Kitobni o'qish: «Позывной: «Москаль». Наш человек – лучший ас Сталина»
Часть первая
Беглец
Пролог
Москва, 9 мая 2015 года
…«Мессершмитт» атаковал в лоб – сверкая лопастями пропеллера, слившимися в круг, он пыхал коротким злым огнем крыльевых пушек.
Навстречу «Яку» понеслись дымные жгуты трассеров, малиновые и зеленые.
Жилин положил истребитель на крыло, уходя с линии огня, и вжал гашетку. «Як» затрясся, посылая очередь, – двадцатимиллиметровые снарядики порвали «Мессеру» крыло, добрались до кабины – брызнули стекла – и впились в мотор.
Полыхнуло пламя.
Фашистский самолет промелькнул мимо, копотно-черный шлейф стелился за ним, как траурная лента…
Изображение замерло, и на экране всплыла надпись: «Game over».
Жилин со вздохом оторвался от компьютера, отпуская джойстик, и впрямь походивший на игрушечную ручку управления «Яком».
– Молодец, деда! – воскликнул правнук. – Сбил!
– Опыт есть, Пашка, – усмехнулся Иван Федорович, полковник авиации в отставке. – Единственно – ерунда эта твоя «стрелялка»… как бишь ее…
– «Уорлд оф варплэйнс»! – важно выговорил Павел. – А почему ерунда?
– Ну-у… Как тебе объяснить… Ну вот этот «худой»…
– Кто-кто?
– «Худыми» мы «Мессершмитты» называли – у них фюзеляжи узкие. Во-от… «Мессеры» очень редко атаковали в лоб, чаще они уклонялись. Немцы не любили геройствовать.
Правнук примолк.
Забравшись к деду на колени, он сказал тихонько:
– Деда, зато ты у меня герой.
Улыбнувшись, Жилин погладил Пашку по голове.
В мае ему девяносто шестой пошел, но старикан он был удивительно бодрый – ходил без палочки, а если ронял монетку на пол или газету, то сам нагибался и поднимал. Хотя войну отбыл от звонка до звонка, с того самого 22 июня и по август 45-го.
И сбивали его, и попадали – три дырки в шкуре провертели фрицы, а он раз за разом выкарабкивался и упорно возвращался в строй. Пятьсот сорок боевых вылетов, полсотни сбитых «Мессеров», «Фокке-вульфов», «Юнкерсов» и прочих «Хейнкелей».
Иван Федорович вздохнул. Разбередил его парад, растревожил…
На Красной площади он сидел неподалеку от Путина, чуть выше.
Ах, как шагали наши десантники – сильные, настоящие, умелые, бравые парни! Иные из «голубых беретов» каменели лицами, а другие не могли сдержать чувств – и улыбались белозубо, радуясь празднику, здоровью, молодости…
И опять вздох. Чего развздыхался, старый хрыч? Да все от того же… Жизнь прошла, как ни крути.
Одно хорошо, что детей своих хоронить не довелось…
Единственно – жена покойная. Слегла однажды Алена, да и не поднялась больше. А что вы хотите? Возраст…
Один ты зажился, Иван Федорыч, и никак не желаешь освободить жилплощадь…
Ну, это уже стариковское брюзжание началось.
Сашка, старшенький его, не из таковских, что стариков своих со свету сжить не прочь. Да и есть у него квартира, хоть и в Мытищах.
Зятек его тоже не бедствует, в «манагеры» вышел, все какими-то мудреными делами занят, на «инг» заканчиваются…
– Алё? – послышался голос правнука. – Я у дедушки. Ага… А куда? К тете Томе? Ура-а… Я щас! Деда, я пошел!
Шаркая тапками, Жилин выбрался в прихожую. Пашка как раз упаковывался в свою куртку «на рыбьем меху».
– Не продует? – озаботился старый.
– Не-а! – легкомысленно ответил малый. – Пока, дед!
– Пока…
Клацнул замок, прогудели ступеньки, глуша топот юных ног, – и тишина. Только «ходики» продолжали отбивать тающие секунды.
