Kitobni o'qish: «Пепел крестьянской Души»

Shrift:

Эту книгу я посвящаю памяти убиенных, униженных и обездоленных крестьян Тюменской губернии воинствующим большевизмом в период проведения продразвёрсток, раскулачивания, коллективизации и репрессий. Своими жестокими карательными действиями советская власть не только загубила сотни тысяч людских сердец, но и с корнем вырвала из груди крестьян основу их мировоззрения – душу.

Издание второе, дополненное

Об авторе

Василий Федорович Долгих родился 12 февраля 1947 года в селе Большое Сорокина Тюменской области.

Закончив в 1966 году Тобольский рыбопромышленный техникум, он более 15 лет трудился на предприятиях рыбной отрасли. В 1983 году был переведён в центральный аппарат Министерства рыбного хозяйства РСФСР. С 1985 по 1991 год являлся членом Коллегии этого ведомства. Имеет высшее образование.

Писательским творчеством Василий Фёдорович увлёкся в 2004 году. Первой изданной книгой стал автобиографический двухтомник: «Моя судьба родом из Сибири». За ней последовали: роман «Рассвет на закате», сборник рассказов «Клыкастый профессор», биграфическая книга «По дорогам планиды друга» и политический детектив – предвестье «Россия в осаде». Кроме этого, его статьи и рассказы неоднократно публиковались в журналах и газетах.

В 2012 году он был принят в члены Московской областной организации Союза писателей России. Является лауреатом литературно-поэтического конкурса «Марьинская муза-2014».

Очередная художественно – документальная книга Долгих В.Ф. посвящена крестьянскому восстанию, происходившему в 1921 году на территории Тюменской и соседних губерний и максимально приближена к реалиям тех событий.

Часть первая
На пороге великой смуты

История учит лишь тому, что она никогда ничему не научила народы.
Георг Гегель

Глава первая

Весна в Сибири – самый ожидаемый период года. Она, конечно, и в других частях света желанна, но в Сибири особенно. С её приходом увеличивается световой день, вскрываются ото льда ручейки, болота и реки, распускаются почки на деревьях, появляются проталины на лесных полянах и плодородных полях, с косачиных токовищ доносятся гортанные клокотанья, раздаются крики казарок, возвращающихся домой с южных широт, кряканья матёрых уток и скрип чирков, свист скворцов и возбуждённое щебетание аборигенов-воробьёв. Оживает всё, что полгода находилось в зимней спячке. Каждый весенний день в природе происходит заметное изменение. И не только в природе, но и в людях. На их лицах появляются чаще улыбки, которые молодят пожилых и украшают молодых. И в душе каждого человека, будь он юн или стар, весной появляются мечты и надежды на их исполнение. Не исключением стала для сибиряков и весна 1915 года. И хотя где-то очень далеко за уральскими горами, на западных окраинах великой Рассей шла кровопролитная мировая война с германцами, идиллию патриархального уклада жизни умиротворённого края она не беспокоила. И лишь приходящие похоронки на чьих-то сыновей и мужей да возвращающиеся с фронта искалеченные мужики немым укором напоминали о тех грозных событиях.

С сельских посиделок Василий пришёл домой уже за полночь. Осторожно, чтобы никого не разбудить, он в кути скинул с себя лопатину и яловые сапоги, тенью прокрался в горницу и поднялся на полати. Ещё в прошлом году, по причине несовершеннолетия, он это позволить себе не мог. Его отец, Иван Васильевич Губин, неуклонно соблюдал семейные традиции и христианский уклад. Поэтому сына и трёх дочерей держал в строгости и постоянном труде. Единственным человеком в семье, кто порой давал Василию поблажку, была мать – Евдокия Матвеевна. Она любила сына больше всего на свете и постоянно молила Бога, чтобы тот подарил ему счастливую судьбу. Любила она, конечно, и дочерей, но главным в её сердце был их брат. Василий понимал это и был благодарен матери за особое к себе отношение. Вот и сейчас, дождавшись когда сын вернулся домой и улёгся спать, Евдокия Матвеевна с облегчением вздохнула и прошептала: «Теперь и мне можно отдохнуть».

