Kitobni o'qish: «Фельдмаршал»

Об авторе

Валерий Игнатьевич Туринов родился и вырос в Сибири, в Кемеровской области. После службы в армии поступил в МИСиС, окончил его в 1969 году по специальности «полупроводниковые приборы» и был распределен на работу в город Ригу. Проработав там три года, поступил в аспиранту МИСиС на кафедру Физики полупроводников. После окончания аспирантуры и защиты диссертации в 1977 году получил ученую степень к. т. н. и был распределен на работу научным сотрудником в «НПП Исток», в город Фрязино Московской области. Казалось бы, никакого отношения к истории и к литературе все это не имеет, но каждый автор приходит в литературу своим путем, зачастую очень извилистым.

Начиная со студенчества, работая в геологических экспедициях летом на каникулах, Валерий Игнатьевич объездил Сибирь и Дальний Восток. В экспедициях вел дневники, постепенно оттачивая стиль художественных приемов, а сами поездки пробудили интерес к изучению истории не только Сибири, но истории государства Российского, а затем – и к прошлому Европы.

Особенный интерес вызывали XVI–XVII вв. – эпоха становления национальных европейских государств и связанные с этим войны. Вот почему осенью, зимой и весной Валерий Игнатьевич, как правило, пропадал в РГБ (Российской государственной библиотеке), собирал по крупицам в источниках судьбы людей, оставивших заметный след в той эпохе, но по какой-то причине малоизвестных сейчас, а то и вообще забытых.

К числу таких исторических личностей относится и француз Понтус де ла Гарди, родом из провинции Лангедок на юге Франции. Он дослужился до звания фельдмаршала в Швеции, прожил яркую, насыщенную событиями жизнь. Этот человек заслуживал того, чтобы создать роман о нём!

Сбором материалов в РГБ дело не ограничилось. Изучая жизнь Понтуса де ла Гарди, Валерий Игнатьевич делал выписки из документов РИБ (Русской исторической библиотеки), из АИ (Актов Исторических), ДАИ (Дополнений к Актам Историческим), из Дворцовых разрядов, материалов РИО (Русского исторического общества), а также многих литературно-исторических сборников, как, например, «Исторический вестник» за 25 лет.

Пришлось проделать большую работу, чтобы иметь более широкое представление об эпохе, а также о других известных исторических личностях, повлиявших на судьбу Понтуса де ла Гарди, или, говоря словами одного из героев, «сделавших» его человеком.

Эта деятельность, помимо основной работы по профилю образования, отнимала много времени и сил. Поэтому докторскую диссертацию в родном МИСиС Валерий Игнатьевич защитил поздно, в 2004 году, с присуждением ученой степени д. ф.-м. н., имея к тому времен уже свыше сотни научных публикаций и десяток патентов по специальности.

Избранная библиография автора (романы):

«На краю государевой земли»,

«Фельдмаршал»,

«Василевс»,

«Вторжение»,

«Смута»,

«Преодоление».

Предисловие

Наиболее удивляет в судьбе Понтуса де ла Гарди не то, что он, сын богатого коммерсанта, дошёл до ступеней трона Швеции, а то, что он попал в общее забвение даже среди слишком скромных эрудитов. В 1985 году обошли полным молчанием четвёртое столетие его смерти, и ознаменование этой годовщины осталось неотмеченным: ни конференции, ни выставки. Не меньше демонстрирует его судьба, имя которой – отвага, и воспоминание об одном из тех, кто нёс дальше всех и наиболее высоко талант своей нации.

Фактически в Минервоис, который в Лангедоке, на его родной земле, знают о нём столь мало, что это будут только линии его жизни и карьеры. Конечно, несколько статей были посвящены ему в научных обществах: в основном они были короткими.

Однако Понтус де ла Гарди был удостоен большего внимания в предыдущие века. Так большие словари Moréri (1674) и Bayle (1696) уделили ему место, сравнимое с местом одного из де Гизов или Баярда. Справедливо, что для их авторов Понтус принадлежал к новейшей истории, по крайней мере недавней истории. Но если в Швеции его память была увековечена, что было порывом, с которым его потомки поддержали память его имени, то во Франции воспоминание о нём понемногу бледнело и дошло даже до того, что его забывают в Лангедоке.