Интересно, подумал Жилин, проживет ли он еще один год?
Может, дотянет до сотни? Это вряд ли…
А жаль.
Хоть и говорят, что старики устают жить, но это точно не про него.
Очень хочется посмотреть, а что же дальше-то будет.
Только-только Россия подниматься стала да сдачи давать! И Союз строится, пусть даже и не Советский, а Евразийский, да хоть такой…
Ага…
А он возьмет и того… скоропостижно.
– Чего ты куксишься? – проворчал Иван Федорович вслух. – Тикаешь еще, вот и радуйся…
Воображение все равно разыгралось, и Жилин представил себе, как на следующий парад Пашка понесет его портрет – пополнение «Бессмертного полка»… Полковник лишь головой покачал.
Все может быть, все может статься… Человек внезапно смертен.
Иван Федорович задумался.
Он прошел всю войну, бил фашистов с «яков» и «лавочек» и Берлин брал, и чуть было до Токио не дошел, когда летом 1945-го японцам жизни давали. А все равно бродила в нем, покоя лишала какая-то… неудовлетворенность, что ли. Словно не все он сделал, что мог, не исправил ставшее непоправимым.
Жилин поугрюмел.
Что он мог? 22 июня лейтенант Жилин поднял свой «И-16» и сбил немецкий бомбовоз. Его «ишачка» тотчас же «опустили»…
Да и куда ему было сажать истребитель, коли родной аэродром разбомбили?
До сих пор саднят эти воспоминания – о самолетах, которым даже не дали взлететь, пожгли на земле. О летчиках, что носились в одном исподнем, стаскивая брезент с истребителей, пытаясь завести моторы, а в баках пусто…
Это было колоссальное унижение.
Даже при Ельцине, «опустившем» всю страну, Жилин не испытывал такого позора.
Наверное, не зря первенца окрестили Александром, в честь Суворова, а правнук даже не догадывается, что носит имя главнокомандующего ВВС РККА.
Павел Васильевич Рычагов командовал авиацией 9-й армии во время войны с белофиннами. Именно тогда младлей Ваня Жилин сбил свой первый «Фоккер»1.
Рычагов мог выйти в «красные маршалы», стать большим человеком, но его подвела молодость, глупость и горячность.
Еще в 1935-м Рычагов ходил в старших лейтенантах, но это был прирожденный ас. За один вылет он мог накрутить двести пятьдесят фигур высшего пилотажа – так Павел Васильевич принимал новую технику, поступавшую в эскадрилью.
Однажды, пилотируя «У-2», он заметил, что одна из лыж встала торчком. Передав штурвал сослуживцу, Рычагов вылез из кабины на крыло и, держась за стойку, хладнокровно, ногой, выставил лыжу в посадочное положение. И готово дело.
Вот такой человек. А потом была Испания…
Старший лейтенант Рычагов под именем Пабло Планкара командовал эскадрильей «И-15». Над Мадридом и Гвадалахарой он сбил шесть «Юнкерсов» и «Фиатов».
В 1938-м майор Рычагов сам попросился в Китай – бить самураев.
И бил!
Отражал налеты японской авиации на Ханькоу и Наньчан, уничтожил сорок восемь самолетов противника на аэродроме в Нанкине, а потом нанес удар по тайваньской авиабазе, после чего оттуда месяц не взлетал ни один «Зеро-сэн»2.
А карьера какая! Комэск – комбриг – комкор – главнокомандующий ВВС! Весной 1941-го, когда ему едва тридцать исполнилось, Рычагов стал заместителем наркома обороны.
Падать после такого взлета было ох как больно…
Особенно если по собственной дурости.
9 апреля на Политбюро ЦК ВКП (б) обсуждался вопрос об аварийности в авиации Красной Армии. Положение было аховое – каждый божий день разбивалось по два-три самолета!
Рычагову сделали справедливое внушение – дескать, виной всему «расхлябанность и недисциплинированность». Мало того, нарушителей никто даже не наказывает! И что же ответил молодой замнаркома?
Вскочил, покраснел, да и ляпнул: «Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах!»
