Kitobni o'qish: «Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем»
…Самолёт – орудие, которое прокладывает воздушные пути, – приобщает человека к вечным вопросам.
Антуан де Сент-Экзюпери
© Авченко В.О.
© ООО «Издательство АСТ»
Пролог
По камуфлированным в коричневое и зелёное плоскостям его «мига» били, высекая искры, пули. Пока руки делали что положено, лётчик зачем-то вспоминал: «У “сейбра” шесть пулемётов системы Браунинга, по четыреста двадцать пять патронов на каждый ствол, калибр – двенадцать и семь, как у нашего дэ-шэ-ка». В следующий миг он понял, что самолёт больше не слушается рулей. Оставалось только прыгать. Скороговоркой передал ведущему: «Всё хорошо, временно расстаёмся, связь заканчиваю». Дёрнул, как учили, скобу. Раздался взрыв – это сработал пиропатрон.
Бронезаголовник кресла выбил остекление фонаря, и через секунду лётчик, открыв зажмуренные глаза, обнаружил себя в невесомости и непроглядной облачной вате. Ещё мгновение спустя раскрылся купол, рывок поставил на место голову и ноги. Вылетев из облаков, лётчик увидел внизу, в стороне, плотину ГЭС и реку. Голубую, очень голубую, удивительно голубую реку, разделявшую две азиатские страны.
Это была холодная и одновременно очень жаркая весна 1953-го. Далеко на востоке шли боевые действия, которые потом нарекут первым горячим сражением холодной войны.
Через три года на переделкинской даче знаменитый писатель и большой чиновник сочинит письмо вождям Союза Советских, начинавшееся со слов: «Не вижу возможности дальше жить». Письмо завершится отчаянным заявлением, что автор уходит из этой жизни «с превеликой радостью». Ещё не старый, крепкий и красивый, но совершенно седой человек положит пять страничек (на первой почерк ровен и разборчив, на пятой – нервен, дёрган, малопонятен) на прикроватную тумбочку. Полулёжа в постели, прижмёт к груди подушку, приставит к ней воронёный револьверный ствол и выстрелит прямо в изношенное сердце.
Когда после этого выстрела пройдёт шесть лет, в психиатрической больнице под городом Куйбышевом умрёт странный пациент, который называл себя философом, родному имени предпочитал непонятное латинское прозвище и километрами сочинял ложно-глубокомысленные афоризмы.
Ещё семь лет спустя на поверхность Луны впервые в истории опустится аппарат с людьми. Из него выйдет человек – неуклюжая фигура в громоздком скафандре – и произнесёт, зная, что его через 400 тысяч километров и треск радиопомех слушает вся Земля, заготовленную фразу про маленький шаг одного человека и огромный скачок всего человечества. За ним наружу выберется второй, оглядится вокруг и скажет: «Великолепное… запустение».
В космосе – загадочном, бесконечном, безмолвном – обращаются планеты, звёзды, кометы. По своим расчерченным свыше траекториям, с положенными периодами и закономерностями. Иногда эту стройную и чёткую, как чертёж авиаконструктора, систему нарушают случайности – блуждающие камни, летящие очертя отсутствующую голову. Земля, милая наша колыбель, предохранена атмосферой. Болиды сгорают в ней дотла, лишь редчайшим из них удаётся пробить прозрачную броню и достичь земной поверхности (безвоздушная Луна избита метеоритами, как бетонная огневая точка на какой-нибудь линии Маннергейма). Правил тут нет. Никто не возьмётся предсказать, откуда прилетит очередной космический камень и куда ему суждено врезаться.
Если только и в самом деле – суждено; если в этом действительно нет случайности. Или же всё происходит произвольно, внеземное пространство – не космос, а бессмысленный неживой хаос, и в наших прозрениях и озарениях, как и в удивительных пересечениях человеческих судеб, нет никакого промысла и значения? Хочется верить в обратное, но постижение связи всего и вся недоступно сегодняшнему несовершенному человеку. Разум слаб, нужны какие-то ещё инструменты восприятия и осмысления.
Начну… с чего-нибудь. Буду ходить вокруг стержневой темы моего рассказа кругами – то широкими, то сужающимися, удаляясь от центра и возвращаясь к нему. Двигаться по невидимой и непростой, но подчинённой строгим законам небесной математики орбите, как движется вокруг Земли её старинная спутница Луна, которая сыграет в этом повествовании свою особую роль.
