Kitobni o'qish: «Русский кот»

Shrift:

* * *

может, истинная Монголия
это не здесь
Монголия – ветер и те поля
где мы шли
и пустые дома
в зарослях
(их полы в пыли)
и сухие цветы
и их семена
это когда идешь
и видишь холмы вдали
на холмах высокие крыши
и флаги
и в каждом дворе – цветут персики, вишни
май
начинается лето
Ф. Сваровский

Стамбул, ноябрь, 2022 год

Я – омлет. Повар подбрасывает меня на сковороде без помощи лопатки. Но сначала он приподнимает сковороду с плиты и двигает ею туда-сюда. Вперед-назад. Чтобы омлет отклеился. А после – рывок, низкий полет и сочное приземление обратно на сковородку… Магия. Или мимо, если я уже не омлет, а повар. Но сначала – раз-два, туда-сюда. Сковородка почему-то скрипит, это странно.

Вижу свое беспомощное лицо с закрытыми глазами будто со стороны: оно недовольное, как у ребенка, который вот-вот проснется не по своей воле. Я вижу, как хмурю брови, как отрываю голову от подушки, как откидываю одеяло и сажусь в темноте. Кровать раскачивается вперед-назад и скрипит.

Цепляю телефон с тумбочки: четыре утра. И все бы ничего, но я одна в номере отеля, который находится внутри аэропорта Стамбула, и не могу назвать ни одной причины для такого поведения мебели.

Соседи за стеной? В свете смартфона смотрю на стену. Нет, для того чтобы привести в движение свою кровать, потом стену, а затем мою кровать, нужно приложить явно нечеловеческие усилия. Что еще? Землетрясение же! Точно. В коридоре почти синхронно хлопнули две двери – жидкие овации самому сообразительному человеку в этой комнате.

«Землетрясение в Стамбуле сейчас», – набираю в поисковике. «Сейчас в Стамбуле происходит землетрясение магнитудой 6». Страшно? Страшно. Где-то в море эпицентр равнодушно подмигивает голубой точкой.

Кровать пару раз скрипнула потише и замолчала.

Очень хочется сидеть тут в оцепенении, но все-таки нужно выйти из номера и начать суетиться. Ну или сесть под стол, как там на ОБЖ учили? Выбираю первое. Встаю с кровати, ударившись об угол, включаю свет. Носки, джинсы, футболка… Ступаю по полу так осторожно, будто от моих передвижений зависит, продолжатся толчки или нет.

Выхожу в тихий, пахнущий пылесосом коридор. И где все люди? Останавливаюсь перед соседской дверью. Стучать? Неловко. А остальным? Дверей много. Или людей уже эвакуировали? Цепляюсь за это не выдерживающее никакой критики предположение и, пытаясь договориться с собой, иду на ресепшен. «Она не была спасительницей людей», – проносится мысль. Спасибо за инфо, внутренний критик, как всегда ничего нового, но ты держи в курсе.

Я знаю, что мне всегда не хватает чего-то, чтобы быть спасительницей хоть кого-то. Времени на то, чтобы не просто увидеть худого щенка из окна машины по дороге в аэропорт, а остановиться, найти его и помочь. Удачного момента, чтобы отдать пенсионеру таблетки, на которые ему не хватило денег в аптеке, а я ведь стояла в очереди прямо позади него, и все слышала, и купила эти таблетки, но молодая вялая провизорша еле шевелила своими пальцами-макаронинами, а время текло как кисель и неожиданно резвый пенсионер просто ушел – направо, налево, прямо?.. А теперь все эти люди за закрытыми дверями. Какие могут быть отговорки? Трусость? Наверное. Пожалуй, единственная помощь, которую я в состоянии оказать, – это спасение еды в холодильнике от одиночества.

Фокусируюсь на стене в конце длинного коридора, настолько длинного, что здесь нелишним был бы траволатор или гольф-кар. Люблю гольф-кары, они как игрушечные машинки, которые смогли вырасти.