Сталин стоял рядом, и для него эта выходка Рычагова стала плевком в лицо, самым настоящим личным оскорблением – вождь немало усилий затратил, «подтягивая» авиацию. И вдруг такая пощечина, да еще прилюдно!
Иосиф Виссарионович постоял, помолчал.
Пошел мимо стола, за которым сидели члены ЦК, развернулся, зашагал обратно в полной тишине. Вынул трубку изо рта, проговорил медленно и тихо, не повышая голоса: «Вы не должны были так сказать!» И пошел опять, справляясь с волнением.
Дошагал, вернулся и повторил тем же низким спокойным голосом:
«Вы не должны были так сказать, – сделал крошечную паузу и добавил: – Заседание закрывается».
И первым покинул комнату.
Что тогда думал Рычагов, неизвестно. Через три дня недоучку-главнокомандующего сняли и направили в Военную академию Генштаба: учись, студент!
Сделал ли Павел Васильевич верные выводы в промежутке между будущим Днем космонавтики и 22 июня?
Нет.
26 июня Рычагова арестовали, а осенью расстреляли вместе с супругой, майором Марией Нестеренко, обвиненной в том, что «…будучи любимой женой Рычагова, не могла не знать об изменнической деятельности мужа»…
Вот такая судьба.
Запиликал телефон, и Жилин поспешил снять трубку.
– Да?
На том конце провода задышали, захлюпали носом, и стеклянный голос сказал:
– Иван Федорыч? Алё!
– Леся? – удивился и обрадовался Жилин. – Ты, что ли?
– Добрый ранок, Иван Федорыч! Я…
– А Панас где? Чего не звонит? Я-то думал, он меня первым поздравит!
Леся расплакалась.
– Помер папка…
Ветеран нашарил притолоку двери на кухню и вцепился в нее.
– Ах, ты… Когда?
– Та учора! Як заснув, так и усэ… Сердце! Завтра хороним. Приезжайтэ, будь ласка!
– Конечно, конечно, Леся! А как же!
Послышались гудки, и Жилин осторожно повесил трубку, словно та была из хрупкого стекла.
– Ах, ты…
Иван Федорович покачал головой. Панас, Панас…
От Курска до Берлина вместе дошли, в одной эскадрилье, крылом к крылу. А сколько раз спину друг другу прикрывали? Начнешь вспоминать, и сразу столько всего в голове проясняется. Война была долгая…
Ветеран вздохнул. Ему очень не хотелось ехать на Украину. Очень! Но долг… Последний долг…
Жилин засуетился, собираясь в дорогу. Свой любимый, истертый портфель он брать не стал. Зачем? Пижаму туда класть или зубную щетку? Да тут ехать-то! Таскайся потом с этой «ручной кладью»…
Махнув рукой, Иван Федорович вышел из дома, как был – в парадном костюме, с рядами позванивавших орденов и медалей на пиджаке. Перекантуется как-нибудь…
На метро Жилин добрался до Киевского вокзала, купил билет, занял свою нижнюю полку. Когда поезд тронулся, Иван Федорович настолько погрузился в прошлое, что смотрел в окно и не видел ничего. Мелькали дачи, проплывали подмосковные рощицы или развязки с суетливым трафиком, да только все мимо, мимо…
Перевалит вам за девяносто, и соблазны реала потеряют свое притяжение. До будущего надо еще дожить, а поспеете ли? Вот и окунаешься в омут памяти, мыслями возвращаясь к давно минувшему…
Поезд «Москва – Одесса» прибыл в Киев ясным утром, однако Жилину почудилось, будто столица «незалэжной» погружена в сумрак. Словно дым от покрышек, сгоревших на Майдане, так до сих пор и не выветрился.
Люди какие-то дерганые, нервные, злые… Киевляне с умными лицами, с добрым выражением глаз словно прятались в толпе, уходили в себя – приглядываться надо, чтобы их заметить.
Часто реяли петлюровские «жовто-блакитные» флаги, и делалось неуютно: той Украины, что ветеран знал, больше не существовало.