Матвеев-Амурский и его потомки
Ключом к пониманию времени и места может быть изучение фамильных историй.
В случае с Владивостоком, где я живу почти всю свою жизнь и где родился мой центральный герой, многое может рассказать, например, история рода Янковских. Его основатель – ссыльный, участник Польского восстания 1863 года Михаил Янковский. В Приморье он стал видным коммерсантом, исследователем, меценатом.
Или – история семьи обрусевших швейцарцев Бринеров, первый из которых, авантюрист Жюль, попал во Владивосток прямо с борта пиратского корабля. В 1920 году у его сына Бориса Бринера в браке с Марусей Благовидовой родился названный Юлием в честь деда мальчик, в будущем известный как Юл Бриннер – звезда «Великолепной семёрки», обладатель «Оскара».
Биография незаконнорожденного сына декабриста Николая Бестужева Алексея Старцева, который построил в Приморье фарфоровый и кирпичный заводы, разводил оленей, выращивал персики, занимался шелководством…
Семейная драма педагогов Михаила и Марии Сибирцевых, чьи сыновья Всеволод и Игорь в революционную пору стали большевиками, активистами красного подполья – и оба погибли в годы Гражданской войны. Двоюродный брат Всеволода и Игоря – приморский партизан, которого знали под именем Саша Булыга. По-настоящему его звали Александром Фадеевым, впоследствии он стал писателем, автором «Разгрома» и «Молодой гвардии».
И конечно же – история семьи Матвеевых.
Человек из Хакодате
Николай Петрович Матвеев был первым русским (или даже первым европейцем), родившимся в Японии – стране, долгие века застёгнутой на все пуговицы.
Одним из первых русских, посетивших Японию, стал в 1793 году поручик Адам Лаксман, но об открытии официальной российской миссии речи тогда идти не могло.
Писатель Иван Гончаров, состоявший в 1852–1854 годах секретарём при адмирале Евфимии Путятине и отправившийся с ним на фрегате «Паллада» в Японию, писал: «В географии и статистике мест с оседлым населением земного шара почти только один пробел и остаётся – Япония. Странная, занимательная пока своею неизвестностью земля».
В 1853 году Япония отказалась – вынужденно, под давлением Европы и Америки – от политики «сакоку», то есть самоизоляции (буквально – «страна на цепи»), но и после этого оставалась во многом закрытой. Даже сегодня эта её закрытость, несколько потеряв в градусе, никуда не делась: Япония, выражаясь современным языком, держит социальную дистанцию. И всё-таки уже в середине XIX века многое изменилось. По договорам с Штатами, Англией, Францией, Россией, Голландией Япония открыла порты для зарубежных судов. Первыми стали Нагасаки, Канагава (Иокогама) и Хакодате.
В Хакодате в 1858 году заработало российское консульство. Этой первой дипломатической миссией России в Японии руководил спутник Путятина и Гончарова по походу на «Палладе» – востоковед, лингвист Иосиф Гошкевич. Он шаг за шагом строил консульский городок. К двухэтажной резиденции на вершине сопки прибавились баня, пекарня, склады, затем – школа, церковь, лазарет…
Фельдшером при консульстве с 1861 (или с 1864) года состоял некто Пётр Матвеев, ранее служивший на Балтике корабельным лекарем. О нём мало что известно. Он был кантонистом – так называли солдатских детей, в силу происхождения обязанных к военной службе (это фактическое закрепощение детей нижних чинов отменил Александр II). Матери не помнил, отец вроде бы погиб на Кавказе. Петра воспитывали на казённый кошт. Он вёл дневник и будто бы сочинял что-то ещё, но рундучок с рукописью погиб во время шторма.
Жена Петра – Феврония («Фефа») Николаевна Кривогорницына – была камчадалкой. Так называли детей от смешанных браков ительменов, то есть коренных жителей Камчатки, и русских. Сошёлся он с ней уже по пути в Японию.
В биографии сына Петра и Февронии, наречённого Николаем, – масса разночтений, и теперь с этим уже ничего не поделаешь. Забегая вперёд, скажу, что такая же биографическая путаница словно по наследству досталась и его многочисленным потомкам.
Родился он 8 ноября (или декабря) 1865 (или 1866) года в Хакодате, но никаких подтверждающих документов не сохранилось, так что сложно что-либо утверждать наверняка. Некоторые исследователи вообще не убеждены в том, что Матвеев родился в Японии. И всё-таки местом его появления на свет считается Хакодате – крупный город на юго-западе северного японского острова Хоккайдо, «японской Сибири». Сам Матвеев днём своего рождения называл 8 декабря 1865 года.
