Kitobni o'qish: «Сказки животных»

Часть I. Сказки зверей

I. Рассказ медведя

В дремучем лесу, около высокой, обросшей мхом ели, сидел огромный, старый медведь. Он был худ, шерсть на нем местами вылезла, местами торчала клочьями; тусклые подслеповатые глаза слезились; одна губа разорвана. Видно было, что зверь долго жил на свете и многое испытал. Слегка покачиваясь и переминаясь с лапы на лапу, он посматривал на окружавших его зверей и вел с ними беседу. Тут были: и седой волк, и рыжая лиса, и серый заяц, и весёлая белка, и разные другие звери. Все они внимательно прислушивались к тому, что передавал им мохнатый дед.

– Давно это было, – говорил медведь, – десятки лет прошло, и много воды утекло с тех пор. Тогда лесов было больше, реки были глубже, болота обширнее. И привольнее было жить всякому зверю.

Наш страшный враг, человек, еще не преследовал нас так сильно, как теперь: ни ружьем, ни вырубкой деревьев, ни осушкой болот, ни распашкой земли. Хорош был мой родной сосновый бор, и тепла была берлога, где я зимовал с матерью и двумя братьями, которых я нянчил, почему и назывался в то время «пестуном». Давно и бора того нет в помине; его срубили, пни выкорчевали, а землю подняли плугом и посеяли на ней хлеб. А жаль! Сколько было в том бору ягод, орехов, грибов, меду в ульях диких пчел! И сытно было нашей семье, и весело мы жили тогда.

Медведь отер лапой морду и задумался.

– Берлога наша, – продолжал он, – помещалась под огромной, вывороченной бурей, сосной. Поднявшиеся корни представляли стену, под которой образовалась глубокая, просторная яма. В эту яму мы натаскали ветвей, моху и устроили логово, где и залегли на зимнюю спячку: я, моя мать и двое моих маленьких братишек. Нас занесло снегом, над нами сугроб образовал крышу, и в ней была только маленькая отдушина для воздуха. Вот эта-то отдушина и открыла людям наше жилище, так как из неё на морозе отделялся легкий пар от нашего дыхания и теплоты наших тел.

Пришли охотники с длинными кольями и рогатинами.

Они стали колоть нас через снег этими кольями. Мы завизжали от боли. Мать рассердилась, выскочила из берлоги, чтобы защитить нас, и бросилась на охотников. Но они напали на нее с рогатиной. Не помня себя от ярости, я принялся кусать их, не обративших до того времени на меня внимания. Но я не мог одолеть их. Они связали меня и бросили в сани. Я не знаю, что сделали с моими братьями, а меня привезли в деревню и поместили в сарае у одного мужика.

Я. ждал смерти. Но меня продали другому человеку, татарину. И он проколол мне верхнюю губу и вдел в нее железное кольцо, а к кольцу привязали цепь. Я сидел на цепи и меня кормили люди хлебом и молоком. Мне было скучно, я хотел вырваться на волю, старался оборвать цепь и метался из угла в угол, в бессильной злобе на людей, взявших меня в плен. Меня стали усмирять палками; меня били каждый день.

Я ослаб от боли и смирился. Я уже не противился людям. Мой хозяин стал меня учить, и я исполнял всё, что он требовал, зная, что, если я не послушаюсь, он будет жестоко меня наказывать.

Меня выучили ходить на задних лапах, а в передних держать что-нибудь, выучили ложиться и притворяться мертвым, прыгать, кататься по земле и делать разные другие фокусы. А когда кончили ученье, стали водить по деревням и селам, показывая моё искусство.

Товарищами моими в представлениях были коза и барабанщик. Козу изображал мальчик, надевший себе на голову подобие козьей головы с рогами. Барабанщиком был другой молодой мужик. Сам хозяин держал мою цепь и заставлял меня исполнять его приказания. Он был вожаком.

Назвали меня Михаилом Ивановичем.

– А ну-ка, Мишенька, покажи, как старики и старушки ходят! – говорил вожак.

Я брал в лапу клюку и, согнувшись, тихо ковылял.

– А как молодушки прихорашиваются?

Мне давали зеркало, я смотрелся в него и приглаживал лапой волосы на голове.

– Покажи теперь, как ребятишки горох воруют!

Я полз по земле, подползал под подставленную мне палку и боязливо оглядывался по сторонам, повертывая голову.

– Умри, Мишка! – кричал хозяин.