Именно к местным историкам возвращается заслуга вновь обнаружить Понтуса де ла Гарди в XIX веке, во-первых, Эдуарда Сенемо (1849), затем Альфонса Махюи (1856). Тогда расцветали научные общества и благодаря им воскрешали региональную славу. Увлечение Понтусом было коротким: мешало много неточностей, это касается и его места рождения, чтобы воспоминание о нём встало на якорь длительно. К этому добавлялось глубокое незнание истории Северной Европы, особенно Скандинавии.

В 1958 году Клод Жур, думая о том, чтобы указать, где же всё-таки Понтус увидел свет, решил эту задачу поверхностно. Около пятнадцати лет позже барон Раймон де Фурна, далекий наследник брата Понтуса и хранитель документов архивов, до того не разрабатываемых, наконец, после веков двусмысленности, указал на лангедокские истоки знаменитого шведского потомства.

Georges R. Ph. Pontus de la Gardie. Carcassonne. 1988.

Глава 1. Монах

На юге Франции, вдоль побережья Средиземного моря, протянулась благодатная земля. Ещё с римских времен, когда Галлия была провинцией Римской империи, сюда, к этим берегам, приставали караваны судов с изделиями из серебра заморских мастеров, с восточными пряностями и шёлком. Отсюда же, в свою очередь, вывозили лес, пшеницу, вино. И здесь слышался говор на многих языках того цивилизованного мира. Сюда позже, в Средние века, арабские завоеватели принесли высокую культуру, арабское письмо, арабский счёт. За ними появились в этих местах учителя-евреи: пришла наука, суд появился тоже. Свобода мысли расцвела. Упал авторитет святой непогрешимой Церкви…

Ещё позднее, когда с Пиренейского полуострова арабов вытеснили испанцы, с гор хлынули завоеватели иные: бароны, закон свой клановый всем навязали силой. Но здесь они не задержались, пошли на север Галлии, туда, к Парижу. Культура, лёгкая, арабская, как тонкий слой, покрывший грубую среду, была мгновенно сметена. Вновь погрузилось в дикость всё на многие века.

Это провинция Лангедок. На востоке она выходит к мелководной Роне, на западе упирается в Пиренеи. Их снежные вершины во все века манили путников, услады ищущих своим глазам, уставшим от серых будней, невзрачных городских трущоб, таких же и усадеб. С юга эта плодородная земля, славившаяся своими виноградниками, омывается волнами Средиземного моря, называемого также «Римским озером».

Пиренеи. За века, и даже тысячелетия, их не тронула цивилизация. Казалось, по своей природе, невозможно приучить к культуре горцев, живущих по законам древних кланов. Что было больше в этом? Традиция, упорство или тупость, которая передаётся из поколения в поколение людям теми же горами. Или же своё делал разряжённый воздух, обеднённый кислородом, каким дышат с малых лет жители гор.

Последуем далее с Пиренеев к городку Каркассонн. Здесь с Пиренеев берёт начало бурная речушка Од. Она идёт почти прямо на север, но вблизи этого городка, словно из почтения к нему, ничем не примечательному, делает изящный реверанс – обходит его с юга. Хотя на самом деле она текла так за много веков до появления этого городка. Затем миль через пять она огибает гору Монтредон и устремляется, уже прямо, к Лионскому заливу. Если же следовать дальше от Каркассонна тем же курсом, каким идёт долина реки Од от Пиренеев до этого городка, то через три десятка милей достигнем района Каунас. Здесь, в неширокой долине, на южной её окраине, расположено селение Руссоль. Маленькое, домишки каменные, и церковь с башней, и колокол при ней.

Вот здесь-то, вблизи этого селения, есть одно местечко, где уютно смотрится помещичья усадьба. Жилой двухэтажный дом. Наверху мансарда. Ещё выше черепица. Фасад затянут плющем. И в комнатах полутемно, прохладно даже в жаркий летний день.