Крестил младенца Николай Японский (в миру Иван Касаткин) – востоковед и миссионер, прибывший в Японию в 1861 году. Мальчика, вероятно, в его честь и назвали. Николай Японский служил в консульской церкви в Хакодате, в 1870 году добился открытия в Токио православной миссии, при которой учредил семинарию1. Святитель Николай провёл в Японии непростые годы Русско-японской войны. В 1906 году стал архиепископом Токийским и Японским. Умер в Токио в 1912 году, в 1970-м причислен к лику святых.
Пишут, что кормилица маленького Матвеева, японка Ёсико, сбежала из дома и ходила по деревням, показывая европейского мальчика – экзотику для Японии. Так что, возможно, первые слова Коля произносил по-японски.
В трёхлетнем возрасте мальчик вернулся на историческую родину, а именно в Николаевск-на-Амуре – тогда главный порт России на Тихом океане, где базировалась Сибирская флотилия (предшественница Тихоокеанского флота сначала располагалась на Камчатке, потом – на Амуре, с 1871 года – во Владивостоке). Матвеев-отец то ли умер ещё в Японии, то ли был переведён в Николаевск и скончался уже здесь от чахотки.
Феврония снова вышла замуж – за отставного солдата Богданова. Тот пёк пирожки, а Коля их продавал на улицах. Вскоре подросток удрал от крутого нравом отчима, бродяжил, служил на побегушках у торговца-китайца, в денщиках на погранзаставе – на посту Турий Рог у озера Ханка… Это был конец 1870-х, точнее уже не сказать.
Потом Николай оказался во Владивостоке.
В 1885 или 1886 году он, окончив двухлетнюю кадровую школу Владивостокского порта, начал работать модельщиком в литейном цехе – в мастерских, которые в будущем превратятся в Дальзавод, главную ремонтную базу Тихоокеанского флота. Параллельно занимался самообразованием. Учил английский, японский, китайский. Оставив мастерские, поступил на Уссурийскую железную дорогу.
С 1892 года печатался в газетах «Восточный вестник» и «Владивосток» под псевдонимами, самым известным из которых стал Николай Амурский. От Николаевска-на-Амуре или от владивостокского Амурского залива, никакого отношения к далёкому Амуру не имеющего? Или же от полуострова имени генерал-губернатора Муравьёва-Амурского (именно ему Россия обязана присоединением Приамурья и Приморья в 1858–1860 годах), на котором вырос Владивосток? Среди других псевдонимов были Гейне из Глуховки, Путник, Старик, Краб, Трепанг, Медуза… Мастеровой-сирота стал заметным в городе журналистом и поэтом.
В 1900 году он опубликовал в журнале «Сибирское обозрение» статью «Японцы во Владивостоке и Приамурье». Тогда же, на переломе веков, стал владельцем типографии и одновременно – её трудовым коллективом. Выпустил путеводитель по Японии, учебник профессора Глуздовского по флоре и фауне Уссурийского края, «Справочную книгу Владивостока», рассказы Горького…
В 1902-м отправился в Японию в качестве корреспондента газеты «Дальний Восток». Проехал всю страну – от родного северного Хакодате до южного Нагасаки. Беседовал с крестившим его Николаем Японским.
В 1903 году в Петербурге вышел сборник Матвеева «Стихотворения, пародии, подражания». Год спустя в Москве, у знаменитого издателя Ивана Сытина – «Уссурийские рассказы». Матвеев не был первым, кто писал о Дальнем Востоке, да и самым ярким, прямо скажем, тоже не был. Но первым коренным дальневосточником, изданным и замеченным в Москве, стал именно он. Названия его рассказов говорят сами за себя: «Бродяжка», «Крестьянка», «Под звуки “Дубинушки” (странички из матросской жизни)», «Из жизни бывших сахалинцев», «Пантач», «Экипажная ёлка»…
Когда началась Русско-японская война, а с ней шпиономания – в каждом японце видели лазутчика, – Матвеева, как пишут востоковед, кандидат исторических наук Зоя Моргун и японский русист Синъити Хияма, прозвали «продажным типом» за дружелюбные высказывания в отношении японцев и японской культуры.
Но это были ещё цветочки.