УССР стала «заграницей», чужой и опасной страной, где правят фашисты. Тут ненавидят русских, обзывая их «ватниками», тут малюют свастики на могилах павших героев, а молодчики с оселедцами на головах маршируют в вышиванках и трубно ревут: «Слава Украини!»
Смириться с бандеровским беспределом, с внезапным «оборотничеством» некогда братского народа Жилину было невмоготу.
Они с Панасом Сулимой прошли, пролетели от Донбасса до Карпат, сбивали «Мессеры» и радовались, что истерзанная украинская земля обрела наконец-то свободу. А теперь ее снова топчут фашисты…
Иван Федорович покривился, страдая от бессильного гнева. Вон, вышагивают…
«Правосеки» с красно-черными флагами не прятались, они шагали нагло, по-хозяйски. Киевляне пугливо отворачивались, а то, бывало, и сами надсаживались, выкрикивая бандеровское: «Героям слава!»
А перед Жилиным словно прокручивали старую кинохронику, где тысячные толпы «кидают зигу», истошно вопя: «Хайль Гитлер!»
Неужто даром кровь лили? Неужто те молодые, веселые парни, чьи лица сохранились лишь на старых фото, погибли зря?
Право, будь он лет на сорок моложе, отправился бы на Донбасс – фашистов бить. Единственно только – дедам путь в молодость заказан, им даден билет в один конец.
Конец. «Game over», – как Пашка говорит.
– Кончай, Иван Федорыч, – буркнул себе под нос Жилин. – Разнылся…
До пятиэтажки на улице Луначарского, где проживал его однополчанин, он добрался на троллейбусе.
В тесноватой квартирке пахло тлением и воском. Народу собралось немного, человек пять: жена Панаса – бабушка со скорбным изгибом впалых губ; дочь Леся в траурном платье и трое старичков-вете- ранов.
Иван Федорович был шестым, а майор Сулима лежал в гробу, обтянутом красным бархатом, желтолицый и словно усохший среди бумажных цветов.
Похороны – весьма нудное мероприятие.
Деловитые могильщики с лопатами скучали в сторонке, дожидаясь своей очереди – и заветной бутылки за труды…
Красноносые музыканты старательно «лабали жмурика», извлекая из расстроенных инструментов душераздирающие звуки…
Равнодушные поварихи готовили скромную снедь в кафешке, закрытой на «спецобслуживание»…
Постный супчик, солянка с котлетой, компот. И водка.
Земля тебе пухом, Панас…
С поминок Иван Федорович возвращался уже вечером, решив не задерживаться в Киеве. Как там у Чехова? «В Москву! В Москву!»
Было противно смотреть на «майданутых», на крикливые плакатики «Україна – це Європа!», на всю эту разруху в головах, на улицах и в подворотнях.
А где-то на востоке палят орудия по Донецку, обстреливая мирные дома «ватников» и «колорадов»…
И Жилину стало совсем тошно.
До вокзала он добирался по улице Коминтерна, лет пять как переименованной в честь Симона Петлюры. Ветеран не плелся даже, а едва тащился, усталый и вымотанный, из последних сил опираясь на палочку и укоряя себя за то, что рано сошел с троллейбуса – надо было еще пару остановок проехать. Немощь, немощь…
Стемнело, зажглись фонари, да и витрины с окнами добавляли света. По улице потоком катили машины – и шагала колонна бандеровцев с факелами.
Они орали, вскидывали, не стесняясь, руки в нацистском салюте, голосили, гоготали, и Жилин на миг ощутил себя Штирлицем в Берлине, наблюдающим за шествием штурмовиков.
Тут пятеро или шестеро лбов отделились от толпы, привлеченные блеском орденов. Один из них, потный и волосатый, с рунами СС на майке, глумливо осклабился:
– Та цэ ж москаль, хлопци!
Его «камрад» громко икнул и сказал на чистом русском языке:
– Щас проверим. А ну, дед, скачи!
Лбы радостно заржали.
– Хто не скачэ, – продекламировал волосатый, – той москаль!