Двигаюсь по коридору все быстрее и быстрее – болезнь жителя большого города. Графитовый пол, графитовые стены, рябой ковролин цвета тошноты и мертвенно-лиловые лампы, прозрачно-зеркальная стена переговорной – это место хотело выглядеть стильно, но ему не хватило внимания к деталям. На стене – фото Эйфелевой башни… серьезно? Эйфелева башня – и ни звука, неужели правда всех эвакуировали? Ну или, может, я умерла и теперь буду торчать в этих графитовых стенах вечно? Миланский собор, какой-то американский мост, опять Эйфелева башня… Позорище.

Так, лифт.

Лифтом пользоваться нельзя, это я точно помню. Ну а я воспользуюсь. Все равно пока тихо. Захожу, нажимаю, поехали. Пахнет пылью и металлом, тревога неприятно колет затылок. Гудение, стук где-то в шахте, затылок колет сильнее, еще и кишки теперь крутит. Почему так долго? Вспоминаю, как отвлекала во время приступов клаустрофобии в лифте свою подружку Женю. Что мы там делали – пели, дышали, фотографировались в зеркало? Сейчас ситуация, прямо скажем, не располагает. Лифт остановился, дернулся и замер – доехала. Двери открываются прямо напротив двух невозмутимо торчащих за стойкой ресепшена сотрудников отеля.

– Извините, вещь, которая случилась минуты две назад… Вы почувствовали это? – спрашиваю по-английски у брюнетки с ярким макияжем и крупным носом.

– Да, это был небольшой толчок, – отвечает она коротко, подняв глаза от компьютера и тут же опустив их.

– Землетрясение?

– Небольшой толчок, но сейчас все закончилось и мы не ждем толчков больше.

– А что мы должны делать? Я имею в виду… эвакуация, например?

– Нет, эвакуации не будет, мы не ждем толчков больше.

Не ждет она больше толчков, смотрите… Поднимаюсь на лифте и тащусь обратно в номер под скрытое хихиканье десятка Эйфелевых башен. Открыла дверь, села на кровать. Разочарована. Хорошо еще в двери к людям ломиться не стала.

Как я вообще оказалась в Стамбуле? Я летела из Москвы в Мюнхен – в Турции у меня пересадка. Рейс из Москвы задержали на пять часов из-за ледяного дождя. И на один час – из-за идиота, который посчитал, что ледяной дождь – это знак свыше и ему никак нельзя лететь в Турцию на этом самолете. Знаете ли вы, что происходит, когда один из пассажиров, уже сидящий в самолете, отказывается лететь? Как минимум самолет обыскивают с собакой. В общем, я опоздала на стыковой рейс до Мюнхена, а другие билеты были только на утро следующего дня. Я провела неприятный час у билетных касс.

– Извините, мой рейс задержали, и я опоздала на стыковой… Что мне делать? Могу ли я поменять билет? – спросила я по-английски.

Брюнет, глаза которого то и дело норовили нырнуть под верхнее веко (ему стоило больших усилий удерживать их на месте), пообщался с коллегами из соседних окон по телефону и, предположительно, по СМС и, наконец, выдал через губу:

– Поскольку первый рейс делала не наша авиакомпания, я не могу обменять билет. Но вы можете купить другой.

– Хорошо, когда ближайший рейс?

– Завтра в одиннадцать утра.

– А есть ли вылет раньше?

– Нет, не имеется.

– Ближайший рейс в одиннадцать утра, а следующий?

– Сейчас посмотрю, – пауза. – Следующий рейс отправится в час дня.

– Сколько стоит билет на рейс в час дня?

– Четыреста евро. Цена на рейс в одиннадцать утра такая же.

– Отлично, я возьму на час дня, – протягиваю паспорт.

– Он тикет? – спрашивает.

– Что, простите?

– Он тикет?

– Что значит «он тикет»? – не понимаю, чего он хочет от меня. «На билет»? Это какой-то сленг? Что происходит?

– Русская, да? Не говорите по-английски?

– Мы с вами говорили на английском все это время и продолжаем это делать сейчас. Что значит «он тикет»? Это какая-то опция или что?

Брюнет наконец закатил глаза полностью. Должно быть, приятное ощущение, сродни тому, когда долго ходишь в тесных ботинках, а потом надеваешь домашние тапочки. Затем он достал смартфон и что-то там напечатал. Через окошко показал мне экран с переводом на русский язык этого «он тикет». «Он тикет» оказался «ван тикетом». Брюнет спрашивал, нужен ли мне один билет или, может, я хочу купить билет на группу. По одному паспорту.

