Kitobni o'qish: «Похитители рождества»

© Валерий Введенский, 2024

В сочельник сыскное опустело раньше обычного: доложив скороговоркой Крутилину о ходе порученных дел, классные чины, надзиратели и агенты поспешили домой, чтобы успеть вздремнуть перед Всенощной. В отделении оставался лишь Иван Дмитриевич, хотя и ему следовало бы поспешить. Ведь сегодняшний день был для них с Ангелиной особенным – ровно год назад он решил разойтись с Прасковьей Матвеевной.

– Слава Богу, – пробурчала опостылевшая супруга, когда сообщил ей об этом, – наконец-то. А то я чуть грех на душу не взяла. Уже и кислоту купила.

– Кислоту? – опешил Крутилин. – Какую кислоту?

– Серную. Чтобы Геле твоей в морду плеснуть. Всю жизнь она мне испортила.

– То не она. Я во всём виноват.

– Тебе тоже бы плеснула, да только Никитушка не простит. Любит он тебя, окаянного.

– Откуда ты вообще про Гелю знаешь? – спросил Иван Дмитриевич, искренне считавший, что очень ловко скрывает свою связь на стороне.

– Думаешь, один ты на свете сыщик? То духами от тебя разит, то пудра на сюртуке… А проследить, куда со службы заместо дома заворачиваешь, считаешь, сложно? Ну, да ладно, дело прошлое. Раз бросить решил, слушай условия…

– Какие условия? Разъедемся и с концами. Естественно, буду помогать…

– Конечно, будешь! Зимой квартиру оплачивать, летом – дачу. И тысячу рубликов в год на одёжу и прожитьё…

– Прасковья, это слишком…

– Я тебя не прогоняю. Не нравятся условия – оставайся. Но запомни, ещё раз к Гельке сбегаешь – оболью её кислотой.

– Семьсот.

– Тыща, Иван, и ни копейкой меньше.

– Тогда с дачей и квартирой. Где я столько денег наберу? У меня вместе со столовыми всего две тысячи двести в год.

– Неправда. Тебе ещё шестьсот на разъезды положены.

– Так я на них и разъезжаю.

– А ты пешком ходи. Говорят, для здоровья полезно.

– Ладно! Согласен на тыщу.

– Погоди, не дослушал, я ещё не все условия огласила.

– Не все? Тебе тыщи мало?

– Приданое верни.

– Наволочки с перинами тут, в этой квартире. Неужели думаешь, к Геле их заберу?

– С тебя станется. Но я не про наволочки. Покойный батюшка десять тысяч за меня дал.

– Прасковья, послушай, ты же совершенно не умеешь обращаться с деньгами. Клянусь, всё до копейки отдам Никитушке, когда вырастет.

– Клялась ворона дерьма не клевать… Ты, кажется, обратил их в билеты государственного займа?

– Так и есть.

– Вот и отлично. Купоны стричь не хуже тебя умею.

– Тогда скости ежегодное содержание. Ну как я без купонов тысячу в год наскребу?

– Думаешь, про твои безгрешные доходы не знаю? Я и про грешные осведомлена…

– Хорошо, завтра привезу облигации.

– На развод сам подашь?

– На какой развод? Совсем с ума сошла? Мы просто разъедемся. Так все поступают. Выпишу тебе отдельный вид…

– Ну уж нет! Сам знаешь, о монашестве мечтаю. И как только Никитушку поставлю на ноги, приму постриг. Но ежели замужней останусь, в монастырь не возьмут. Так что, Иван, развод и никак иначе.

– Ты хоть понимаешь, чего требуешь?

– Отлично понимаю. Чтобы ты на духовном суде признался в прелюбодеянии. А Гелька твоя, чтоб подтвердила. А то, говорят, собственного признания недостаточно.

– Меня со службы попрут…

– Ты ведь хвастался, что незаменим…

Пришлось докладывать Треплову. Обер-полицмейстер слушал ласково, а потом встал, обнял и расплакался:

– Кто из нас не мечтает об избавлении от этих чертовых уз? Но решились пока лишь вы. Искренне завидую! Ей Богу, завидую.

– А Государь как отнесется?

Треплов перешел на шепот:

– Его Величество даже в худшей ситуации, чем мы с вами. При его положении ни развестись, ни разъехаться. А барышня-то его на сносях. Только тсс! Государственная тайна!

Про многолетний роман императора с юной княгиней Долгорукой судачили давно, но вот про её беременность Крутилин ещё не слыхал.

– Что вы говорите… – покачал он головой.