Василий заснул не сразу. Тот заряд веселья и задора, который он получил на посиделках, держал его в напряжении больше часа. И только незадолго до рассвета молодой парень провалился в крепкий, безмятежный сон.

Первое, что он услышал, когда открыл глаза, был шум с редкими приглушёнными потрескиваниями, раздающийся со стороны реки. «Лёд тронулся!» – молнией пронеслось в голове и не медля больше не минуты, Василий спустился с полатей на пол, быстро накинул на себя что попало под руку, сунул в сапоги голые ноги и выскочил на улицу. От их избы до левого берега реки Ик было не более тридцати сажен, поэтому уже через мгновение пареньстоял у кромки ломающихся и наползающих друг на друга льдин и с жадностью всматривался в происходящее по вине весны природное чудо. «Какая красота! Какая силища заложена в этом явлении! Такой ледовый панцирь сбросить с реки и пустить её воды на простор!» – невольно воскликнул Василий и подумал: «Весной не только реки вскрываются, но и человеческие мысли обновляются». Увлечённый зрелищем, он даже не заметил, как вода вышла из русла и стала быстро подниматься, заливая вокруг него небольшую впадинку.

«Василий, ты чо у реки замер, словно к льдине примёрз? Пора со скотиной управляться и навоз из пригона убирать. А то вон его сколько за ночь наложили, бурёнки наши», – послышался голос Ивана Васильевича, который встрепенул парня и вернул к действительности. «Сейчас, тятя, немного постою и за работу примусь», – ответил он и проводив взглядом очередную льдину, подмявшую под себя впереди плывущую, прошептал: «Нет на свете красивее края сибирского и моёго села, в котором мне жить, хлеба растить, детей воспитывать и родителей почитать».

С делами по хозяйству мужики справились быстро. Отметивший месяц назад восемнадцатилетие, Василий был высоким, физически сильным, ловким и весёлым парнем. А его завитушки русых волос, крупные голубые глаза с длинными ресницами и спокойный нрав очень нравились сельским девицам и даже зрелым женщинам. К тому же он ещё умел играть на русской гармошке, которую на шестнадцатилетие ему подарил отец, выменяв её за молодого бычка во время осенней ярмарки в большом селе Готопутове. Поэтому когда на сельских посиделках Василий брал в руки гармонь, бойкие девицы начинали прямо перед ним вытанцовывать и звонким голосом распевать задорные частушки, от которых он даже порой краснел. Однако как они ни старались, ни одна из сельских красавиц не могла достучаться до сердца гармониста. Он со всеми ними был ровен, дружен, почтителен, и ни кого из них не выделял.

Но спокойный и весёлый на посиделках, Василий был совсем другим во время кулачных боёв, происходящих не реже двух раз в год с парнями и молодыми мужиками из соседних деревень. Несмотря на свой юный возраст, он уже с пятнадцати лет вступал в единоборство не только со сверстниками, но и даже со взрослыми. И часто, особенно в последний год, становился победителем. А если в бою рядом с ним бок о бок стояли друзья – Аверин Степан и Фадеев Сергей, то равных им вообще не находилось. Боясь за сына, Евдокия Матвеевна ненавидела эти разбойничьи забавы, зато Иван Васильевич любил вместе с другими односельчанами посмотреть – как же ловко дерётся его кровинушка! Иногда дело доходило до потников, на которых родители утаскивали поверженых бойцов домой, но никогда, ни при каких обстоятельствах, дерущиеся не хватались за колы или жерди и не били ими друг друга. Правила кулачного боя, установленные задолго до них, бойцы уважали, чтили и соблюдали. А тот, кто их нарушал, становился посмешищем всего села.