Протянув руку, он ухватился за медали, висевшие у Жилина на груди, и дернул, срывая награды «За взятие Берлина» и «За отвагу».
– Прочь! – выдохнул Иван Федорович. – М-мразота!
– Вате слова не давали! – ухмыльнулся волосатый и пихнул Жилина.
Старик не удержался, упал на одно колено – ногу пронзила палящая резь.
– Суки фашистские! – прохрипел Иван Федорович, из последних сил взмахивая тростью.
«Камрад», которому он съездил по колену, зашипел, выматерился и набросился на Жилина. Нога в грязном берце заехала фронтовику в живот, сбивая дыхание и опрокидывая навзничь, вломилась в ребра, в печень…
– Клятый москаль! – взвизгнул волосатый, обрушивая на голову Ивана Федоровича бейсбольную биту.
Боль затопила сознание, и навалилась тьма. Последним высверком света мелькнула мысль: «Game over?..»
Глава 1
«Подселение»
СССР, Сочи, 19 июня 1941 года
Жилин ощутил себя лежащим, прикрытым простыней.
Он в морге? Помер ветеран войны, и его бренное тело перевезли в больницу? Хм. Как-то уж слишком тепло и мягко…
И пахнет не дезинфекцией, а цветами – и морем.
А почему тогда темно? Иван Федорович открыл глаза.
Высокий белый потолок. Окна задернуты плотными шторами, но лучи утреннего солнца пробиваются, преломляясь в висюльках люстры. Одна из шторин слегка колыхалась на сквозняке, и висюльки чуть-чуть покачивались, вызванивая почти неслышно.
Господи, да где же он? Не в мертвецкой, это точно.
Ничего не болело, не ныло, даже былая ярость угасла, сменяясь усталым безразличием.
Выпростав руки, Жилин отер лицо, осторожно ощупал голову. Цела… Сердце дало сбой – и забилось чаще.
Это были не его руки!
Не сухие и мосластые, в старческих конопушках, а вполне себе молодые, сильные. Упругая гладкая кожа рельефно бугрилась, очерчивая крепкие мышцы…
И, как гром с небес, сонный женский голос:
– Проснулся, Котя?
Иван Федорович резко повернул голову.
Опираясь на локоть, ему улыбалась молодая женщина, оголяя стройную шею, и без того выделенную короткой прической, и покатые царственные плечи.
Лицо ее можно было назвать простым, страшненьким даже, но улыбка здорово красила его, придавая чертам миловидность.
– Проснулся наш Па-ашечка, проснулся наш генера-альчик… – нежно заворковала она и села, потягиваясь, бесстыдно выставляя тугие круглые груди. Наклонившись к Жилину, она прошептала нежно, подлащиваясь: – Доброе утро, Котя. Как спалось?
– Странный какой-то сон, – пробормотал полковник, не узнавая свой голос.
Женщина игриво рассмеялась и стянула с него простыню.
Прижалась, обдавая теплом, и руки Жилина сами, без ведома хозяина, стали гладить налитое, шелковистое, горячее.
– Машенька… – слетело с его губ.
Что? Это он сказал? Откуда он знает эту женщину?
На последующие десять или пятнадцать минут рассудок вообще отключился, подчиняясь душным плотским желаниям.
Жилин овладевал женщиной со всей страстью скупердяя, вдруг обретшего утерянное сокровище.
И со страхом ожидал, что вот-вот откажет сердце, не выдержав утехи, однако «моторчик» тарахтел, как ни в чем не бывало, легкие вбирали воздух, как мехи, а руки хватали стонавшую женщину за грудь, за попу, сжимали, тискали, мяли, гладили…
В благостном изнеможении Иван Федорович упал на подушку, бурно дыша. Маша пристроилась рядом, положив голову ему на плечо. Жилин обнял ее за плечи, чувствуя, как волосы щекочут щеку.
Может, так оно и бывает? Он умер и угодил в рай?
Хм. Ну, если данные услады – райские, то бестелесными их назвать трудно. Как-то не вяжется с парадизом.