– Ес, ван тикет, – отвечаю.

– Окей, он тикет.

Я купила билет, сгребла курточно-шапочный ворох, ручную кладь и потащилась искать тот самый отель в здании аэропорта, где несколькими часами позже меня и настигнет землетрясение.

И вот уже после землетрясения я ложусь в постель и выключаю ночник. Главное – не проспать вылет, второй встречи с брюнетом я не выдержу.

Не проспала. В одиннадцать стояла у стойки регистрации, а в двенадцать тридцать, как положено, сидела в самолете.

В самолете обычно: душно, нервно, белые пластиковые стены давят на тебя, кроссовки вдруг становятся тесными, одежда жмет, люди своими руками, ногами, валиками жира с бедер и талии нарушают твои границы.

– Чья это ручная кладь? Я спрашиваю, чья это ручная кладь? – возмущенно чеканит невысокая женщина красным вопрошающим ртом. Ей, очевидно, тоже давит, но не одежда, а чувство несправедливости: кто-то, предусмотрительно пожелавший остаться неизвестным, плотно утрамбовал полку над ее сиденьем своими вещами.

– Ну это просто вообще! – в беспомощной ярости заключает она.

В Мюнхен я лечу на встречу со своим мужем, который гостит там у приятеля. Затем наш путь проходит через Италию, Францию в финальную точку – Испанию, куда я еду работать по приглашению моей подружки Лики. Хотя изначально я планировала ехать в Италию учиться, но мне отказали в визе – об этом я расскажу подробнее чуть позже.

Пожить и поучиться за границей было мечтой детства. Особенно сильным это желание становилось зимой. Серые лица, жидкая грязь, черная пыль, холодотемень, снег, иглами впивающийся в кожу, онемевшие пальцы в перчатках – от климата я была не в восторге. Еще эти чудовищно жестокие американские фильмы, унижающая елка до потолка. А эти рождественские ярмарки и магазины игрушек? Не лучшая история, когда тебе семь, ты живешь с бабушкой в хрущевке и у тебя нет не то что своей комнаты, но даже своей постели. Этот сквозняк из щелей деревянных рам, вечное больное горло, запах щей – это так не похоже на картинку из телевизора, но я не завидовала, нет, я спасалась мыслью о том, что такие фильмы снимают в павильоне, что это не реальность. Щи еще эти, ненавижу. Знала бы я, что через некоторое время мы с Сашей будем обыскивать город за две тысячи километров в поисках привычных блюд, а улица Чехова, расположенная в другой стране, будет одной из немногих моих отдушин в следующие полтора года. Но сейчас я с энтузиазмом смотрю в будущее.

Самолет шумит сильнее, мы покидаем Стамбул, следующая остановка – Мюнхен.

У меня есть техника по преодолению дискомфорта в полете: я включаю в наушниках что-нибудь жизнеутверждающее, даже агрессивное. Чтобы это дало понять мирозданию, что это не я должна бояться полета, а полет меня. Ну, то есть энергии, заключенной в этой рок-звезде (во мне). Такое метафизическое рассуждение, неважно.

Потом у меня будет еще пара часов, чтобы почувствовать себя писательницей: такое у меня новое хобби. Это логично, потому что первым осознанным объектом зависти в моей жизни были именно писатели.

Я люблю разглагольствовать о том, что за всю свою жизнь завидовала всего пару-тройку раз. Во-первых, это возвышает меня над теми, кто нет-нет, да и позавидует коллеге или подружке по мелочи. Во-вторых, люблю дополнительно пояснить, кому именно я завидую, чтобы все поняли, что перед ними человек высокого духовного полета.

Так вот, первый укол я почувствовала лет в одиннадцать. Это не была зависть в полном смысле слова, я читала детские фантастические книжки и чувствовала восхищение со щемящим «почему они, а не я». Ну да, все-таки зависть.

По-настоящему же болезненный укол я почувствовала, когда мне было около шестнадцати. Я пришла в кинотеатр смотреть «Интерстеллар». Вот там меня просто расплющило по креслу, не помню, как пережила титры. Страдала два дня из-за того, что одни люди «вон че», а другие – бездари вроде меня.