Я растягивался пластом на земле. Вожак садился и ложился на меня, а я лежал не шелохнувшись.

Потом мальчик надевал костюм козы и начинал плясать под песню и скрипку вожака и бой барабана. Я тоже плясал, хотя и очень неуклюже. Но это нравилось публике, и все хохотали, все были веселы.

Они смеялись над моим позором, над моей неволей.

Когда я исполнял неохотно или плохо, вожак дергал злобно цепью, растягивая мне больную губу, и я ревел от боли. Тогда окружавший народ с ужасом шарахался от меня.

В конце представления мне давали в лапы шапку вожака. Я сначала низко кланялся народу, потом вставал на дыбы и обходил публику. В шапку бросали деньги.

Меня приучили пить вино и, для потехи, напаивали пьяным.

Меня заставляли также выгонять домовых. Для этого мне следовало пройти насквозь весь двор, войдя в ворота и выйдя в заднюю калитку.

– У тебя на дворе неладно! – говорил, бывало, вожак хозяйке-крестьянке. – У тебя чужой хозяин поселился.

– Вызволи меня от него! – упрашивала баба.

Вожак заставлял меня идти во двор. За воротами я, по приказанию вожака, дёргавшего цепью, останавливался, поднимался на дыбы и рычал.

– Видишь? – говорил бабе вожак. – Я говорил, что неладно.

– Уж ты, пожалуйста!

– Давай десяток яиц.

Баба приносила яйца.

Я иду дальше, в глубь двора, и опять, по знаку вожака, останавливаюсь и реву.

– Не пускает. Силён больно. Трудно, хозяйка! – задумывается хитрый вожак.

Баба пугается больше.

– Давай еще холста аршина три. Так и быть, постараюсь, – обманывает вожак.

Дают нам и холст.

Тогда я покойно прохожу в заднюю калитку. Чужой домовой выгнан. Хозяйка благодарит нас.

В барских усадьбах дети угощали меня разными кушаньями, разной дрянью, приготовленной их поварами. Чтобы не обидеть барчат, я должен был есть. Одна девочка предложила мне какого-то противного варенья. Я зарычал от негодования. Барышня испугалась и расплакалась, а меня за это били палками. Мне хотелось другой пищи: малины, молодого овса, свежего мяса. Но мяса мне не давали, думали, что от мяса я буду злее.

Много исходил я мест, многое видел и слышал. Видел я шкуры моих собратьев, в виде полостей на санях для прикрывания ног седоков; видел шкуры в виде ковров, которые клали на пол и топтали их ногами. Иногда при шкуре оставляли голову и лапы, иногда делали чучело. Люди нас едят. Я видал наши окорока солеными и копчеными, видал колбасы из нашего тела.

Вдруг меня перестали водить и заперли в хлев. Сначала я не знал, что и подумать, а потом всё узнал. Нашлись добрые люди, возмутившиеся истязанием нас вожаками, истязанием, ради потехи. Нас запретили водить напоказ и велели нас уничтожить.

– Кончились мои заработки, – печалился хозяин мой своему товарищу. – А много мне добра сделал мой Мишка. Из-за него я стал богаче; я выстроил новую избу, завёл лишнюю скотину, исправно платил подати. Трудно мне будет без моего медведя.

Меня решили убить.

И этот грубый, злой татарин плакал, жалея меня.

– Эх, Мишка! – говорил он. – Руки не поднимаются на тебя, на моего поильца-кормильца.

Я жалобно ревел. Мне не хотелось умирать.

В одну ночь я с такой силой рванул цепь, что разорвал губу и освободился от привязи. Несмотря на боль, я был вне себя от радости. Я влез на стену хлева, проломал крышу и убежал из деревни.

Я отыскал свою родину, но, вместо леса, вместо моего прекрасного бора, передо мною были поля с копнами хлеба. Тогда я пошел дальше и долго бродил, пока не нашел дремучего леса, уцелевшего от топора человека.

Летом я отыскиваю коренья любимых трав, хожу обсасывать молодой сладкий овес, иногда задираю скотину, отставшую от стада. Осенью я отъедаюсь так, что весь покрываюсь жиром. Зимой ложусь в берлогу, и накопленный жир согревает и питает мое тело. К весне весь жир у меня пропадает, и я выхожу из берлоги худым и голодным. Как хорошо зато и сытно весной в этом лесу!