– Котя, полежи пока, – шепнул он и встал.
– М-м-м…
Иван Федорович натянул пижамные штаны, подцепил пальцами ног тапочки и вышел.
За дверями, ведущими в спальню, обнаружилась гостиная, или что-то в этом роде. Шторы тут задернуты не были, и ясное утро ломилось в большое окно.
Жилин прислонился спиной к стене и крепко зажмурил глаза.
Это не сон, не бывает таких сновидений, когда все реально и вещно… Он криво усмехнулся, не раскрывая глаз. Ты еще и размышляешь, умник? Тебя убили полчаса назад! Понимаешь? Ты умер!
– Я жив! – прошептал Иван, открывая глаза. – Я есть!
Он осмотрелся.
На столе лежали букет увядших цветов и стопка газет. «Правда», «Известия», «Адлерская правда». Свежие, пахнущие типографской краской.
За 17 июня 1941 года.
Жилин застонал, роняя прессу на стол.
Озираясь, как в тумане, он зацепился взглядом за китель, висевший на спинке стула, и бросился к нему. Генеральский китель…
Сунул руку в карман, достал паспорт – коленкоровую темно-зеленую книжицу.
«Рычагов Павел Васильевич».
Жилин медленно опустил руку с серпастым-молоткастым и быстро сунул его обратно в карман, словно испугавшись – вдруг хозяин явится и застукает его за нехорошим занятием.
Углядев зеркальную дверцу шкафа, Иван Федорович приблизился и долго смотрел на свое отражение.
Молодой мужчина лет тридцати, ладно скроен, крепко сшит.
Короткие черные волосы растрепаны, глаза смотрят потерянно, на щеках трехдневная щетина – разбаловался на курорте…
Жилин поднял руку, словно желая удостовериться, что отражается именно он. Да где ж он…
Накатила слабость, Иван Федорович пошатнулся, выбрасывая руку и шлепая ладонью по холодному стеклу.
Было такое ощущение, что в нем выросло что-то чужое. Затянуло в себя и стало как бы своим. Или это он сам проклюнулся в ком-то?..
Полиментализм – всплыл в памяти фантастический термин.
Это что-то вроде сосуществования двух сознаний в одном теле.
Ну правильно, это ж не его тело, а Рычагова… С ума сойти!
Он так спокойно рассуждает обо всей этой неверояти!
А что делать, коли уж он здесь и сейчас, за неделю до войны?!
Стоп-стоп! Кто – он?
«Иван Федорович Жилин» – это всего лишь «опознавательный знак» его личности. А что такое личность? Не тело, не мозг, а нечто расплывчато-неопределенное. Душа. Или разум.
Переселение душ? Нет, лучше так – перенос сознания.
Но то, что случилось с тобой, Ванька, куда круче, тут перенос не просто из одного мозга в другой, то есть не только в пространстве, но и во времени. Круто…
Ну и забросило тебя, Ваня…
С другой стороны, что он теряет? Что может потерять дед, которому проломили голову? Кроме жития?
Единственно – старость свою. Не жалко!
К тому же взамен ты получаешь молодой, здоровый организм.
Сбыча мечт, как зять любит выражаться…
Вернее, любил. Еще точнее – будет любить.
– Ладно… – обронил Жилин.
Будем считать, что некая высшая сила пересадила его сознание в тело Рычагова, что само по себе замечательно, ибо лишиться дряхлости – это счастье. Похоже на больного, страждавшего долгие годы и вдруг излечившегося. Это даже не радость, это буйный восторг!
А чего ж ты не прыгаешь от счастья, Иван Федорович? А того.
Единственный смысл в этом «подселении» может заключаться лишь в одном: ему поручается исправить ошибки Павла Рычагова.
А иначе как? Не может же быть, чтобы полковник из 2015 года «сконнектился», как зять выражается, с генерал-лейтенантом в 1941-м просто так, нечаянно!
Единственно только – это не случайность, не совпадение.
Он, Жилин, был и остается, по выражению того же зятя, истинным «совком», то бишь человеком, для которого понятие долга – не пустой звук. А долг перед Родиной – самый священный.