В третий раз это случилось не так давно из-за моей подружки Маши. Она посоветовала мне роман в жанре фэнтези, чтобы отвлечься от ковида, так сказать, «занырнуть в книгу». Но тут уже зависти было не так легко до меня добраться. Я читала книгу с мыслью: «Такое реально сделать самой». То есть благоговейный трепет перед мастерством популярных писателей меня покинул.

Идея стать писательницей казалась мне беспроигрышной. Ты успешный писатель – отлично. Не получается? Что ж, разыгрываешь карту непризнанного гения, и неважно, кто что по этому поводу думает.

Писательство не было первым серьезным желанием реализоваться. Я училась на кондитера, полтора сезона играла в гольф (говорят, там можно прославиться даже в тридцать), сменила четыре профессии. На последней работе в известной IT-компании предполагалось, что мы с командой единомышленников будем создавать будущее по будням с 10:00 до 19:00 с часовым перерывом на обед. И поначалу так и было: меня увлекала эта дорога от младшего к ведущему специалисту, да и сама работа нравилась – я проектировала образовательные программы для IT-специалистов.

Но еще больше мне нравилась принадлежность к людям, которые знают, что делают, хотя бы восемь часов в день. Это даже помогало моему личному счастью, но недолго: эффект сравним разве что с браком. Эйфория и от того, и от другого длится год-два, не больше, это вроде научный факт, там что-то связано с гормонами.

После того как в один из дней мне пришло сообщение: «Можешь сейчас подключиться ко встрече?» во время поглощения обеденного бутерброда над клавиатурой (отвечала на рабочие сообщения), я уволилась. Проработала там три года.

Моя бабушка говорила о людях подобного склада: «В поле ветер, в жопе дым». Но некая дама-социолог придумала термин поизящнее: «люди-сканеры» – те, кто как бы сканирует кучу сфер и в итоге остается у разбитого корыта. Лекарства от этого я пока не придумала, поэтому кручусь как флюгер.

Идею писательства, как и любое новое увлечение, я восприняла с энтузиазмом. Даже припомнила какую-то историю из детства, когда клеила книгу из альбомных листов A4. Так и написала на ней: «Книга», а старшая девочка попросила посмотреть и криво вывела на ней «жизни» – под мои крики. Хотела стать писательницей с детства, получается.

На сегодняшний день я написала половину романа про желтоглазых русалок, змееоких гидр и прочих созданий, но продолжать его не спешу, потому что когда перечитываю – от инфаркта в приступе стыда спасает только то, что в этом литературном труде не поет никакой минерал. Но в тот момент я была преисполнена восторга от своей задумки, и дала почитать первую главу подруге Маше.

– Я надеюсь, что подруга главной героини не полностью списана с меня… Потому что вот эта, знаешь ли… ее наивность раздражает! Я бы не сказала, что я наивная. Я бы, конечно, не имела всего того, что у меня есть, к двадцати семи годам, если бы была совсем как она. Может быть, такой, как она, я была в пятнадцать… – Маша рецензировала голосовым сообщением, гордясь тем, что она имеет к двадцати семи годам, а гордиться было чем: карьерой в журналистике, финансовой помощью родителям, родственникам, кошкам и много кому еще.

В тот год мы снимали небольшую квартиру недалеко от центра Москвы, она была тихой и пахла солнечным теплом, а я ходила кругами по комнате и держала телефон возле уха. Зашла в ванную: надо помыть раковину.

– Ну, ей семнадцать! Переборщила, думаешь?

– Ну-у-у…

– Ну списана она не полностью. Никто не сможет списать человека один в один, даже если этот человек – ты сам.

– Слушай, ну мне понравилась глава…

– Не ври, даже мне она не понравилась, – одной рукой записываю голосовое, второй тру белую раковину желтой губкой.

– Протестую! Ты – одна из самых талантливых женщин, что меня окружают!

– Да, но не настолько талантлива, как те, которые пишут рассказы про смерть и страдания. Вот они талантливы по-настоящему, наверное. Чертовы чернушники, конъюнктурщики или кто они… – это я про свой опыт посещения литературных курсов, где ментор отмечал только рассказы про страдания и смерть.