Я был бы счастлив, если бы не люди. Но люди не оставляли меня в покое. Бедные охотники преследовали меня из-за шкуры и мяса, а богатые – ради удовольствия убить. Я жил одиноко и бродил из одного конца леса в другой. Люди меня называют «шатуном». Таких медведей, старых и хитрых, они считают самыми злыми и опасными. Да, я не поддавался ни людям, ни их собакам. Я умел укрываться, умел запутывать свои следы, и мою берлогу никто не мог отыскать.

И всю-то, всю жизнь мне приходилось спасаться от этих злых людей, так ненавидящих нас, хищных зверей. Они не желают дать нам места на земле, не желают, чтобы мы жили на белом свете. А нам тоже хочется жить.

Я стар, я слаб, я скоро не буду в силах добывать корм и скоро умру. Но я заберусь в самый глухой, недоступный угол – и люди там не найдут меня.

Медведь снова отер лапой свои слезящиеся глаза и погрузился в глубокую думу.

II. Рассказ кошки

– Вот я так была домашним животным у людей, – говорила кошка, – и если теперь живу с вами, дикими зверями, в лесу, то потому только, что мои хозяева уехали, а меня оставили, забыли. Другие люди не принимали меня, гоняли, били, не давали есть, и я ушла от них.

Летом мне тепло и сытно, но зимой холодно, и мне живется хуже, чем у людей.

О, я была когда-то большой барыней! Спала я на мягких диванах, ела жареную говядину, пила молоко и даже сливки. Хозяева, особенно их дети, меня ласкали, целовали.

В моем распоряжении были подвалы, чердаки, погреба, амбары, где я ловила мышей и крыс сколько угодно. Только с птичьего двора меня гоняли, не позволяя таскать цыплят и утят. Но я и без них была сыта. Шерсть на мне была густая, так и лоснилась от жира.

У меня были дети: пять прелестных малюток. Но из них мне люди оставили только одного, а других куда-то забросили. Мой Бишка, как его называли люди, был прекрасный серый котик, баловник и весельчак, каких мало на свете. Он даже свой хвост не оставлял в покое и ловил его, кружась на одном месте. Сначала я его прятала от людей, боясь, чтобы и его у меня не украли. Я уносила его на чердак, под крыльцо и в другие укромные уголки, но его находили и снова поселяли в комнатах. Тогда я махнула на все лапой. Авось, его не отнимут у меня.

Хозяйские дети целые дни с ним возились. Как только они его не замучили! Хозяева его любили больше, чем меня. Я для них не была уже такою забавной. Чего он только не делал, и ему всё прощалось. Он царапал и кусал людям руки до крови, прыгал по столам, утаскивая с тарелок лакомые кусочки; залезал с головой в молочник со сливками; один раз чуть не утопился в кринке с молоком; стащил раз со стола скатерть, уронил лампу и чуть не устроил пожар; ронял горшки с цветами с окон, рвал попадавшиеся бумаги и книжки, а на письменном столе у хозяина раз натворил такую беду, что и сказать нельзя. А его за это только чуть-чуть за ушко выдрали. И он же стал за это драться лапками. Непокорный он был и самолюбивый.

Кормили его, как на убой. Он так зажирел, что даже стал отказываться от пищи. Потрогает лапой кусок, поиграет с ним, потом отряхнет лапки и отойдёт прочь. Хозяева предлагают ему самые лакомые кусочки, а он отворачивается и трясет лапками.

– Ну, чего же тебе дать? чего? – спрашивают его.

Ах, глупые, они не знают, что ему нужно!

«Постой же, – думаю я, – покажу вам, что нужно».

Я побежала в амбар, поймала мышь, принесла ее в комнату, подозвала Бишку и отдала ему свою добычу. Если бы вы только видели, как он обрадовался, как заворчал и что только начал проделывать с этой мышью! Он ее отшвыривал лапкой и кидался на нее, подбрасывал кверху и ловил налету. А какие у него глаза стали горящие, как он распушился и фыркал! Все смеялись, а я с гордостью смотрела на него.

Наигравшись, он с аппетитом съел мышку.

Я торжествовала и с презрением смотрела на людей. Я – мать и лучше их знаю, что нужно моему детенышу.

Я его выучила ловить мышей и птичек.

Насколько он был баловлив, настолько, к сожалению, труслив. Людей он, правда, не боялся, но все домашние животные его пугали. Он боялся даже индеек и гусей. Я не говорю уже про собаку Полкана. Когда Бишку выпускали на двор и он встречал Полкана, то сейчас же забирался на березу, на самую маковку, и там начинал жалобно мяукать, пока его не снимали оттуда.