Это усадьба Жака де Эскуперье, отставного капитана гвардейцев, сейчас же руссольского помещика. Он поселился в этих местах вот уже без малого два десятка лет назад. Осев здесь, он обрёл желанный покой после ряда лет службы в королевской гвардии. Здесь он и женился на пригожей девице восемнадцати лет, с соседней помещичьей усадьбы. Звали её Луиза, урождённая Арменгауд, а проще – Луи, как называл её счастливый муж. У супругов появились дети. Из них выжили только самый старший Оже, его брат Этьен и самый младший – Понс. Ещё были две сестры, погодки, появившиеся на свет через два года после Понса. Остальных же забрал к себе Господь Бог ещё в малолетстве, видимо посчитав, что им у него будет лучше, чем под кровом родителей.

* * *

1543 год. Монастырь бенедиктинцев в районе Монтолье, на северо-запад от Каркассонна, всё в той же провинции Лангедок. Ему уже более трёхсот лет. Каменной кладки стены, неуютные тёмные и холодные кельи. Обычный крестьянский труд монахов, и светлых праздников в году почти что не бывает. Вот то, каким был монастырь века, чем жил простой монах, всецело покоряясь воле Бога.

– Господин аббат!.. Господин аббат!..

Аббат Жюльен Арменгауд, неторопливо шагавший к винному погребу, остановился, обернулся на этот крик.

Догоняя его, за ним бежал молодой инок. Запыхавшись, он подбежал к нему, остановился, переводя дух.

Аббат недовольно взглянул на него, раздражённый, что тот посмел остановить его, прервать его мысли о хозяйственных делах обители. Те шли, если говорить откровенно, из рук вон плохо.

– Господин аббат, ваша дочь Луиза скончалась… – прошелестели сухие губы монаха.

Аббат какое-то время разглядывал его. Выпуклые глаза его, слегка прикрытые плёнкой кожицы в уголках, как у хищной птицы, уставились на него… Затем он, похоже, сообразил что-то, до него дошло сказанное.

– Я же говорил этому мошеннику! Жаку Эскуперье! Скряге!.. Зачем надрываешь Луизу? Мою единственную! – разразился он проклятиями в адрес своего зятя.

Покричав, возмущаясь, он повернул назад и, опустив голову от этого печального известия, побрёл через двор к себе в аббатскую. Надо было собираться, ехать на похороны дочери.

В усадьбе Жака Эскуперье, куда он приехал, царила тягостная атмосфера.

– Что делать, падре? – растерянно спросил его Жак, после того как они поздоровались, помянули добрыми словами усопшую, заговорили о насущном. – Как мне жить дальше?

За дорогу сюда, в усадьбу зятя, аббат отошёл сердцем, раскинул затем и умом. Решение пришло ещё в дороге.

– Я возьму Понса к себе, в монастырь, – сообщил он свое решение. – Тебе меньше забот… Да и младший сын, по обычаю, вступает на путь монашества. Не будет мельчать и разоряться хозяйство…

Так Понс как самый младший в семье оказался в заложниках традиционной хозяйственной системы: без средств к существованию, когда станет взрослым, без наследства после смерти отца…

На похороны собрались соседи.

Жак Эскуперье всплакнул над своей супругой. Его старший сын Оже, взрослый мальчик четырнадцати лет, заплакал, когда повозка с гробом матери тронулась от усадьбы. Этьен, глядя на старшего брата, тоже заплакал.

Младший же, Понс, семи лет, не по годам молчаливый и серьёзный, не понимал, что происходит: почему мать уже который день не открывает глаза, не встаёт. А теперь её зачем-то положили в ящик, на повозку, и повезли куда-то… И он пошёл, как и все, взрослые и дети, за этой повозкой, когда отец сказал ему: «Возьми за руку Этьена! Идите!..»

Гроб с телом матери отвезли на местное деревенское кладбище.

Он плохо помнил, что было на кладбище, где он оказался впервые в своей жизни. В тот день он долго был на ногах, устал. Он был слабым, болезненным ребёнком, и глаза у него стали закрываться сами собой. Так он и уснул, на чьих-то руках, там же, на кладбище.

Следующий день оказался тоже странным для него. Зачем-то отец стал прощаться с ним, размяк, прослезился, что бывало редко. Отца он знал больше как строгого и хмурого. И он с самых малых лет был предоставлен самому себе. Мать, ещё при жизни, тоже немного уделяла ему времени. Её внимания больше требовали маленькие девочки, его, Понса, сёстры, крикливые… Как только он узнал их, когда они появились на свет, с тех пор так и не перестают кричать. И его удивляло: из-за чего они всегда кричат.