В доме Матвеева на улице Абрекской2 бывали интересные, неоднозначные и даже опасные люди. Как, например, Бронислав Пилсудский – каторжанин, брат будущего польского лидера Юзефа Пилсудского, проходивший с Александром Ульяновым по одному делу о покушении на Александра III и ставший на Сахалине крупным учёным-этнографом. Или как другой народоволец и несостоявшийся цареубийца, впоследствии духовный писатель Иван Ювачёв (Миролюбов) – будущий отец Даниила Хармса. Судимая на том же, что и Ювачёв, «процессе 14-ти» Людмила Волкенштейн, которая 10 января 1906 года, в годовщину Кровавого воскресенья, погибнет на привокзальной площади Владивостока, придя к штабу крепости требовать от коменданта Сурменева освобождения политзаключённых (включая доктора Ланковского, речь о котором зайдёт ниже) и попав вместе с несколькими десятками других демонстрантов под убийственный пулемётный огонь; на другой день толпа ворвётся в штаб и растерзает Сурменева. Политический ссыльный Лев Штернберг – выдающийся этнограф, наставник Владимира Арсеньева. Гилярий Госткевич – польский дворянин, марксист, ссыльнокаторжный… Уже из этого перечня примерно понятны политические и человеческие симпатии Матвеева. Это был не дом, а клуб – литературный и революционный.
В 1905 году в Японии, куда Матвеев выехал, по официальной версии, для лечения дочери Зои, но почему-то в сопровождении упомянутого Пилсудского, он сошёлся с русскими эмигрантами-народниками, выпускавшими газету «Воля». Годом позже при их содействии3 Матвеев основал первый владивостокский научно-популярный журнал «Природа и люди Дальнего Востока». Задачи нового издания он обозначал так: «Всестороннее ознакомление русского общества с природой, людьми и их жизнью на Дальнем Востоке. Руководящая идея – сближение всех живущих здесь как равных друг другу народов, устранение всего того, что порождает взаимное недоверие, вражду и угрожает в будущем новыми потоками крови». Тут же прямо говорилось, что «в вопросах русской жизни журнал будет примыкать к наиболее радикальным элементам общества». Уже то, что первый номер этого де-юре неполитического издания в январе 1906 года открылся некрологом той самой Волкенштейн, свидетельствует о многом. Матвеев говорил, что события 1905–1906 годов потомки будут вспоминать «со смешанными чувствами содрогания и удивления». Писал: «Нельзя указать другого года, когда бы русская земля наливалась так обильно кровью русских граждан и в одно и то же время так же обильно лилась она за пределами земли русской». Ещё: «Тяжелы, болезненны роды русской свободы, но рождение её обеспечено. Пускай на короткое время, пока поднимется грозный девятый вал, восторжествует реакция: чем хуже, тем лучше. Яркое, светлое, блестящее солнце свободы скоро поднимется над страдающей русской землёй. Не верить в это – значит не верить в будущее русского народа…»
За полгода вышло двадцать семь номеров, после чего Матвеева арестовали по обвинению в социал-демократической пропаганде, а журнал закрыли. Вроде бы дело состояло в том, что полученные им из Японии – от тех самых друзей из «Воли» – наборные формы для журнала были завёрнуты в нечто нелегальное…
Отсидел Матвеев около полутора лет. Ещё за решёткой был выдвинут в гласные, то есть депутаты городской думы, – и вскоре стал таковым; характерный штрих к описанию нравов тех лет. Вспоминается кстати, как полувеком раньше генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв-Амурский привечал декабристов, а ссыльный революционер Петрашевский, по свидетельству военного географа Венюкова, «был даже одно время чем-то вроде хозяйки дома Муравьёва, за отсутствием уехавшей в Париж жены».
Что касается жены самого Матвеева, то её звали Марией Даниловной Поповой. Замуж Николай Петрович взял её совсем юной – пятнадцати не то шестнадцати лет. Её отец был одним из первых переселенцев в Приморье, искусным охотником и тигроловом. Для воспитания характера, как пишет один из внуков Матвеева-Амурского, летописец рода Валерий Евтушенко, Данила Попов стрелял в яблоко, которое клал на голову одиннадцатилетней Маше. Характер воспитался: в 1906 году она с детьми буквально штурмом взяла тюрьму, сбив с ног часового, и, прорвавшись к начальнику, угрожала ударить его чернильницей. Тот пошёл гневной гостье навстречу и разрешил свидание с мужем. Мария Даниловна любила читать наизусть Лермонтова, прекрасно пела, разводила цветы. По воскресеньям готовила пирог с кетой и визигой, пельмени или сдобную домашнюю лапшу.