Вслед за ледоходом, весенним половодьем и заготовкой дров, пришла посевная пора. Весь сельский люд, от мала до велика устремился на свои земельные наделы и приступил к работе, от которой зависели благополучие и уверенность в завтрашнем дне. Не исключением являлась и семья Губина Ивана Васильевича. Хоть по деревенским меркам она была небольшой, всего шесть человек, в числе которых – только два мужика, но дружной и трудолюбивой. Даже одиннадцатилетние двойняшки Мария и Дуняша вместе со взрослыми женщинами активно участвовали в полевых работах. Сеяли хлеб, сажали картошку, пололи поля и огород, сгребали в копны валки душистого сена и жали серпами выращенный урожай. Ну, а о старшей сестре Лизе и говорить нечего. В свои девятнадцать лет она уже полностью сформировалась как настоящая хозяйка, и осенью, после уборки урожая, собиралась выйти замуж за хорошего парня из деревни Большое Пинигино – Стрельцова Николая. По этому случаю Евдокия Матвеевна ей уже большой сундук с приданым подготовила. Губиным, конечно, жалко было дочь-красавицу в чужую и отдалённую деревню отправлять, но ничего не поделаешь – природа брала своё. Единственно, что их успокаивало, так это понимание, что в хорошую, работящую и зажиточную семью Лизу отдают.

Закончив весенние полевые работы и обсеменив пшеницей и овсом почти двенадцать десятин, Губин-старший отправил женщин домой в село, а с сыном приступил к раскорчёвке от мелкого кустарника и пней дополнительных площадей. Сидя поздно вечером у костра, на котором кипятилась вода для чая, Иван Васильевич довольным голосом сказал: «Десятины две целины подготовим и на следующий год – ещё столько же. Вон сколько сразу плодородной посевной площади прибавится. Если погода не подведёт, то и жизнь наша намного справнее станет. Дай только время и сил нам». Но вдруг настроение у него резко изменилось: «Тебя ноне могут на службу в армию забрать. Не оставят в покое такого молодца. Да оно пусть бы и забрали, если бы не эта окаянная война с ерманцем. Я служил царю и отечеству, дед твой аж восемь лет отбарабанил, но тогды такой страшной войны не было», – высказался Иван Васильевич и замолк. «Если призовут, то и я достойно отслужу в русской армии. Прятаться от выполнения воинского долга не буду и нашу фамилию не посрамлю», – твёрдым голосом заявил Василий.

То лето для хлебопашцев юга Тюменской губернии оказалось благоприятным – в меру тёплое, в меру дождливое. На полях морской волной всюду колыхались хлеба набухшими спелым зерном колосьями, а на лугах и лесных полянах, словно часовые, стояли ряды одёнков сена, благоухая запахами визиля, клевера и целебных трав.

Уборка урожая началась в середине августа. Вначале крестьяне принялись жать озимую рожь, а затем плавно перешли на овёс и пшеницу. И снова от рассвета до заката вся семья Губиных, ровно как и жители села, не разгибаясь, ударно трудились на своем наделе. Женщины жали серпами высокие стебли, складывали их в снопы и перевязывали жгутом. Мужчины собирали эти снопы в большую скирду, а большую часть обмолачивали прямо на поле. Все трудились с желанием, дружно и без устали. Если кто и мог им испортить настроение, так это нежданный дождь или налетевший ураган. Но в то лето и в этом крестьянам повезло. Уже к середине октября они доверху забили сусеки своих амбаров зерном, а то, которое не вошло, оставили необмолоченным в скирдах.

Закончив самые главные полевые дела сезона, жители села вернулись домой и приступили к подготовке домашнего хозяйства к предстоящей зиме. Утепляли пригоны, хлева и окна в избах, ремонтировали сбрую, сани, дровни и дрожки, перековывали коней. А в самом начале ноября в Готопутово вновь открылась сельскохозяйственная ярмарка, на которую устремились все, у кого были излишки хлеба, домашнего скота и утвари. Загрузив два воза пшеницы и один – овса, поехали туда и Губин Иван Васильевич с сыном.