И вот теперь это…

– Ну, езжай, сынок! – обнял на прощание старый бедный Жак своего маленького сына. – Твой дедушка Жюльен позаботится о тебе!.. Будет тебе в наставниках!

Он вывел Понса во двор. Там уже стояла повозка аббата, готовая к дальней дороге. Вышли во двор и его два старших брата. Сёстры – те ещё были малышки, и большую часть дня проводили в кровати.

Дедушка Жюльен, как того представил ему отец, хотел было помочь ему, Понсу, сесть в повозку.

Но он, отстранив его руку, сказал:

– Я сам!

Он вскарабкался на повозку и уселся посередине большого сиденья, обитого тёмной кожей, отдающей запахом чего-то уже знакомого ему.

Аббат добродушно рассмеялся:

– С таким иноком наш монастырь теперь заживёт!

Отец тоже засмеялся.

Он же, Понс, не понимал, почему они, взрослые, смеются и что в этом такого, если он хочет всё делать сам.

Аббат, забравшись в повозку, слегка подвинул его, сел рядом, взял в руки вожжи.

– Ну, с Богом! – сказал он и перекрестился. – Месье Жак, жду тебя на следующей неделе. У нас, в монастыре, освободилась вакансия казначея. Месье Бернар скончался… Рад буду хлопотать за тебя на эту должность!

Он подхлестнул вожжами по бокам лошадки:

– Пошла, пошла, Ленивая!

Повозка выкатилась за ворота усадьбы. Понс, обернувшись, увидел, как машут руками вслед ему родные. Повозка повернула за угол каменной ограды.

И его родные исчезли для него навсегда.

* * *

В монастыре, куда они приехали, Понса поразили высокие массивные стены из бутового камня. Внутри монастыря, за тяжёлыми дубовыми воротами, с крепкими запорами, стояли такие же, из бутового камня, монастырские постройки, и кельи – крохотные, как хижины в горах у бедных горцев.

И в одной такой келье поселили его.

Дверь скрипнула, открылась, и он шагнул вслед за своим дедушкой, аббатом, в темноту кельи. И первое, что он увидел – ложе, массивное, тоже каменное, только сверху прикрытое настилом из досок. На нём лежало одеяло, шерстяное, жёсткое, старое. Похоже, им укрывался один из тех, кто уже навсегда покинул обитель… И подушка, тоже жёсткая… Единственное маленькое оконце. В него сочился слабо божий свет…

Освоившись на своём новом месте, он как-то взобрался на монастырскую стену и оглядел окрестности, томимый интересом: куда же привезли-то его.

Перед ним открылась долина, пологие невысокие холмы, безлесье… Сады, вон там поля и виноградники… А тут рядом пруд. О нём ему уже сообщили словоохотливые иноки, готовые поговорить с кем-нибудь, рассеивая скуку и однообразие монастырской жизни, тяжёлого повседневного крестьянского труда.

В монастыре он оказался не один, из мальчиков, иноков. Были ещё такие же, осиротевшие.

Раз в день, утром, до завтрака, строгий аббат занимался латынью с ним и ещё с тремя мальчиками его же возраста.

С одним из них Понс сошёлся ближе всего. Звали его Рони. Тихий, худенький, черноволосый, родом откуда-то из этих же мест. С умным взглядом, он тактично выслушивал, когда ему что-нибудь рассказывали, затем уже говорил что-то своё. Он остался круглым сиротой, в отличие от Понса, у которого был жив отец и братья, да ещё дедушка.

– Латынь – язык Бога, на котором апостол Пётр впервые открыл божественные установления другим народам, – поучал аббат…

Затем, после завтрака, следовал урок закона Божьего.

Каждый день ему, Понсу, приходилось ещё и трудиться, исполнять мелкие хозяйственные поручения: то перебирать фрукты, сортируя от гнилых, а то семена для нового урожая пшеницы. От утомительной работы он быстро уставал. Его мозг не выдерживал однообразных тупых занятий. И он начинал клевать носом. Его голова сама собой падала ему на грудь. И он часто засыпал сидя… Пока кто-нибудь из его сверстников, трудившихся с ним рядом, заметив это, не толкал его в бок.