– Слава Богу, что не я министр двора, – порадовался за себя обер-полицмейстер. – Вот кому не позавидуешь. И с императрицей вынужден ладить, и Долгорукой угождать. Конечно, у наших монархов и раньше случались сердечные привязанности. И бастарды, бывало, рождались. Но чтоб вторая семья… Так что, Иван Дмитриевич, будьте уверены, император будет к вам милостив…

– Раз так, хотелось бы избежать последствий развода. Ангелина моя под венец хочет …

– Увы, dura lex sed lex¹…

– Простите, ваше высокопревосходительство, греческий позабыл…

– То латынь: закон есть закон. Хоть и суров, ничего не попишешь². Но вы не расстраивайтесь, Иван Дмитриевич. Если хорошенько вдуматься, в каждой неприятности прячется своя изюминка – когда вы и с Ангелиной захотите разойтись, достаточно будет выставить её за дверь.

Но покамест Крутилин с Гелей жили душа в душу. И лишь казенное жильё несколько омрачало счастье Ивана Дмитриевича. Поэтому и домой не спешил, хотел насладиться одиночеством.

Согласно штату, квартирные деньги начальнику сыскной полиции не полагались. Жильё ему предоставлялось натурой в том же здании Адмиралтейской части на Большой Морской, 24, где размещалось отделение. Однако здесь же содержались и преступники, которых ловил Иван Дмитриевич. Поэтому шесть лет назад, когда сыскная полиция только создавалась, Прасковья Матвеевна наотрез отказалась тут проживать. А вот Ангелина с радостью согласилась:

– Зато целый день будем вместе.

Вроде и удобно: позавтракал, поднялся по внутренней лесенке и уже в кабинете. А на разъездах какая экономия! Однако, если раньше семья и служба сосуществовали отдельно и дважды в день меж ними был перерыв на дорогу, то теперь у Ивана Дмитриевича они сплелись в единый клубок. Ангелина могла прийти в его кабинет в любое время – просто потому что соскучилась или «кухарка приготовила нечто сногсшибательное, тебе надо срочно попробовать, пока не остыло». Подчиненные также могли заявиться к Крутилину и днем, и ночью по любому пустяку. Да и в трактир по дороге домой теперь не заскочишь…

Из-за невозможности уединиться Иван Дмитриевич стал раздражителен и часто срывался то на сожительницу, то на подчиненных. Иногда даже коту попадало, хотя тот точно был невиновен – куда принесли, там и жил. Котолизатор считал сыскное продолжением квартиры и, научившись открывать двери, шастал целыми днями туда-сюда. И не только в кабинет к Крутилину. Мог и у Яблочкова на столе подремать, и к делопроизводителю «заглянуть». А уж когда заявлялся на допрос «кота»³, веселье в сыскном было не унять.

Вот и сейчас Котолизатор (так его, конечно, никто не звал, именовали сокращенно Котом) пробрался в кабинет хозяина и запрыгнул на «Розыскную папку», которую Иван Дмитриевич, наслаждаясь редкими минутами одиночества, лениво разбирал.

– Не мешай, – попытался отодвинуть любимца Крутилин.

Кот недоуменно мяукнул: мол, раз я осчастливил тебя посещением, изволь погладить. Иван Дмитриевич со вздохом подчинился, а потом, бережно взяв Котолизатора под брюшко, переложил его на дальний край стола и снова принялся за папку.

Каждую неделю агенты должны были её просматривать и запоминать описания украденных вещей, чтобы при случае (в ломбарде, у тряпичников, на вещевых толкучках) суметь их опознать. Однако преступлений в городе случалось слишком много. По этой причине папка быстро распухала и агенты начинали роптать: мол, не то, что запомнить, пролистнуть не успевают. Поэтому Ивану Дмитриевичу приходилось периодически удалять из неё старые кражи. Так, так… Часы настольные красного дерева с бронзовой фигуркой обнаженной Нимфы, украдены перед Масленицей у помощника председателя этнографического отделения императорского географического общества господина Миллера. Сей ученый муж катался с семьей по Петровскому острову на оленях, а потом зазвал к себе домой их владельца – самоеда⁴, чтобы зарисовать его одежду и внешность для статьи в иллюстрированном журнале. Но пока искал карандаши, дикарь схватил часы и был таков. По горячим следам агенты сыскной задержали с десяток самоедов, но опознать в них преступника ученый муж не смог. Видимо, потому что все они на одно лицо. За одиннадцать месяцев, прошедших с кражи, в ломбардах часы с Нимфой так и не появились. Наверно, тикают себе у самоеда в чуме. И их уже не вернешь. Потому их описание полетело в мусорное ведро.

