И воев у богдойского хана, говорят, тыщи. Ентими тыщами Шамшакан ихней уже Никанскую землю почти под руку взял. А та Никанская земля – это сорок городов, а людей тамо тьма. Ну, как таких объясачить?

– Ну, хорошо. Почему посол тут на дощаниках валяется, а не к хану на поклон идет?

– Война ж, – поник Онуфрий. – До богдойцев по Шунгал-реке дойти можно, но тамо дючеры живут. Они богдойцев родичи. В лицо нам низко кланяются, а спину покажешь – стрелу враз засадят. Не пройдет тамо посольство. Только с войском…

– Вот войну с богдойцами прекратить и надо! – стукнул дворянин кулаком по столу. – Передать их хану, что русский царь-батюшка могуч, что держава его велика. Что желает он мира и торговли. Ясно?!

– Ясно, – спокойно ответил Чечигин. Он, кажись, уже принял судьбу.

– Тогда соберешь воев надежных пяток – и двинешь на Шунгал-реку. Грамоты нужные и дары хану я тебе дам.

Зиновьев повернулся к своим писчикам, отдавая распоряжения.

– Тренька, возьмешь с собой Протаса, – жарко зашептал Чечигину Кузнец. – Он лучшей всех тропы тайные находит… Только с чертьми теми не рискуй – жарко станет, сразу на Амур возвращайтесь…

Третьяк ответить не успел – Зиновьев уже уставился на шептунов из-под нахмуренных бровей.

– Что еще?

– Не гневись, Дмитрий Иванович… Но дозволь узнать: а что с Хабаровым?