Столько народа и различного товара в одном месте Василий не видел ещё ни разу. Поэтому, в первый момент он даже растерялся, но немного освоившись, стал вместе с отцом ходить по рядам и прицениваться к товару. Чего здесь только не было. Начиная от иголки с булавкой, заканчивая плугами и молотилками. Целый день отец с сыном провели на этом праздничном мероприятии и только в конце Иван Васильевич объявил, на что решил обменять своё добро: «Мы, вот чо, с тобой, паря, приобретём здесь. Я присмотрел одного вороного жеребёнка рысачьей породы, борону, самовар ведёрный и так по мелочи ещё кое-что. Сегодня переночуем на постоялом дворе, а завтра сторгуемся с хозяевами всего этого добра, и будем возвращаться домой».

Из всего того, что Губины приобрели на ярмарке, больше всего Василию понравился длинноногий и очень подвижный жеребёнок, которого он тут же назвал Воронко. И несмотря на то, что за него пришлось отдать большую часть привезённого зерна, сожаления по этому случаю ни у отца, ни, тем более, у сына, не было. По такому поводу Иван Васильевич даже гусыню настоящей водки купил и в местной чайной с земляками распил. В общем, купеческое мероприятие не только завершилось успешно, но было обмыто отменно. По этой причине в родное село Губины вернулись только на третий день. Показав свои основные покупки жене и дочерям, Иван Васильевич достал из под шубы, лежащей на дровнях, вещевой мешок, протянул его Евдокие Матвеевне и сказал: «А это тебе с дочерями подарки. Сами разберётесь, кто чо возьмёт».

С окончанием полевых работ у молодёжи села появилось больше свободного времени, которое они с удовольствием проводили на сельских посиделках. И вновь, как весной, из общественной избы по всей округе стали разноситься звуки гармошки, переливы балалайки-трёхструнки и весёлые перепевы девичьих голосов. Часто в таких мероприятиях участвовал и Василий. Но было у парня ещё одно увлечение. Иногда он любил в одиночку бродить по тёмным улочкам родного села и с придыханием наслаждаться его ночной жизнью. А то, что волостное село Большое Сорокине ему родное, он не сомневался ни минуты. «Мои предки осели здесь полтора века назад и жить будут многие годы вперёд. Вон, сколько расплодилось ближней и дальней родни в селе. А на погосте её сколько лежит. Да и как здесь не жить, когда вокруг такая красота, тишь да благодать. И народ в селе уважительный подобрался. Есть, конечно, среди него овцы паршивые, но без них ни одно общество не обходится. Вот схожу в армию, отдам гражданский долг престолу рассейскому и начну строить свою семью. Женюсь на доброй и ласковой девушке, нарожаем с ней детишек, возьмём дополнительную делянку земли и заживём по-людски. А тятя, пока он ещё в силе, поможет нам на ноги встать. Да и маманя в стороне не останется. Подсобит своей снохе и по хозяйству, и детей поднять. Главное, чтобы её здоровье не подвело», – с душевной теплотой рассуждал Василий о своём будущем.