Что у нас дальше? Пять икон в золотых окладах и большим количеством драгоценных привесов внутри каждой. Украдены полгода назад в церкви Рождества села Булатово Боровичского уезда Новгородской губернии. С какого, интересно, бодуна губернская полиция решила, что грабители прибыли к ним из столицы? И их иконы следует искать питерской сыскной?

«Ну почему? Почему все пытаются свалить с больной своей головы на мою здоровую?» – размышлял Крутилин. «Такое количество драгоценностей, попади оно в Петербург, непременно бы открылось – на привесы люди жертвуют самое дорогое, самое ценное, оттого сильно приметное. Часто ли встретишь нитку розового жемчуга? Или золотое кольцо с голубым бриллиантом в четыре карата, украшенное гравировкой «Любимой супруге на день ангела»? Нет, пусть губернские сыщики дальше ищут сами. В ведро!»

– Только не сегодня. У неё ведь тоже праздник, – воскликнула Геля.

Оказалось, что тихонько вошла вслед за котом и стояла позади Ивана Дмитриевича, читая вместе с ним бумаги.

– У кого праздник? – не понял Крутилин.

– У украденной иконы «Рождество Христово».

– Хорошо, пускай ещё полежит, – усмехнулся Иван Дмитриевич, доставая листок с описанием икон из ведра.

– И у нас с тобой тоже праздник, – напомнила Геля. – Надеюсь, помнишь?

– Как не помнить?

Ангелина обошла кресло, наклонилась к губам. Иван Дмитриевич нежно её поцеловал. Задрав юбки, любимая уселась ему на колени.

– Что ты делаешь? – испуганно спросил он.

– Что обычно, – игриво ответила Геля, расстегивая Крутилину штаны. – Надеюсь, не против? Здесь мы ещё ни разу…

– Но тут…

– Все давно ушли. А входную дверь с парадной лестницы я заперла. Ванечка, я так тебя люблю.

– А теперь давай наряжать елку, – предложила Ангелина, когда спустились к себе.

– Елку? Но я её не купил…

– Что? – повернулась Геля и, дурачась, сжала кулачки. – И подарок мне не купил?

– Подарок купил. А про елку не подумал.

– И правильно сделал. Иначе пришлось бы наряжать две. Потому что я сама о ней позаботилась. Дворник с час назад её принес и установил. Пойдем-ка в гостиную наряжать.

– Но для кого? У нас нет детей.

– А Рождество исключительно для детей? Я тоже хочу праздник. Хлопушек, игрушек, конфетти… Всю неделю до самого Нового Года будем зажигать на елке свечи, а потом сидеть и любоваться, вдыхая аромат хвои и смолы.

– Вдвоем?

– Если хочешь, можем чиновников твоих позвать. Накроем стол, устроим праздничный ужин.

– Идея хорошая, надо обдумать.

Первым делом на макушку водрузили «рождественскую звезду» из золотой бумаги, потом развесили вокруг нее картонных ангелов.

– А «бомбы» куда? – спросила Ангелина, слезая со стремянки.

– Что ещё за бомбы? – испугался Иван Дмитриевич.

Прасковья Матвеевна елку наряжала строго-лаконично: десяток кукол на разноцветных шерстяных нитках, пяток орешков, парочка бонбоньерок с конфетами:

– Радость должна от молитв проистекать, а не от баловства, – внушала она сыну Никитушке.

Геля же в бумажной лавке купца Чернохвостова накупила все без исключений рождественские украшения: шоколадные «бомбы» с сюрпризами внутри (брошками и колечками), хлопушки с конфетти, дюжину посеребренных грецких орехов, новогодние фигурки из стекла, гипса и фарфора. А в милютинских лавках приобрела огромную корзину с желтовато-зелеными мандаринами и ароматно-румяными крымскими яблоками, которые также решила повесить на елку.

– А крестовину давай обложим «рождественской ватой», – предложила она Крутилину. – Смотри, она обсыпана блестками и будет искриться, словно снег под фонарем.

– Хорошо, – согласился Иван Дмитриевич.

– К Никитушке когда поедешь?

– Завтра.

– И что подаришь?

– Паровоз с заводной пружиной купил, а к нему дюжину вагонов. Хочешь покажу?

– Потом. А что Прасковье Матвеевне?

– Ничего. Хватит с неё. Тысячу в год ей отдаю.