– Те, кто пишет про смерть и страдания, опираются на смерть и страдания, а ты опираешься на свет! Это меня всегда в тебе восхищало. Ты находишь свет во всем. Это настоящая сила!

Неприятная горечь растеклась под языком, раковина засияла чистотой. Маша продолжала:

– Блин, мы живем в России! У нас коллективный код – страдание! Что больше всего меня бесит. Не поддаваться этой фигне – это огромная сила! Радоваться, несмотря на все, – это сила. Твоя сила в том, что ты не сдаешься, ищешь и идешь вперед.

Хорошо, пусть Маша думает обо мне так, какими бы странными ни были ее фантазии. Странная она все-таки.

Захожу в комнату, смотрю на паутинку собачьей шерсти, покрывающей желтый паркет-елочку. Надо вычесать Вилли. Саша, сидящий за столом, поворачивает голову:

– Ты в ванной была? А что такая красная? У тебя расстройство, что ли?

Взяла щетку с комода, села на пол, чешу. Ответила, что не понимаю смысла жизни. Все равно выше головы не прыгнешь, а каждую минуту каждого дня осознавать свое ничтожество – то еще удовольствие. Для людей нашего круга есть только одна роль и одно предназначение – работать, а конец для всех один – драматический. Как в тех самых рассказах про смерть, которые я ненавижу. «Все плохо, но расходиться некуда»? Бред. Особенно сейчас, когда очень хотелось бы посмотреть на жизнь любящими глазами, но пока нет такой возможности.

Взглянула в зеркало шкафа: лицо и правда красное, как помидор. Слезы капают на собаку.

Саша сидит в кресле сдержанно и уверенно, ничего не говорит, и это странно: обычно ему есть что сказать. Признаться, я даже устаю временами от его болтовни. Я сижу на полу и чувствую, что мир вокруг меня не живой – он как алгоритм. Да и я как алгоритм: двигаюсь по заданной функции без возможности изменить траекторию.

– Сделать тебе кофе?

Я помотала головой. Ушла на кухню. Легла на зеленый диван, смотрю на белую занавеску с орнаментом в виде узелков и на серое небо, в голове пусто. Вдруг слышу – цокает, чувствую – запрыгнул на диван – ползет. Шерстяная гусеница. Фыркает, оказывается у лица: принес свою игрушку, положил рядом, чтобы утешить.

– На!

– Это мне?

– Тебе, конечно!

– Я тебя очень люблю, Виллино.

– Давай без соплей уже!

Чихает, я улыбаюсь против воли, щурясь от солнечного луча, который внезапно приподнял край одеяла туч и осветил нас сквозь занавеску.

В общем, как вы поняли, с фантастикой не задалось. С обратной связью тоже, но графомания есть графомания, не так-то просто с ней покончить.

Вернемся в самолет: приземляемся в Мюнхене, никто не хлопает. Впереди паспортный контроль.

Очереди к окошку контроля по прилете в Европу ущемляют меня жутко. Как только вижу это разделение на европейские и неевропейские паспорта, сразу поднимается в отвращении верхняя губа.

Первая очередь – чистая, светлая, ровная, подтянутая, смотрит с легким оттенком вежливого превосходства, которое человек неопытный вполне можно счесть за сдержанное самодостаточное любопытство или не уязвляющее других чувство собственного достоинства. Но меня не проведешь, об этом лицемерии я знаю многое.

Вторая очередь – пестрая, усталая, комковатая от ручной клади, в ней я. Паспорт, распечатки с бронями и обратными билетами между всеми пальцами левой руки, телефон под мышкой, передо мной – человек десять, на правом плече висит тяжелая сумка.

Я стою, согнув одну ногу в колене, лямка сумки продавила плечо до кости, начинает тянуть ту неприятную мышцу, которая идет от плечевого сустава до шеи и которую чувствуешь только тогда, когда что-то не так. Глаза закатываются сами собой, вздохи вырываются тоже сами собой, да еще и спина вся мокрая. Жужжит кондиционер, пахнет карри.

Оглядываю окна пропускного пункта. По ту сторону в наличии: свежий парень с щеками, словно залитыми малиновым вареньем, и смуглая женщина лет сорока, похожая на всех ненакрашенных подтянутых дам разом.