Глава вторая

В царскую армию Губина-младшего призвали в конце ноября пятнадцатого года. Кроме него из села и волости в полку оказалось ещё десять человек новобранцев, в том числе и двоюродный брат из деревни Большое Пинигино – Чикирев Пётр. Но особенно он был рад, что в одном с ним взводе оказался друг детства – Аверин Степан. Этот кряжистый, неимоверной силы парень был на год старше Василия, отличался от друга немногословностью, рассудительностью и житейской мудростью. Они вместе закончили два класса церковно-приходской школы, вместе проводили свободное время, бок о бок стояли во время кулачных боёв, а их родители с давних пор дружили между собой. По силе Степан превосходил Василия, но в ловкости и хитрости уступал. Поэтому они как бы дополняли друг друга. Попав на службу в Петропавловский гарнизон, парни Боль-шесорокийской волости старались держаться вместе и при любой попытке со стороны других военнослужащих обидеть кого-то из них, они незамедлительно заступались друг за друга и давали достойный отпор. Премудрости военного дела Василию давались легче, чем Степану и всем остальным землякам. Будучи смышленым и ловким от природы, он быстро научился хорошо владеть холодным оружием, метко стрелять из винтовки и пулемёта и преодолевать при полной выкладке большие расстояния. Ну а лихим наездником парень был с детства. Эти качества молодого бойца заметили старшие офицеры, в результате чего на исходе первого года службы Василию было присвоено воинское звание фельдфебеля и он был назначен помощником командира разведывательного взвода. Особой радости в связи с этим парень не испытывал, но гордость за себя, конечно, в нём присутствовала. А чуть попозже и Степан стал фельдфебелем. Так что, и в армии друзья не отставали друг от друга ни в чём.

В декабре шестнадцатого года по гарнизону пошли слухи о том, что скоро их полк могут отправить на фронт. Но Василий не очень переживал по этому поводу. «Если будет суждено попасть на войну и встретиться с германцами в бою, то свой род я не посрамлю. Буду драться так, как русские в Отечественную войну с французами бились. Немец, конечно, покрепче будет нутром, но и его грудь русский штык проколет. Ну, а если паду наземь убитым, то не обидно будет. За землю нашу русскую и жизнь можно отдать», – делился мыслями он со своими земляками. «Тебе чо? У тебя ни жены и ни детей нет. А вот чо будет делать моя жена с двумя пацанами-погодками, если меня убьют? Придётся идти с протянутой рукой по миру и клянчить на пропитание? Никакого резона у меня нет, чтобы быть убитым», – не согласился с Василием Иван Чернов, призвавшийся на службу из деревни Осиновки. Он был из семьи переселенцев, которые по столыпинской реформе в 1910 году прибыли в Большесорокин-скую волость из Тульской губернии и осели. Внешний вид Ивана соответствовал фамилии. Высокий, худощавый и очень смуглый на лицо. По возрасту он даже Степана на год был старше. «А кто тебя заставлял до службы жениться? Неужто припёрло? Очень сильно захотелось бабьей ласки?» – подковырнул Чикирев Пётр. «Так получилось. С детства с женой друг друга любили, а её отцу другой парень надобен был. Моя-то семья самая бедная в деревне. И вот мы, чтобы нас не разлучили, согрешили. Мне тогда только семнадцать годков исполнилось, а Наталье шестнадцать. Когда отец её узнал об этом, уже поздно было. На пятом месяце беременности Наталья оказалась. Он пошумел, пошумел, да и смирился. Но от братьев её мне хорошо перепало. Их у неё трое. Раз подкараулили меня у своей калитки, да и отходили колами до полусмерти. Наталья кинулась было помогать мне от них отбиваться, но старший брат Николай схватил её в охапку и унёс в дом. А потом и они успокоились, даже хату нам срубить помогли. Теперь вот помогают ей племяшей своих растить», – открылся землякам Чернов. «Да, Иван, у тебя есть причина от смерти прятаться. А я вот гол как сокол и одинок как перст. Глянулась мне одна девушка, очень глянулась, но только она другого избрала себе в мужья. Конечно, он-то из богатой семьи, а мы с матерью из нужды не вылезаем. Безнадёга полная. Иногда так на душе дурно становится – хоть в петлю лезь. Так что, если на фронт попадём и там меня убьют, то кроме матери и сестры плакать обо мне не кому будет», – обречённо произнёс Пироженко Фёдор, тоже из переселенцев. «Ты, Федька, брось панихиду петь. Уж и не такой ты пропащий человек. Вот закончишь службу, вернёшься домой и всё у тебя наладится. Парень ты крепкий, сметливый и на морду не урод. Будешь хорошо трудиться, будет достаток, а будет достаток – найдёшь себе невесту по сердцу и душе», – успокоил его Аверин. «А ты, Степан, что думаешь о возможной отправке нас на германский фронт?» – спросил Чикирев. «Зачем мне об этом думать? Есть командиры, которые обязаны это делать. И если вдруг они завтра посадят нас в теплушки и повезут на запад, то сбегать не буду. Хотя и умирать в такие годы не хочется», – спокойным голосом ответил Аверин. «Петруха, а у тебя самого какие мысли на этот счёт? Неужели сильно испужался немцев? Всех пытаешь, а сам о своём молчишь, как рыба», – улыбнулся Губин. «Ты не боишься германцев, а я думаешь слабее тебя характером буду? Нет, братушка, мы с тобой породы и крови одной, поэтому и чувства к врагу России мы испытываем одинаковые», – вывернулся Чикирев – самый весёлый и разбитной парень из сорокинских земляков.