– Не ей. Вашему сыну. Я, как чувствовала, что ничего ей не купишь. Потому позаботилась сама, – Геля достала из комода книжку в красном шагреневом переплете с золотым тиснением «Календарь для всех сословий на 1873 год». – Очень ей пригодится. Тут и месяцеслов, и все праздники переходящие по датам указаны.

– Да её ночью разбуди, она их без всякого календаря назовёт. Зря только деньги потратила.

– Виновата я перед ней. Счастье у неё украла.

Из дома вышли в одиннадцать – Иван Дмитриевич повернул было налево, к Исакию⁵, но Ангелина потянула его вправо:

– В Казанский пошли, туда император должен приехать.

Как всякая бывшая провинциалка, Ангелина не упускала возможности увидеть венценосных особ, которые по торжественным случаям посещали богослужения в Казанском соборе.

– Так туда далеко, а на улице мороз, – попытался возразить Крутилин. – А извозчиков в рождественскую ночь не сыщешь – тоже празднуют. А императором, коли хошь, хоть каждый день любуйся…

– Как? Где? – удивилась Геля.

– Он под нашими окнами со своей…, – Крутилин запнулся, поняв, что едва не сболтнул лишнее.

Для княгини Долгорукой император снял дом рядом с Зимним дворцом на Миллионной улице. Но посещать её так часто, как хотел, не мог, лишь раз или два в неделю ему удавалось незаметно покинуть дворец на пару часов. Поэтому ежедневно во время утренних прогулок государя Долгорукая ждала его на Большой Морской. Заметив издалека её сани, император осаживал лошадь, чтобы перешла на шаг, влюбленные встречались взглядом, кивали друг другу, будто случайные знакомые, и разъезжались.

Крутилин был осведомлен об этих встречах, потому что по приказу Треплова выставлял во время них на Большой Морской своих агентов, – за императором охотились нигилисты и такие ежедневные свидания в одном и том же месте в одно и то же время были крайне опасны.

– Его Величество во время утренней прогулки обычно проезжает по Большой Морской, – неуклюже закончил начатую фразу Иван Дмитриевич.

– Разве разглядишь его? Пронесется мимо за секунду.

– А всё нигилисты проклятые. Его покойного батюшку запросто можно было встретить на улице, – увел разговор подальше от Долгорукой Крутилин.

– Как же было здорово!

– Ничего здорового. Строг был Николай Павлович. Если хоть одна пуговица не застегнута, отправлял на гауптвахту.

Однако венценосная чета в Казанский не прибыла.

– Государыне стало хуже, потому их величества с их высочествами решили отстоять Всенощную в придворном соборе, – сообщил Крутилину Треплов, к которому он подошел с поздравлениями.

Представить начальству невенчанную супругу было никак нельзя, однако обер-полицмейстер ухитрился кивнуть Ангелине украдкой:

– Хороша! Ух и хороша! Искренне завидую, – шепотом одобрил выбор Крутилина Треплов.

Подчиненные Ивана Дмитриевича подобными фанабериями не страдали, потому те из них, что пришли на рождественскую службу в Казанский собор, по окончании её поздравили начальника и его спутницу:

– Какая хорошенькая! – наклонилась Ангелина к спящей на руках у матери трехмесячной Даше Новосёловой, дочери одного из агентов.

– А какая спокойная. Всю службу проспала как мышка, – похвастался Сергей Новосёлов, тридцатилетний русоволосый красавец.

– Вся в тебя. Ты ведь тоже всю службу проспал, – хохотнула его жена Евдокия.

– Ну что ты придумываешь? – возмутился Сергей. – Я не спал, я молился, как и положено, закрыв глаза. Разве можно спать стоя?

– Ну лошади-то спят. А ты чем хуже? – хлопнул его по-приятельски подошедший Демьян Корытов.

Хотя ни Демьян, ни его брат Козьма в полиции не служили, оба были для сыскной не чужими людьми.

Большая Морская – самая фешенебельная улица столицы. Самые модные магазины и первоклассные рестораны расположены именно здесь. Тысячи людей посещают их ежедневно. Но далеко не у всех из них собственный выезд. Потому и возникла на Большой Морской «биржа»⁶извозчиков. Кого попало в неё не пускают – клиент здесь особый, на задрипанной колымаге и полудохлой кляче домой не поедет.

А у Корытовых и сани с колясками новенькие, и лошадки резвые. До поры до времени они возили сыщиков неохотно, потому что те платят лишь то, что положено. Но однажды Козьма заехал в трактир на Разъезжей попить чайку, через полчаса вышел – ни лошадки, ни коляски, а Сергей Новосёлов в тот же вечер поймал абротников⁷ и вернул Козьме пропажу. С тех пор Корытовы возили его бесплатно, а остальных чинов и агентов с большой скидкой.