И как выбрать, к кому хотеть попасть? Какие движения и сокращения мышц надо читать, чтобы распознать по ним человека, который не аннулирует мне визу? Читала про такое. Передо мной семеро.

Я давно не сужу людей по внешности. Я знаю, что, например, уютная и добрая на вид мать вполне может писать пассивно-агрессивные (или просто агрессивные) комментарии с анонимных аккаунтов в соцсетях, высмеивающие, например, наряды звезд на ковровых дорожках.

А, скажем, красивый и статный блондин с открытым лицом может с одинаковой долей вероятности оказаться как эмпатичным и надежным партнером, так и любителем пить сок прямо из бутылки, а потом ставить ее (пустую) обратно в холодильник.

Ну и, наконец, есть я. Три языка, бессчетное количество талантов и уникальная работоспособность плюс внешность голливудской кинозвезды. Разумеется, до того момента, как голливудскую киноиндустрию подмял под себя бодипозитив. Хотя нет, внешность голливудских кинозвезд сильно переоценена, скорее можно вести речь о топ-моделях девяностых или русских топ-моделях нулевых, пусть так и будет. Так вот, угадывал ли кто-нибудь по моей внешности хотя бы часть моих талантов? Разумеется, нет: если человек такое угадает, у него от несправедливости случится удар. В общем, три человека передо мной и пожеланий по окошку по-прежнему нет.

И вот момент истины: последние два человека расходятся по женщинам, а я попадаю к румяному. Он берет мой паспорт, будто делает мне одолжение.

– Цель поездки? – спрашивает по-английски.

– Туризм.

– У вас виза Испании. Вы едете в Испанию?

– Да.

– Есть билет из Германии в Испанию?

– Нет, я поеду на машине.

– Сколько вы пробудете в Испании?

– Три недели.

– А обратный билет в Россию есть? – румяный стал напрягаться.

– Нет, я поеду на машине.

– Вы арендуете здесь машину и на ней поедете в Россию?

– Нет, здесь мой муж, и он приехал на машине, и обратно мы поедем тоже на машине.

Румяный моментально покрылся испариной, как вытащенная из холодильника бутылка.

– Почему вы открываете визу в Германии? У вас испанская виза.

– В Германии находится мой муж, он гостит у друзей. Потом мы вместе едем в Испанию. А потом оттуда в Россию.

– На вашей машине?

– На нашей машине, – почему этот очевидно дурацкий и запутанный план кажется мне дурацким и запутанным только сейчас?

Берет мой паспорт в руки, листает. Переговаривается с той самой коллегой без макияжа вполголоса и по-немецки. Я не говорю по-немецки, но общий смысл понимаю. Говорит, мол, едут в Испанию на машине, а потом оттуда в Россию. Отличная идея, да? «Пф-ф… – отзывается она. – Русские!»

– У вас есть брони жилья в Испании?

– Да, есть. Сейчас покажу, – показываю.

– О, это отель… – выдыхает румяный.

– Ну да, отель.

– Можно ваши отпечатки пальцев? – подвигает ко мне сканер для отпечатков.

– Да, конечно, – почему бы и нет? Теперь, если меня не отведут в отдельную комнату для беседы с пристрастием, я даже расстроюсь. Ручная кладь валяется вокруг меня, как опавшие лепестки вокруг умирающего в вазе цветка, очередь позади ширится, но безмолвствует.

– Каждый палец.

– Окей, – прикладываю каждый палец. Говорю, что готово. Он продолжает искать что-то в компьютере, листает мой паспорт.

Наконец вздыхает, грохает штампом, отдает паспорт и, словно сдав какой-то экзамен, прощается:

– Отличного пути!

Выхожу из коридора, а тут сразу и багажная лента. Маленький терминал прилета, высокий потолок, люди мечутся туда-сюда, помещение серое с трех сторон и стеклянное с одной, играет тихая музыка. А мне кажется, что сейчас кто-то подойдет сзади и выведет меня отсюда. Выведет и поведет в комнату для допроса, а потом аннулирует визу, конечно. Хорошо бы, если Саша приедет раньше полиции, вдвоем, может, и отобьемся.

Через стеклянные двери выхода в город вижу улицу: семьдесят процентов асфальта, двадцать процентов машин, десять процентов дорожных знаков.