Он был не в меня. Я была храбрая. Если Полкан побежит за мной, я сейчас же обернусь к нему мордой, выгну дугой спину, на которой шерсть становится дыбом, сделаю огромные глаза и таким страшным голосом закричу и зафыркаю, что Полкан с удивлением и страхом посмотрит на меня, опустит хвост и отойдет.

Я не знаю, что случилось с моим сыном. Знаю, что однажды в дом пришли гости, им долго показывали Бишку, а потом они ушли и унесли с собой моего котёнка.

После у меня были еще дети, но их отобрали у меня и куда-то подевали. Несколько дней я тосковала, мяукала, звала детей и разыскивала их по всей усадьбе. Я не нашла их и вернулась домой, усталая и голодная.

Потом мои хозяева переехали с дачи в город и взяли меня с собой. Мы жили в большом доме на третьем этаже. Однажды случился пожар. Меня выкинули в окно на мостовую. Я не разбилась: я перевернулась в воздухе и всеми четырьмя лапами стала на камни.

О пожара я убежала на соседний двор. Наш дом сгорел дотла. Хозяева мои уехали в другое место, и я не знаю, куда. С тех пор я начала вести жизнь бесприютной бродячей кошки, промышляющей себе пищу на помойках и где придется.

Вот тут-то я нагляделась на ужасную жизнь заброшенных котят. Некоторые люди имеют обыкновение вырастить всех котят, а потом их раздать кому попало или подбросить где-нибудь подальше от своего дома, часто обрекая подкидышей на голодную смерть.

Я видела одного такого несчастного, маленького котенка, умиравшего от голода. Ах, как он был худ, как слаб, как он страдал! Я сама очень тогда голодала и не могла помочь ему. Стояла зима, холодная, жестокая зима. Котенок дрожал от холода и жалобно мяукал, призывая мать – спасти его. Наконец, он нашел себе место в конюшне. От голода он хватал теплый навоз, но есть его не мог. Он облюбовал себе постель возле одной лошади. В сильный мороз его согревала лошадиная теплота. И что бы вы думали? Люди прогнали котенка, а лошадь не гнала его. Она наклоняла к нему голову и своими умными глазами смотрела на него, как бы жалея и, вместе с тем, удивляясь, что у неё такой неподходящий компаньон. Когда ей нужно было двигаться, она осторожно поднимала копыто., чтобы не ушибить котенка, и осторожно становилась на ногу, чтобы не раздавить.

Долго я бродила по городу. Меня преследовали дворники и собаки. Уличные дети кидали в меня камнями и ледышками. Мне невыносима стала такая жизнь, и я ушла в деревню. Но и в деревне меня не оставляли в покое. Когда меня люди кормили, я не трогала домашних птиц. От голода же я стала таскать цыплят и голубей. За то на меня ополчилась вся деревня. Мне расставляли капканы, в меня даже стреляли из ружья. У меня под кожей и сейчас сидит несколько дробинок.

Я. убежала в лес. Здесь меня никто не трогает, потому что меня трудно найти: мне есть где спрятаться в густых деревьях. Люди бранят меня, что я разоряю птичьи гнезда и поедаю птенцов. Но ведь это мой корм. А сами-то люди часто разоряют гнезда только ради яиц, без которых они могут прожить, или даже просто ради любопытства или удовольствия разорить гнездо.

Зимой я подстерегаю мышей в их норках под снегом; ловлю зарывшихся в сугробе на ночь тетеревов и куропаток. Когда же добычи нет, отправляюсь на деревенские гумна и там в соломе нахожу мышей. В холода я забираюсь в сенные сараи или в стога и зарываюсь в сено. Иногда моей квартирой служит дупло старого, гнилого дерева, Так проходит моя жизнь.

III. Рассказ белки

– Вы не так поступаете, – обратилась к кошке белка, сидевшая на большой еловой ветке над головами зверей. – Оттого вы и голодаете, что не так поступаете. Вы не запасаете на зиму корм. Вот у меня есть запас орехов и сушеных грибов. Я сама всё это собрала и заготовила на случай голодовки. Вы надеетесь на свои зубы и когти, оттого и голодаете часто. Вы – страшный и злой зверь. А что вы жили у людей, так этим хвастать нечего. Моя мамаша тоже жила у людей в клетке, бегала в колесе и ела кедровые орехи. Ей не понравилась такая жизнь, и, когда клетку забыли запереть, она убежала опять в лес и всё нам рассказала. О, моя мамаша тоже много повидала на свете.