Выйдя на свободу, Матвеев в 1909 году по поручению градоначальника едет в Японию: изучает опыт городского управления, жилищно-коммунальное хозяйство, социальную сферу. Выходит, факт отсидки по политической статье тогда вовсе не был «волчьим билетом».
К этому времени Матвеев стал известным и уважаемым в городе человеком. Руководил публичной библиотекой, несколько раз избирался гласным Думы, входил в комитет защиты бедных, попечительский совет женской гимназии имени цесаревича Алексея, представлял город в попечительском совете Владивостокского коммерческого училища, учреждал детсады, возглавлял финансовый отдел городской управы, служил секретарём Общества изучения Амурского края – и так далее, и так далее, и так далее. Когда Владивосток готовился отметить 50-летие, именно Матвеев возглавил юбилейную комиссию. В 1910 году он написал и отпечатал в своей типографии «Краткий исторический очерк г. Владивостока» – первую хронику города, первый труд по его истории. Это не парадная, «датская» книга – она публицистична, трезва, часто скептична и критична: «Пьянство, картёж и сплетня – вот три кита, на которых держалось тогдашнее местное даже высшее общество». Матвеев касается таких тем, как «манзовская война» (стычки между китайскими хунхузами и русскими войсками в 1868 году), участие России в подавлении Боксёрского восстания в Китае в 1900 году. Завершая свой труд, Матвеев пишет о Владивостоке: «Реальных оснований к улучшению его положения в недалёком будущем не видно. Есть какие-то туманные надежды на что-то… Но надобно надеяться, что здоровые силы жизни возьмут верх» (вот и сегодня – ровно так же: «надобно надеяться» – даже если не всегда получается).
В том же 1910 году Дума присвоила Матвееву звание почётного гражданина Владивостока – несмотря опять-таки на всю политику.
Когда случился Февраль, Матвеева избрали в первый Владивостокский Совет рабочих и военных депутатов и одновременно в параллельный орган власти – Комитет общественной безопасности. В марте в «Известиях Совета рабочих и военных депутатов» вышли его стихи:
Братья! Воздвигнем возвышенный храм
Силам, к Свободе зовущим.
Вечная память погибшим бойцам,
Вечная слава живущим…
После прихода к власти большевиков Матвеева избрали в Приморский закупочно-сбытовой комитет – Закупсбыт, посылали в командировки в Китай, Корею, Японию. Принципиальных противоречий с новой властью, судя по всему, у него не было. В ходе японской командировки местная полиция держала его под контролем. В полицейском отчёте префектуры Фукуи сообщалось: «Матвеев давно является социалистом, во времена Российской империи он через газеты пропагандировал идеи, за что несколько раз попадал в тюрьму. Поэтому за ним следует вести надзор».
В мае 1918 года Матвеев с сыном Венедиктом попытался возродить журнал «Природа и люди Дальнего Востока», но сумел выпустить всего два номера. В это же время он организовал «Издательство Матвеевых», где в основном печатал стихи своих детей, прежде всего Венедикта, который позже станет известен под псевдонимом Март.
Принято считать, что покинувшие Россию в смутные годы Гражданской войны бежали от большевиков. В случае с Матвеевым всё обстоит иначе.
Советы в Приморье пали уже в июне 1918 года, в ходе белочешского мятежа, и были восстановлены лишь в конце 1922-го.
Матвеев покинул Россию в 1919 году – выходит, если и бежал, то не от Советов, а от колчаковских властей. Валерий Евтушенко указывает: «В годы Гражданской войны дом на Абрекской… попал под наблюдение тайной полиции. Над Н.П. Матвеевым готовилась расправа. В июне 1919 года, когда в городе свирепствовали колчаковцы, Николай Петрович… уехал в Японию». Моргун и Хияма приводят объяснение самого Матвеева: «После Октябрьской революции на политическую арену во Владивостоке выдвинулся… Суханов… Я помогал ему в составлении планов деятельности, будучи в дружеских отношениях с семьёй Сухановых с давнего времени. Но… во время мятежа белочехов Суханов был схвачен, брошен в тюрьму, расстрелян». Получается, Матвеев не просто симпатизировал Константину Суханову как давнему знакомому, но и помогал ему как главе Владивостокского совета. Самого Матвеева, однако, не тронули ни белые, ни интервенты – он более или менее спокойно жил во Владивостоке ещё целый год после падения сухановского Совета.