– С Рождеством! – поздравил Новосёлова Демьян.

– С Рождеством, Серега! – вторил брату Козьма. – С Рождеством, Иван Дмитриевич!

– С Рождеством! – пожал им обоим руки Крутилин.

– А почему сюда приехали? – спросил у братьев Новосёлов. – Неужто в Семенцах церквей нет?

– Как нет? Мироний⁸ так вообще под боком. Но женам с детишками на царя захотелось поглазеть, – объяснил Демьян, кивая на закутанных в дорогие платки дородных крестьянок, вокруг которых толпилась свора ребятишек.

– С Рождеством! – закричали дети.

Ангелина угостила их конфектами, которые на всякий случай прихватила с собой.

Домой вернулись около пяти. Зажгли на елке разноцветные парафиновые свечи, сели за заранее накрытый кухаркой стол, выпили, разговелись, обменялись подарками: Крутилин подарил Ангелине флакон духов Виолет де Парм, она ему кожаный бювар⁹ для бумаг.

– Хорошо-то как, – признался Иван Дмитриевич. – А ведь ты права Гелюшка, радость надо и для самих себя устраивать.

Проснулись поздно. Только сели за стол, пришел с поздравлениями дворник Ферапонт, а если выражаться точнее, явился за праздничной данью. Такой уж в Петербурге обычай – на Масленицу и на Рождество благодарить дворников и околоточных. Околоточный само собой к Крутилину сунуться не посмел. А вот разодетый в праздничную красную рубаху Ферапонт явился. И остался подношением недоволен:

– У других дворников в домах по десять, а то и по двадцать квартир. А в нашем только две: ваша и господина пристава первого участка Адмиралтейской части. А работы-то никак не меньше. А вы одной синенькой¹⁰ наградили. Маловато будет.

– Так ещё водки налил, – напомнил наглецу Крутилин.

– Водку готов сейчас же в лавке купить и вернуть. За ещё одну синенькую мне целое ведро¹¹нальют. А то и два.

Пришлось уступить. Не то бы ещё час околачивался в гостиной.

Выпроводив Ферапонта, Иван Дмитриевич поднялся наверх, в сыскное. Там дежуривший сегодня чиновник Яблочков резался в карты с тремя агентами. Кроме карт на столе лежали пироги и нарезанная кружками колбаса, в центре красовалась ополовиненная осьмуха¹². Увидев Крутилина, подчиненные подскочили и словно по команде придали лицам виноватое выражение. Иван Дмитриевич шутливо нахмурился и погрозил им пальцем:

– Ах вы, мазурики.

– Так точно, мазурики, – улыбнулся Яблочков.

– Докладывай обстановку, – велел Крутилин, усаживаясь. – И стакан начальству налей.

– Рождественская ночь прошла на удивление спокойно: пара пьяных драк, но без поножовщины, зачинщики храпят по камерам. С десяток карманных краж в храмах. Один из воришек пойман на месте самим пострадавшим. Не местный, гастролёр из Костромы. Уже сфотографирован для картотеки.

– За Рождество! – поднял стакан Иван Дмитриевич.

– Долго у Прасковьи Матвеевны не задерживайся. Мы вечером на бенефис Монахова идём, – напомнила Ангелина, смахивая с сюртука Крутилина последнюю пылинку.

– Куда- куда? – удивился Иван Дмитриевич.

Готов был поклясться, что про Монахова слышит впервые. И само слово «бенефис» тоже.

– В Александринку. Ещё месяц назад это решили. Ты ведь не расстроишься, если пьеса будет другой? Представляешь, автор в последний момент запретил её ставить. Потому будут давать надоевшее всем «Горе от ума». Ты, верно, наизусть его знаешь?

Крутилин кивнул. Про «Горе от ума» он уже где-то слышал. Кажется, Пушкин написал. А может, Гоголь. Кто их, писак, разберет? Развелось их, как тараканов на постоялом дворе. Но как же Иван Дмитриевич умудрился про билеты в театр забыть? Видимо, Геля согласовывала их покупку в неудачный момент, когда Крутилин о служебных делах размышлял. Есть у него такая привычка – вроде бы с домашними разговаривает, а на самом деле план допроса обдумывает или докладную градоначальнику. Кивнет механически в ответ, а потом вдруг выясняется, что согласился на новый шкаф или вот пойти в театр.