– Ты все толкуешь о мамаше. А сама-то ты что видела? – проговорила презрительно кошка.

– Я-то? Я-то не видала? Вы ошибаетесь. Если вам рассказать про мою жизнь, вы не повторите ваших слов.

– Расскажи, расскажи!

– Родилась я, – начала белка, – в гнезде, сплетенном мамашей из прутьев на сучьях большого дерева, далеко, далеко отсюда. Да, у меня была прекрасная воздушная колыбелька. Мамаша нам приносила орехи, еловые шишки и учила, как их шелушить, чтобы достать маленькое семя. Потом мы разбежались по лесу и сами стали добывать себе пищу, сами стали строить гнезда для своих семейств. Врагов у нас было много. Нас преследовали куницы, хорьки, лисицы, рыси, даже хищные птицы. Летом нас люди не трогали, а зимой охотились из-за нашей теплой, серой шкурки. Но мы очень ловкие и умеем бегать и прятаться от наших врагов. Мы необыкновенно искусно лазаем по самым высочайшим деревьям, по совершенно гладким стволам и легко прыгаем с ветки на ветку. Когда у нас в лесу неурожай еловых шишек, мы переселяемся в другой лес, где их много.

Один раз у нас на родине случилось огромное несчастье. Люди стали рубить деревья в нашем лесу. Они валили дерево за деревом. Жаль было смотреть, как падали огромные стволы с ветками, унизанными еловыми и сосновыми шишками. Нам становилось все теснее и теснее. Но вот срубили последнее дерево и нам негде было уже приютиться. Вот тогда-то и совершилось великое переселение белок в ваш лес, господа звери.

Прежде, чем оставить родину, я заглянула в то место, где у меня были спрятаны в дупле пня орехи. Мне хотелось побольше поесть на дорогу. И что бы вы думали? Человек стоял около моего пня и выбирал из него орехи в свою кожаную рукавицу, такую большую, что я в ней могла бы спрятаться. Он насыпал полную рукавицу и был очень рад. Он грыз орехи и хвалил их. О, я собираю самые лучшие, самые спелые орехи! Со свищём вы не найдете в моем запасе ни одного ореха.

– Отнесу ребятишкам, – сказал он и понес с сечи ограбленные у меня орехи.

Между тем, я ведь готовила их не для него, а своим детям. Ну, не бессовестно ли он поступил со мной? А еще человек! Воришка скверный!

И вот, мы тронулись в путь отыскивать новое место для житья.

Путешествие наше было долгое и опасное. Встречавшиеся хищные звери преследовали нас. Днем над нами кружились ястреба, а ночью совы, сычи и филины.

Когда мы переходили деревню, за нами охотились собаки. От одной собачонки я едва спаслась на крыше сарая. Но вот мы миновали деревню. А тут еще препятствие: большая река. Как мы её перешли – это удивительно. Надо было плыть так, чтобы не замочить хвоста; иначе мы рисковали утонуть. Некоторым из нас посчастливилось забраться на плывшее бревно, и мы на нем приплыли к противоположному берегу. Одна белка утонула, а другую проглотила в воде огромная рыба. Страху, страху-то что было! Уж я вам и передать не могу.

Добрались мы до небольшого леса и тут сделали привал. Я влезла на тонкую березку. Вдруг, вижу, подо мной лает собака, смотрит на меня и вот лает, вот лает. Ну, думаю, не достанешь! О, ужас! Подходит человек. Сначала он бросал в меня палками и не попадал, потом принялся трясти березку. Как я ни цеплялась когтями – не могла удержаться и… сорвалась на землю. Собака бросилась на меня, но я успела спрятаться под куст, а оттуда добежала до мохнатой елки и укрылась в её ветвях. Человек стал подрубать эту елочку. Я соскочила на другую, с неё на третью и пошла, пошла с дерева на дерево перепрыгивать, пока не скрылась от преследователей. Замучилась я так, что едва дышала.

Но вот мы добрались и до этого большого бора. Только не все добрались.

А вы, госпожа кошка, говорите, что я ничего не видала в жизни. У, какие у вас страшные глаза! Я боюсь вас: вы можете меня съесть.