Среди многочисленных детей Матвеева белых не было (по крайней мере, данных об этом нет), красные – были точно. В общем, на врага советской власти он никак не тянет, даром что в своё время баллотировался в городскую думу от кадетов. Матвеев был деятелем скорее общественным, чем политическим. Или же у него вообще не было чётких политических взглядов, что неудивительно в условиях революционного хаоса, а бежал он просто от смуты?
Возможно, думал уехать на время – получилось навсегда. Отношения Москвы и Токио, и без того натянутые, начали стремительно портиться. В 1931 году Япония захватила Маньчжурию – северо-восток Китая, выйдя на рубежи СССР и создав здесь марионеточное государство Маньчжоу-Го. Ожидалось, что новая большая война разгорится именно здесь, а не на западе. В сторону Забайкалья, Амура, Приморья шли воинские эшелоны, на Дальнем Востоке укреплялась граница, спешно восстанавливался Тихоокеанский флот, расконсервировалась Владивостокская крепость, демилитаризованная по заключённому с японскими интервентами в 1922 году соглашению.
Матвеев, оказавшийся жителем враждебного государства, в Россию не вернулся.
Когда-то в стихах памяти Чехова он писал:
…И свершилося. С тоскою
Оглянулись мы назад:
Беспощадною судьбою
Срублен весь вишнёвый сад…
Уезжал Матвеев с женой и младшими сыновьями – Глебом, Анатолием и Михаилом. Жил в городах Цуруга, Осака, в деревне Сэйдо, потом обосновался в Кобе.
Масштабы русской эмиграции первой волны в Японию, разумеется, несопоставимы с исходом в Европу или даже в Китай. По данным Моргун и Хиямы, численность русских в Японии в 1925 году составляла 1176 человек, в 1940-м – около 1300. И всё-таки, как справедливо пишет профессор, историк Пётр Подалко, такое число иностранцев в столь сжатый срок не попадало в Японию за всю её историю.
Некоторые эмигранты добились здесь успеха: так, в Японии на ура пошли европейские сладости. Макар Гончаров из Владивостока стал одним из отцов японского шоколада. Заметной оказалась и «культурная интервенция» в стремительно вестернизировавшуюся Японию.
Матвеев, который не был в Японии совсем уж «гайдзином» – чужаком, тоже не потерялся. Организовал издательство «Мир», в котором вышли хрестоматия для чтения, японско-русский словарь, стихи Пушкина. Выпускал на русском и английском журнал «Русский Дальний Восток». Решив, что издательским делом не проживёшь, занялся книготорговлей – заказывал из-за рубежа и продавал соотечественникам русские книги. «Не было русского человека в Японии, который бы не побывал у Матвеева», – констатируют Моргун и Хияма. Вокруг него образовался кружок русских интеллигентов: профессор Осакского института иностранных языков Николай Невский, преподаватель коммерческой школы в Цуруге Борис Вобруй, бывший служащий Дальгосторга и студент-востоковед Андрей Рейферт, преподаватель школы иностранных языков Тэнри Орест Плетнер…
Матвеев заведовал русской библиотекой, писал детские книжки под псевдонимом Дед Ник, печатался в русских изданиях Харбина и Шанхая. Переводил японских поэтов, сочинял свои стихи:
А я один, для всех чужой,
Бреду извилистой тропой,
И, как железная доска,
Неутолимая тоска
Волнует грудь, терзает ум…
Умер он в феврале 1941 года в Кобе, похоронен там же. Первое кладбище иностранцев располагалось в районе Онохама, в 1961 году открылось новое – в горной местности Сюхогахара, куда перенесли и прах Матвеева. Русских могил здесь около ста восьмидесяти: купец Тарасенко, химик Веймарн, лингвист Плетнер, музыкант Михайлович, дипломат Васкевич…
Второй – после генерал-губернатора, дипломата Муравьёва – Николай Амурский в каком-то смысле продолжил дело первого. Тот присоединял дальневосточные края к России – этот прописывал их в русской словесности и русском сознании. Первый русский японец, первый летописец Владивостока, основатель целого литературного клана; сын несвятых Петра и Февронии, крещённый будущим святым.
Двухэтажный кирпичный дом по улице Абрекской, 9, некогда принадлежавший Николаю Матвееву (семья занимала верхний этаж, в нижнем селились квартиранты), стоял на краю распадка в Матросской слободке Владивостока до середины 1960-х, пока не пошёл под снос.