Через неделю грянет война – чудовищная бойня, и он обязан сделать все, чтобы его народ пролил меньше крови и слез.
– Это даже не обсуждается, – пробормотал полковник.
Рычагов, правда, генлейт, но это не важно. Ответы на исконный русский вопрос «Что делать?» он найдет. Обязательно.
Ладно. По времени мы определились.
А вот где Иван Федорович, который Павел Васильевич, находится?
Откуда-то из глубин сознания всплыл адрес: «Сочи, проспект Сталина, военный санаторий».
Прошагав на балкон и оглядевшись по сторонам, Жилин убедился, что все так и есть. Это что же, выходит, память Рычагова при нем? Верно, верно! Не зря же он назвал ту женщину Машей!
Это жена Рычагова, Мария Нестеренко.
Хм. Вопрос: считать ли изменой ситуацию, когда женщина занимается любовью с другим мужчиной, чье сознание перенесено в тело мужа?
Жилин покривился. Ну, ты и пошляк, Иван Федорович…
Все, хватит ерундой заниматься!
Постояв под душем, Жилин вытерся огромным махровым полотенцем и аккуратно побрился опасным «Золингеном», оставив зачаток усов – для конспирации.
Он мрачно улыбнулся, стирая пену со щек, – придется тебе побегать, Котя, чтобы хвост не прищемили… Очень мало времени в твоем распоряжении, чтобы действовать обычным порядком.
Отерев лицо одеколоном «Шипр» (кожу защипало, возвращая в давние – нынешние! – годы, когда мужчины не ведали, что лучше, чем «Жиллет», для них нет), Иван Федорович оделся.
– Котя, я скоро! – крикнул он в сторону спальни и покинул номер.
Прошагав длинным коридором, уминая сапогами ковровую дорожку, Жилин спустился на первый этаж.
Ничего особенного: пальмы в кадках, пара диванов, за стойкой – седенький Платон Николаич, добрейшей души человек.
Наверняка «постукивает» в горотдел НКВД…
Увидав генерала, администратор заулыбался, залучился просто.
А глаза недобрые, цепкие…
– Прогуляюсь за газетами, – небрежно обронил Иван.
– Конечно, конечно! Уже должны были подвезти.
Жилин вышел, пропадая из поля зрения Платона Николаевича, и осторожно глянул в большое окно.
Администратор просеменил в служебные помещения.
Иван быстро отворил дверь, тихонечко прикрыв ее за собой, и на цыпочках пробежал к служебке – мягкий ковер глушил шаги.
Углубляться в короткий темный коридор не пришлось – из-за приоткрытой двери донесся заискивавший голос «Платон Николаича»:
– Мне бы начальничка вашего услышать, товарищ сержант. Ой, будьте добреньки! Жду, жду… Алексей Дмитриевич?3 Здравствуйте! «Платон» беспокоит. Да, да! Вышел только что. Говорит, за газетами. Ага… Ага… Слушаюсь, Алексей Дмитриевич. Обязательно! Проявлю бдительность. Мы тут всегда на страже… Ага…
Слушать дальше откровения бдительного «Платона» Жилин не стал. Быстро покинув санаторий, он прошагал по проспекту до ближайшего газетного киоска, где купил «Комсомолку».
– А сегодня какое? – спросил Иван, наклоняясь к окошку.
Продавщица мило улыбнулась генералу.
– С утра девятнадцатое было!
– Отстал от жизни, – пошутил Жилин.
Пройдя всего десяток шагов, он столкнулся с человеком, которого никогда не встречал, но из глубины сознания всплыло: Емельян Кондрат, товарищ по Испании.
– О, здорово! – удивился и обрадовался Емельян. – Тоже загореть охота? Ты с Машей? И я хожу парой, ха-ха!
– Выдался отпуск, и махнули на юг вместе, – улыбнулся Иван. – А то ведь моя Мария, как Пенелопа, вся жизнь ее – ожидание. Я же странствую по войнам. А тут перерыв небольшой, как не воспользоваться…4
– Ну и правильно! А мы тут по соседству. Ну, крепкого тебе загара, ха-ха! Давай!