Но все разговоры о скорой отправке на фронт оказались напрасными. В гарнизоне всё чаще и чаще стали появляться какие-то гражданские лица, с лихорадочно горящим взглядом на избитом оспой лице и выкрикивали революционные лозунги, за которые ещё совсем недавно можно было попасть под военный трибунал и быть осуждённым на каторгу. И не только крамольные слова произносили эти люди, но и распространяли среди военнослужащих огромное количество листовок с призывами о прекращении войны и свержении царской власти. Офицеры гарнизона и городская жандармерия пытались задерживать этих людей и передавать в руки гражданских властей, но не проходило и недели как эти же самые горлопаны вновь появлялись в расположении гарнизона. Слушая людей с горящими глазами и читая листовки с крамольными призывами, Василий с удивлением спрашивал командира взвода, Носкова: «Господин штабс-капитан, почему эти люди безнаказанно хозяйничают в гарнизоне? Это же закрытая для гражданских лиц территория? Тем более, что они призывают к свержению царя, нашего Верховного главнокомандующего!?». Тот, почему-то отводил глаза и неопределённо отвечал: «Об этом необходимо спросить у тех военных чинов, которые в Петрограде и Москве в штабах сидят. А мы люди маленькие. Будет команда этих провокаторов в гарнизонную тюрьму посадить, мы её в два счёта выполним». Но шло время, а команд таких от высоких начальников не поступало. Более того, в Петропавловском гарнизоне был создан солдатский комитет, который стал открыто вмешиваться во внутреннюю жизнь военных. Особенно он активизировал свою деятельность после февральской буржуазной революции. И хотя Временное правительство на словах ратовало за продолжение Первой мировой войны до победного конца, разброд и шатание парализовали деятельность военной машины. Даже офицеры были подвержены смятению и полному непониманию возникшей ситуации. Слова присяги о верности царю и отечеству, которые они произносили при вступлении на воинскую службу, потеряли свой смысл, а взамен им никто ничего не предложил. В гарнизоне стало процветать пьянство, разврат, неповиновение и откровенное хулиганство. Солдаты, подстрекаемые членами комитета и почуявшие слабину, вели себя вызывающе и нередко избивали своих командиров за то, что те требовали выполнения воинского устава. Многие из них, наслушавшись сладких речей бойких и наглых революционеров, вступали в их общество и рьяно защищали крамольные идеи. И чем дольше продолжалась политическая неразбериха, тем глубже в солдатскую жизнь проникали бредни социалистов. Даже из числа земляков Василия появились сторонники этих глашатаев. Первым к ним примкнул Иван Чернов, а следом за ним в этой же компании оказался и Федор Пироженко. Василий к такому решению своих сослуживцев отнёсся с пониманием, но сам о вступлении в эту политическую организацию даже думать не хотел. И когда Чернов Иван спросил его, почему он не хочет быть в одном ряду с теми, кто защищает права простого человека, ответил: «Мои права защищать не надо. Я потомственный хлебороб и буду им до конца своей жизни. А земли в Сибири глазом не окинуть и трудиться на ней нам пока никто не запрещал». Не понимал Василий сладкие речи краснобаев-революционеров. Приученный с раннего детства к тяжёлому труду и не понаслышке знающий цену, какой достаётся материальное благополучие крестьянину, он не верил в то, что это благополучие можно получить, отняв его у кого-то. Наедине с собой парень рассуждал: «Ну, хорошо, заберут бедные у богатых их драгоценности, дома, коней, упряжь, одежду и прочее барахло, пропьют-проедят, а дальше что? Кто для них материальные блага создавать будет? Бывшие богатые? Так их мало, да и делать они ничего не умеют, кроме как властвовать, на баллах мазурку танцевать и в кабаках кутить. Так что хочешь-не хочешь, а закончится барахло, отнятое у богатых, и вновь придётся впрягаться в лямки мужицкие. Но после хорошей жизни и дармовых щей ой как тяжело делать это будет». В общем, не дотягивало политическое сознание Василия до уровня взглядов на жизнь тех, кто агитировал за всеобщее равенство, братство и свободу. Сторонился общения с революционерами и его друг Степан Аверин. Тот вообще не любил людей крикливых, злых, завистливых и падких на чужое добро. Немногословный, он слушал их с серьёзным выражением лица и только в конце речи выдавливал из себя единственное слово, характеризующее очередного оратора: «Балаболка». Это слово не нравилось Фёдору Пироженко, и при первой же возможности, он постарался ущипнуть земляка: «Ты, Степан, говоришь так потому, что собственник и почти офицер. Вы с Губиным одного поля ягода. Дай вам волю и возможность, так вы, хоть сейчас готовы стать эксплуататорами бедного крестьянства». На мгновение в глазах Степана вспыхнули искорки гнева, но, погасив их, он спокойно ответил: «Мы с батей и братьями сами способны прокормить себя и свои семьи. А вот над такими, как ты, я бы покомандовал немного. Научил бы вас работать так, что вы навсегда забыли бы заглядывать в чужой огород, на чужое добро».