Изредка он видел своего отца, который стал казначеем монастыря и наезжал теперь по делам экономии к аббату. Но эти встречи, мимолётные, проходили сухо, натянуто, безрадостно для них обоих. Оба они чувствовали фальшь в отношениях между ними. Отец считал себя виноватым в том, что спровадил его сюда, а Понс догадывался, что от него, лишнего, избавились его семейные. Только один раз отец с чего-то растрогался, рассказал ему, как служил в молодые годы гвардейцем в Париже, и там у него был друг юности, вместе с которым он устраивал разные проделки, а то они попадали в забавные приключения, ещё при короле Франциске I¹.

* * *

Прошло шесть лет. И жизнь в монастыре, скучную и сонную, разбудило на несколько дней появление на небе косматой звезды. Случилось это осенью, в октябре 1549 года. Сначала она появилась слабым малозаметным пятном на ночном небе, в южной стороне. Затем день ото дня она стала увеличиваться, становилась всё ярче и ярче…

И они, монахи, с наступлением вечера залезали на стены монастыря, думая, что от этого будут ближе к ней, и лучше рассмотрят её.

Взирая с восторгом и в то же время со страхом на косматое чудище, они простаивали подолгу на стене, куда залезали и пожилые монахи, уже состарившиеся здесь, в монастыре. И там, на стене, они торчали, пока их не сгонял оттуда старый аббат Арменгауд, грозясь, что завтра поднимет их ещё до зари на работу в поле.

Между тем у звезды появился хвост, начал удлиняться, расцветать и закручиваться, становился похожим на кривой турецкий ятаган.

– Турки придут! – испуганно вскрикнул кто-то в один из таких вечеров, распознав в ней знакомый меч врага всех христиан.

На стене зашумели… Кто-то из монахов скатился со стены и, втянув в плечи голову, дал тягу к винному погребу, чтобы напиться и спрятаться там… За ним побежали остальные…

Несколько ночей на стене никто не появлялся. Осмелев, видя, что хвостатая звезда никуда не исчезла, ничего не делает дурного и турки тоже не пришли, все снова полезли на стену.

– Папа Павел III² умрёт, – сказал как-то в один из вечеров монах с худыми подтянутыми скулами, «Чахоточный», уже не жилец, как говорили о нём другие монахи.

И снова на стене зашумели. На этот раз никто не испугался. Папы умирали часто, и ничего не менялось…

Что случилось с папой, Понс не знал. Но папа Павел III действительно умер через месяц, десятого ноября, после того как исчезла с ночного неба хвостатая звезда. «Чахоточный» тоже не пережил эту звезду. Его не стало через неделю после её исчезновения, когда она ушла куда-то в бездну бесконечности.

С того времени у Понса закралось подозрение, что в явлении хвостатой звезды что-то есть, поскольку она унесла с собой и папу, и «Чахоточного»… «Грешники!» – решил он… О том, что «Чахоточный» – грешник, он знал точно, так как тот не раз воровал вино из погреба, поскольку видел это собственными глазами… С папой было сложнее. О нём он ничего не знал, не знал – ворует тот или нет… Но про пап его и Рони просветил всё тот же «Чахоточный».

– В малолетстве, вот в таком же возрасте, как ты, я тоже остался сиротой, – показал «Чахоточный» на него, на Понса. – И попал я в приют августинского монастыря Святого Марка, в Италии. Там в то время настоятелем монастыря был Савонарола³!..

Он выразительно показал взглядом на пустую чарку.

И Рони налил ему вина. На этот раз вино своровал он из монастырского погреба для «Чахоточного», которого он и Понс поили по очереди.

«Чахоточный» выпил вино, протянул пустую чарку Рони, и тот наполнил её снова.

Отпив теперь всего пару глотков, он отставил чарку в сторону.

– Его потом сожгли на костре… – печальным голосом произнёс он, немощный, уже не способный даже на злость.

– За что?! – вырвалось у Рони…

Понс невольно дёрнулся от его крика, настроенный было внимательно слушать историю Савонаролы, еретика, о котором запрещал говорить старый аббат Арменгауд.