Зашумел механизм, лента тронулась, плюхнулась первая сумка. Хорошо бы, если мой багаж приедет в числе первых: будет шанс избежать депортации.

К ленте потянулись люди, стали стаскивать свои огромные холодильникообразные чемоданы. Стащили, катят их мимо меня, проходят через стеклянные двери те, кому повезло больше. А у меня – ни Саши, ни чемодана. Надеюсь, хотя бы первым прибудет муж и поможет стащить с ленты второй.

Первым прибыл чемодан, увы.

Зло стаскиваю его с ленты и вижу: идет. Весь устремлен вперед, в глазах – искренняя радость и легкий испуг.

– Зачем ты его волочишь, подождала бы меня! Привет, ну наконец-то! – говорит и обнимает меня.

– Привет! Что так долго?

– Да ждал тебя у другого выхода, потом понял, что вас не в ту сторону выпустили. Устала?

– Очень…

– Еще бы! Так, давай чемодан, сумку, куртку, щас направо, там лифт и парковка.

Саша подхватил вещи и бодро устремился к выходу, я поплелась следом.

– Голодная?

– Спрашиваешь…

– Тут ехать всего ничего, минут сорок. Приедем, я тебе приготовлю.

– Пасту?

– Хочешь – пасту, хочешь – стейк пожарю.

– Слушаю тебя и не верю, что мои мучения с пельменями кончились.

Когда я осталась одна в Москве, я буквально сделалась участницей бытового хоррора. Причем той самой героиней, которую вводят в сюжет, чтобы показать все самые изощренные ловушки.

Вот я беззаботно вытаскиваю стейк из холодильника, разогреваю чугунную сковороду-гриль. Открываю полку, хватаю бутылку подсолнечного масла за бочок. А бутылка пустая! Вот покупаю безалкогольное пиво в бутылке. А открывалки нет! Вот иду в уборную. А туалетной бумаги нет. И этот день становится худшим в жизни салфеток для снятия макияжа.

Но эти сложности закалили меня, и спустя месяц я стала самым тертым хлебобулочным в постапокалиптичных руинах своей квартиры. Теперь я знаю, как вытащить контейнер с пылью из робота-пылесоса. Умею жарить стейк и открывать безалкогольное пиво овощечисткой.

– Здесь, кстати, есть пельмени, я пробовал.

– Ну и как?

– Ты знаешь, мне не очень понравились… Это, во-первых, польские пельмени, поляки делают под брендом «Рус».

– Ого!

– Да. А во-вторых, у них начинка какая-то жидкая. Как вот эти штуки… Детское пюре? Не чувствуется текстура мяса.

Саша продолжает рассуждать про пельмени, а я рассматриваю рекламу о помощи беженцам и немного стесняюсь. Всегда стесняюсь в первые минуты, если давно не видела человека, не знаю почему.

Дальше – паркинг, сырой и шершаво-бетонный, и вот мы уже едем по шоссе, окруженному низкими зелеными холмами, бесшумно скользим по немецкому дорожному полотну. Мимо проносятся холмы, покрытые салатовым вельветом молодой травы. Среди лысых деревьев они смотрятся как человек в шортах в московском феврале. Небо летнее, высокое, акварельное – последний раз видела такое июньским, кажется, вечером в прошлом году.

С тех пор как я ступала по замороженной скорлупе трапа и трогала глазированные льдом поручни, прошло меньше суток. Люблю снег. Как он преломляет свет. Эти искры, зажигающие глаза, лежащие и летящие. Или пусть даже не искры: густой бесшумный рой в желтом свете фонаря. Он заставляет остановиться и дышать огненно-ледяным воздухом, даже если в руке тяжелый пакет из «Пятерочки».

Запрокинешь голову и дышишь, пока не вспомнишь, что такое положение шеи вредно для здоровья. И еще чуть-чуть и перед глазами будут метаться уже не белые мухи, а черные, да и рука онемеет. Однажды я даже подумала, что у меня инсульт: из-за неправильной посадки на работе начала неметь не только рука, но и корень языка. Оказалось, что мышцы шеи были настолько спазмированы, что пережали артерии, которые снабжают мозг кровью. В общем, этим я и объясняю некоторые свои поступки. Так, стоп, я скучаю по снегу? Глупость какая.