Вялотекущая жизнь в воинском гарнизоне, заполненная хаосом и командной неразберихой, продолжалась несколько месяцев. За это время не только у солдат, но и у офицеров пропало рвение нести ратную службу. Многие из них стали подавать рапорты на имя больших начальников с просьбой освободить их от должностей и разрешить отбыть из гарнизона по месту проживания семей и родственников. Но большие начальники возвращали им рапорта с отказом, мотивируя тем, что рассматривать и решать такие вопросы им временно запрещено. Тяготило бесполезное время препровождения в гарнизоне и военнослужащих срочной службы. «На германский фронт нас не отправляют, учений с нами не проводят, даже караульная служба стала необязательной. Распустили бы по домам и не тратили бы на нас понапрасну вещевое довольствие и продукты», – высказывали мысли вслух многие солдаты. Но время шло, а такого решения никто не принимал. Не теряли время зря только те, кто усердно старались развалить армию, сменить власть и объявить себя спасителями России, чтобы потом её грабить и унижать. Не было у этих людей других целей, как вознестись над безграмотными, богопослушными и доверчивыми гражданами страны. Для достижения поставленных целей эти люди шли на всё: на предательство, на подкуп, на обман, на пустые обещания и на многое другое. Они призывали солдат-землепашцев покидать окопы войны и возвращаться домой, чтобы уничтожить своих эксплуататоров-помещиков и забрать у них землю и добро, которое те нажили в годы самодержавия за счёт их труда. А рабочему люду эти демоны революции обещали передать в собственность заводы и фабрики, на которых те работали. В общем, каждый человек, который считал себя ущемлённым и обездоленным при царском режиме, в их обещаниях находил то, что для него являлось самым главным и желанным. Поддавшись иллюзии всеобщего равенства и братства, многие из них пополнили ряды профессиональных революционеров, создавая тем самым силу, которая в дальнейшем будет направлена умелыми и ловкими дельцами против своего народа.