А «Чахоточный» стал рассказывать о проповедях Савонаролы, о его обличении папы Александра VI⁴, ведущего неправедную жизнь. Его проповеди он слушал не раз, будучи ещё юнцом-послушником в том же монастыре Святого Марка.

Вспоминая Савонаролу, о котором по таким монастырям, как их, ходили всякие легенды, рассказывая им, монахам, о том, что слышал от самого Савонаролы, «Чахоточный» возбуждался сильнее, чем от крепкого вина…

Он глотнул ещё вина, под глазами у него пошли жёлтые круги.

– Казнили его, а через пять лет и сам папа Александр помер… Странно помер… Говорят, отравили… Тело раздулось, стало чёрное, безобразное… В Риме папу ненавидели… Гроб для него сделали узким, тесным. Говорят, столяры смастерили специально таким… А носильщики, положив тело в гроб, покрыли его стареньким покрывалом, затем вбили покойника кулаками в тесный гроб, помяли тиару⁵… Не было ни свечей, ни лампадки, никого из священников! И тех, своих-то, достал он здорово… Таков раб рабов божьих… Хи-хи! – хихикнул он. – Рим без святости… Это языческий город…

Он прерывисто задышал, остановился, и что-то отвратительно забулькало внутри у него…

Это, что говорил «Чахоточный», была ужасная ересь. Понс это понимал. Но от этого, от запретного, огнём вскипала в жилах кровь. И после такого очередного общения с «Чахоточным», который так смело говорил о папах, он не мог уснуть до самого утра. И у него постепенно зрела мысль, что отсюда, из монастыря, надо бежать.

И этим он поделился с Рони.

– Зачем здесь оставаться? – спросил он его, хотя и не ожидал ответа. – Чтобы вот так, шёпотом, говорить что-то еретическое, и загнуться как «Чахоточный»!..

И он, мучаясь, не зная ещё по малолетству ничего о жизни, видел для себя спасение от серого существования в монастыре только на службе у короля, в тех же гвардейцах.

Рассказал «Чахоточный» Понсу и другим юным послушникам и о Леонардо да Винчи⁶.

– Великий художник был! – просипел он…

Он уже не выходил из своей кельи. Изредка к нему наведывался старый аббат Арменгауд. Посидев у его ложа, он что-то бурчал себе под нос и уходил.

Понс же приходил к «Чахоточному» после аббата, зная, что в этот день тот уже не придёт второй раз к умирающему. И там он оставался надолго. С собой он приносил вина. Его он воровал в винном погребе, этому научил его «Чахоточный». И тот, глотнув бодрящей влаги, оживал на некоторое время: его глаза блестели, обострялись мысли, чувства, и он рассказывал, рассказывал ему о жизни в монастырях, о проповедниках, о папах… А Понс слушал… Заметив, что «Чахоточный» начинал клевать носом, он подливал ему в чарку вина. И тот снова оживал.

* * *

Прошло ещё два года. Наступило лето 1551 года.

Ночь, тёмная, жаркая. Стройный и высокий ростом, худощавого сложения юноша ловко вскарабкался, как кошка, на стену монастыря. Горячая, после знойного дня, она обжигала.

В этой стене, в этом монастыре, Понс знал каждый камень, каждую складку и щель. Ежедневный крестьянский труд благотворно сказался на нём. Из болезненного вида, слабого телом мальчика, хиляка, как называли его когда-то старшие братья, Оже и Этьен, он превратился в мускулистого и сильного.

И вот он наверху.

Следом за ним на стену вскарабкался его товарищ Рони, приятель по обители, любви к латыни, Богу и шалостям простительным.

Отсюда вниз путь тоже был знаком ему… Прыжок – и он уже на земле.

Рони бросил ему со стены мешок с едой и одеждой:

– Лови!

Понс поймал мешок… Громким шёпотом прошипев: «Прощай, Рони!», он исчез в тёмной, насыщенной дневным зноем ночи. Она приняла его, укрыла, как любящая мать, провожающая сына в путь дальний, немного славы, взлётов обещая, но больше слёз, падений, проклятий, крови и трудов.

Он уже составил себе представление, куда подастся. По слухам, в предгорьях Альп, в Пьемонте, стояла армия маршала Шарля де Коссе-Бриссака⁷. И он, де Бриссак, сейчас набирал добровольцев на войну в Италии.