Саша молча ведет машину и смотрит строго вперед: наверное, думает о том, как его достала жена. Сто процентов: вечные капризы и недовольство, что тебе еще надо, чудовище? Он встал рано, ехал, ждал, тащил эти сумки, приедет – опять будет торчать у плиты, и сегодня, и завтра, и послезавтра, и всегда, он что, кухарка? А еще рабочая лошадь, жилетка, громоотвод и кто только не. Он хмурится, наверняка проговаривает мысленно слова, которые скажет мне, когда мы приедем. Что я высосала из него всю энергию за эти пять с лишним лет, что он больше не может – вон, даже желудок стал беспокоить. Эх, Саша-Саша, а так хорошо все начиналось… И что теперь? Он довезет меня до дома и скажет все, что было бы малодушно донести в переписке. А начнет он, наверное, так… На этом моменте у меня под кожей на ладонях рассыпались иголки. Я не могу придумать, что именно он скажет, да и думать стало совсем невыносимо, поэтому я спрашиваю:

– Ты меня не любишь?

– Что за глупости? Люблю, конечно!

– И не собираешься меня бросать?

– Нет, конечно, что за вопрос?

– Поклянись, что не бросишь меня.

– Никогда!

Приехали. Коттеджный поселок пах мылом. Одинаковые аккуратные дома в холодных светлых тонах, одинаковые полуметровые заборы (выше нельзя по закону) и, готова поспорить, одинаковые пожилые фрау, дежурящие на верхних этажах и строчащие доносы, если ты неправильно перешел улицу, бросил окурок мимо урны, оставил машину у въезда в дом на минуту, пока выгружал покупки, – что там еще карается? Саша сказал, что нашу машину (с российскими номерными знаками) нужно ставить в гараж. Об этом попросил Стас, друг Саши. Человек, с которым они работали в Москве больше десяти лет и дружат уже, наверное, лет пятнадцать. Человек, который переехал из Москвы в Германию пятнадцать лет назад, а двадцать лет назад – в Москву из Львова.

Я иду по каменной дорожке, вижу дверь, которая открывается при помощи отпечатка пальцев. Саша прикладывает палец, дверь открывается.

– Этот швайнэ рашн! Ты прикинь! Я просто в шоке… – Стас стоит спиной к нам в коридоре и рассказывает что-то гостиной.

– Ты это обо мне? – улыбаюсь.

– Вера! Дорогая! Ну наконец-то!

– Привет, рада видеть…

– И я рад видеть! Представляешь, звонит мне, значит, мой менеджер и говорит: «Он вроде как не собирается выкупать машину, этот русский! Посмотрел, сказал, что подумает, и ушел!» – Стас занимается продажей подержанных машин.

– Так, может, он вернется?

– Да какое там «вернется»! Мне еще партнер говорит: «Стас, ну как так, это все не просто делается, машину надо пригнать, за нее уже отдали задаток…» Вот что мне теперь делать, скажите? А, Вера? Вот что мне делать?

– Да ладно, дай ты людям раздеться… – прерывает Стаса его жена, Ася, выходя в коридор. – Раздевайтесь и проходите, сейчас будем обедать.

– Да, давайте, там Ася уже накрыла, – Стас, что называется, харизматичный человек. И очень энергичный: небольшого роста, разговаривает громко и всегда с нажимом, весь сконцентрирован в своей пухлой, но бойкой фигуре, которая всегда устремлена куда-то, чаще всего вперед, а если он и стоит на месте, то непременно активно жестикулирует или вращается вокруг своей оси.

Ася спокойна, но кажется, что она говорит и двигается медленнее, чем может, будто сдерживает себя. Они гармоничная пара – кинетическая и потенциальная энергия.

Мы заходим в светлую столовую с окнами от пола до потолка. Здесь могла бы поместиться вся наша однокомнатная квартира. Стены, комоды, полки – все в семейных фотографиях, ни у кого столько не видела. Мы обедаем, снова обсуждаем русского, который, по версии Стаса, не приедет за машиной. Саша предлагает подождать до завтра, но до завтра ждать не приходится: уже сегодня вечером русский приедет в салон с сумкой наличных и с большой коробкой зефира, который вручную делает его жена, а Саша скажет мне, что Стас сейчас – это открытая рана.