Критическая масса политического паралича стала разваливаться сразу же как только до Петропавловского гарнизона дошло сообщение о произошедшем в Петрограде октябрьском перевороте. Буквально через десять дней после этого события, под давлением народной массы и возглавивших её революционеров с горящими глазами, было принято решение о ликвидации воинского формирования и о демобилизации военнослужащих срочной службы. Одновременно, предлагалось, всем, кто разделял взгляды новых хозяев страны, на добровольной основе вступить в ряды красных отрядов, чтобы ускорить торжество пролетарской революции на всей территории России. И таких добровольцев набралось немало. Из большесорокинских парней к красным примкнули пятеро, а остальные, получив демобилизационные листки, стали добираться до дома. У Губина, его товарищей, а также других жителей Ишимского уезда, дорога на малую родину пролегала через город Омск. Плотно набившись в деревянный вагон товарного поезда, бывшие солдаты, а теперь – свободные граждане, расстояние до Омска преодолевали более трёх суток. Не меньше времени потратили они и на триста вёрст от Омска до Ишима. И если учесть, что в Омске демобилизованные более суток не могли сесть ни на один из поездов, идущих на Запад, то общее время путешествия на железнодорожном транспорте заняло неделю. Но даже транспортные трудности и лютый декабрьский мороз не смогли погасить в сердцах бывших солдат радость ожидания с родными и близкими. Оказавшись, наконец, на станции Ишим, бывшие однополчане тепло распрощались и стали группами разбредаться по разным направлениям большого уезда. Переночевав в городе у дальнего родственника Степана Аверина, земляки ранним утром вышли на большак и выдвинулись строго на север. Изначально понимая, что с попутным транспортом им вряд ли повезёт, они, не оглядываясь, устремились вперёд. В начале пути снег на дороге был плотно наезжен санными полозьями, но чем дальше они удалялись от города, тем слабее и рыхлее становилась колея. Однако молодые крепкие ноги, натренированные на общевойсковых учениях и в повседневных занятиях, не зная устали, несли своих хозяев вперёд, на свою малую родину. К полудню они добрались до села Прокутское, что в двадцати пяти верстах от Ишима, и перекусив в придорожной чайной, двинулись дальше. Но какими бы молодыми и сильными ни были бывшие служаки, через восемнадцать вёрст, в деревне Рядовичи, они вынуждены были напроситься к местному жителю на ночёвку. Вначале тот воспринял их просьбу с прохладцей, но, узнав среди отставных служивых Петра Чикирева, пригласил в избу, напоил чаем и расстелил им прямо на полу овчинные тулупы.

Наутро, поблагодарив хозяина за гостеприимство, группа армейских товарищей раскололась пополам. Трое – Чикирев Пётр, Стрельцов Афанасий и Знаменщиков Григорий свернули с главной дороги на восток, в сторону деревни Большое Пинигино, а Василий, Степан и Суздальцев Егор продолжили свой путь прямо. И несмотря на свирепый сорокаградусный мороз и занесённый позёмкой санный путь, ноги, словно подчиняясь настроению души, без устали расталкивали снежные перемёты и несли своих хозяев к родному очагу.

В село Большое Сорокине демобилизованные вошли ещё до обеда. От радости встречи с ним в груди у молодцев учащённо забились сердца, а в глазах вспыхнул огонёк счастья. «Ну, вот, парни, мы и дома!» – воскликнул Суздальцев Егор и по-мальчишески громко повторил: «Дома!». «Это мы со Степаном дома, а тебе до своей деревни ещё две версты сугробы мерить», – хотел Василий остудить пыл душевного восторга друга. «Да для меня сейчас это просто лёгкая прогулка по морозцу. Не успеете ещё всех своих родных и близких обнять и расцеловать, как и я на крыльцо родительского дома поднимусь», – ответил Егор и крепко пожав товарищам руки, почти бегом помчался в сторону деревни Малое Сорокино.