– Давай…
Вернувшись, Жилин даже не посмотрел в сторону администратора.
Поднявшись к себе, полковник бросил газету на стол и прошел к Маше.
«Жена» прихорашивалась, сидя у трюмо. Иван опустился на кровать, перехватывая взгляд женщины в зеркале.
– Купаться когда пойдем? – улыбнулась она.
– Никогда, – серьезно ответил «муж».
Машины бровки полезли вверх, а рука с расческой задержалась.
– Что-то случилось, Котя?
– Случилось. В это воскресенье начнется война.
Нестеренко так резко повернулась к нему, что халатик распахнулся.
– Это правда?
Жилин кивнул.
– Все очень и очень плохо, Маша. 24-го меня арестуют, через два дня придет твой черед.
Женщина смотрела на него неотрывно. Плечи ее опустились.
– Это из-за того… что… ну, что в апреле было?
– А-а, когда я ляпнул сдуру? Да нет, Машечка… Не в том беда, что я Сталину наговорил, а в том, что наделал. Война будет страшная! Долгая! Миллионы сгинут! А в ВВС полный развал. Да за это убить мало!
– Ну, Котя… Ты же совсем чуть-чуть побыл главнокомандующим! Почему это ты должен отвечать за чужие ошибки?
– Должность у меня была такая – отвечать. А я…
– Кому надо, разберутся, Паша!
– Не разберутся, – жестко сказал Жилин. – Нас тупо расстреляют. Обоих. И готово дело.
Мария расширила глаза, поверив сразу. Ее муж, отчаянный храбрец, физически не способен был панику разводить. Значит, правда…
– Что же нам делать? – упавшим голосом проговорила она.
– Тебе нужно скрыться, хотя бы на месяц, а я… Мне кое-что известно, Маша, и… Нет, лучше тебе побыть в неведении. Уходить надо, и срочно. Пока за нами следит только «добрейший» Платон Николаич, а вот потом… Короче, переодеваемся в штатское и неброское, форму берем с собой, может пригодиться. Деньги, документы… Все остальное бросим тут.
– У меня там… – слабо запротестовала Нестеренко.
– Я знаю, что у тебя в чемоданах, но бежать с ручной кладью не получится.
– О-ох…
Жилин встал и приобнял Марию, та доверчиво прижалась к нему.
– Все будет хорошо, верь мне. Ты же знаешь, у меня всегда был хоть какой-то, но план! Одевайся.
– Да-да…
Сборы были недолги, и вот супружеская чета – он с портфелем, она с хозяйственной сумкой – покинули номер.
Иван Федорович, лишенный, в отличие от Павла Васильевича, склонности к лихачеству, ощущал в этот момент неприятную боязнь и тревогу. Что их ждет?
Жилин усмехнулся: вот как раз о «них» он не переживал.
Маша была ему симпатична, но не более. Пускай память Рычагова с ним – память, но не чувства. Нет, речь не о том, чтобы бросить Марию – и пусть живет, как хочет.
Просто подступают воистину черные дни, война на носу, и единственный способ уберечь эту женщину – дать ей шанс укрыться, хотя бы на время. А после… Бог весть.
А. Голованов, командир 212-го отдельного дальнебомбардировочного авиаполка, май 1941 года:
«Через несколько минут Павлов уже разговаривал со Сталиным. Не успел он сказать, что звонит по поводу подчинения Голованова, который сейчас находится у него, как по его ответам я понял, что Сталин задает встречные вопросы.
– Нет, товарищ Сталин, это неправда! Я только что вернулся с оборонительных рубежей. Никакого сосредоточения немецких войск на границе нет, а моя разведка работает хорошо. Я еще раз проверю, но считаю это просто провокацией. Хорошо, товарищ Сталин… А как насчет Голованова? Ясно.
Он положил трубку.
– Не в духе Хозяин. Какая-то сволочь пытается ему доказать, что немцы сосредоточивают войска на нашей границе!»
