Kitobni o'qish: «Земля влюбленных»

Shrift:

Серия «Современная проза» основана в 2024 году

* * *

Часть 1
Страна Мамонтея

Чугунок парной картошки

– Мамка, отпусти! – прошусь в центр города.

Отец купил мне фотоаппарат «Смена-8». Учусь в третьем классе. Начались каникулы на ноябрьские праздники. На центральной площади 7 Ноября общегородская демонстрация в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Революция произошла в 1917 году в Петрограде. Теперь это Ленинград. Далеко он от нашего сибирского города. Ленинград сейчас зовется «колыбелью Революции». Народу со всего Канска тьма стекается в праздники на центральную площадь. Там же Свято-Троицкий собор, в котором меня крестили десять лет назад. Знаю я все это от мамки. Отца редко вижу дома, работает грузчиком на Мелькомбинате.

Наша шестая восьмилетняя школа тоже ежегодно шумит и поет на центральной площади города, нарядная шарами и красными флагами над колонной, 1 Мая и в День Победы, 7 Ноября. Школ в городе много. Предприятия выводят своих тружеников. Перед площадью – трибуна из красного кирпича, микрофоны. Там всегда не протолкнуться от руководителей горсовета, райкомовских секретарей. По решению этих людей, с недавних пор Свято-Троицкий собор превращен в городской драматический театр. Броневик у театра имеется настоящий. Ленина актер натурально изображает. И едет этот броневик с Лениным по периметру площади. Под фонограмму ленинской речи актер жестикулирует перед массами. Третьеклассников на демонстрацию нынче не взяли. Морозы в ноябре навалились. А мне очень хотелось сфотографировать Ленина на броневике. Но мамка уперлась, не пускает на улку.

– Ага, – канючу я. – Чистить в хлеву у коровы глызы не холодно? А как в город сбегать, так неззя…

Живем на окраине. В нашем квартале только две семьи коров держат. Мы и Чирки, которые через дорогу напротив живут. Летом большое частное стадо собирается на заливных лугах за Военным городком, где пасет коров и коз нанятый людьми пастух. Отец каждое лето берет отпуск и уезжает косить сено к себе в деревню Егоровку. Это за Абаном, дорога на Почет. На Покров отец привозит сено, но я радуюсь больше деревянному бочонку соленых груздей. На уроках классная подробно расспрашивала о наших родителях. Я рассказал о корове, о сенокосе в тайге, откуда отец и грузди всегда привозит. Валентину Константиновну Чухломину мы любили, как родную сестру. Мы у нее первый класс после Канского педучилища. Восемнадцать лет. Худенькая, маленькая, ее можно было бы и не отличить от нас, школьников. Но огромные глаза, иссиня подведенные под веками от бессонных ночей, выдавали в ней молодую мать. Ребенку еще и года нет. Снимают они с мужем домик возле стадиона «Спартак». Мамка моя полюбила Валентину Константиновну. Любил классную нашу и я. Любил по-детски, как родную тетку, как сестру мамину Машу из Игарки. Рассказывая об отце, неожиданно пообещал:

– Отец привезет сено. Угощу вас груздями.

Знакомство и рассказ о груздях были в первом классе. Уже третий год учусь у Валентины Константиновны. Обещание довелось выполнить только этим сентябрем. Отец привез сено и бочонок груздей на лесовозе ночью в субботу. Утром я аккуратно уложил в трехлитровую банку красавцев лесных, груздь к груздю. Мамка знала о моем обещании Валентине Константиновне, ведь именно она приучила меня с детства держать слово.

– Сказал – держи слово. Наш отец никогда не обманет, если пообещает, – подчеркивала мамка надежность отца.

Разрешил и отец взять мопед «Рига-2». Поехал я к стадиону «Спартак». Подобного потрясения детского я больше не испытывал. На месте домика, где жила Валентина Константиновна с мужем, остались одни развалины. И где теперь она живет, не знал. Я прислонил мопед к столбику палисадника из беленого известью штакетника. Стал бродить среди руин. На глаза попалась фотография мужчины. Я ни разу не видел мужа Валентины Константиновны. На обороте фотографии была надпись фиолетовым карандашом:

В тумане жизненных исканий,
Порой, наедине мечтаний,
Быть может, вспомнишь обо мне?

Домой вернулся с грибами. Мамке рассказал о своем горе.

– Не переживай, сынок. Отнесу я грузди Валентине Константиновне, раз ты обещал, – утешила мамка.

В школе подошел на перемене к Валентине Константиновне, передал забытое на развалинах фото.

– Ты там был? Зачем? – удивилась она.

Ночью сено виделось огромным зародом на площадке лесовоза. Я и мамка всю ночь помогали отцу переносить его на сеновал и в огород. Лесовоз тоже с нашей улицы. Рядом с Чирками дядя Юра Коростелев живет. Работает на лесовозе в «Канском леспромхозе». Прошлым летом брал меня в рейс в тайгу за лесом. Старый ЗИЛ с округлыми крыльями манил меня постоянно. Притягивал магнитом, когда лесовоз стоял с прицепом на площадке перед воротами коростелевского двора. Дядя Юра не жалел кабину, не запрещал покрутить руль. Сын у него Толька еще сопливый, обижает его ребятня нашего квартала, я защищаю Тольку. «Как тебя звать», – спросишь Тольку. «Ко-о-о», – протяжно, заикаясь, отвечает. Хоть и не заика он. Шпыняют Тольку братья Анисимовы. Борька Анисимов мой ровесник, дружим, а братья его – Вовка с Саней – уже приблатненные. Но братишку своего меньшего слушают. Я прошу Борьку, чтобы не трогали Тольку, когда играем в «чику» на солнцепеке перед воротами Анисимовых. Толька от меня не отстает, когда я на улице, путается под ногами. Борька просит брата Вовку: «Оставь соплю». Коростелев Толька был еще подростком. До учебы в Школе милиции звали его не иначе как «Ко-о». Дядя Юра знает о моей опеке над его сынишкой, меня добрым словом привечает. Поехал с ним в рейс. Дожди лили неделю. В Дзержинске лесовоз загрузили бревнами с горкой. На ровном месте кряхтит старый ЗИЛ, а грязь – заехали по ступицу, поползли как черепаха. Улица Красной Армии тянется вдоль военного городка далеко за город. В дожди по ней только лесовозами и ездить. Выпил дядя Юра крепко в дороге, несколько раз останавливались на тракте. На подъезде к улице Красной Армии и вовсе заснул за рулем. До наших домов на улице Лазо пять кварталов. Я уже умел включать и выключать первую скорость в машине. ЗИЛ остановился, дядя Юра сонно выключил передачу, спросил меня: «Доедешь до дома?»

За кабиной ночь. В свете фар впереди видна одна глубокая грязная колея от грузовиков. Сполз дядя Юра на пассажирское сиденье, я перебрался за руль. До педалей уже доставал носочками. Выжал педаль сцепления, включил рычагом первую передачу. Как и учил дядя Юра, медленно отжал педаль сцепления. Придавил носочком педаль газа. Тронулся лесовоз послушно, забилось мое сердечко! Сам! Да так загромыхало от восторга и радости, что перестал я слышать рев двигателя. А лесовоз метр за метром выбирался по намятой в грязи колее. «Гидравлики» на старых ЗИЛах не было. Руль вырывался из рук на каждой кочке. Но я цепко держался ручонками за баранку. И бросало меня вместе с ней из стороны в сторону. Дядя Юра спал. Я вел машину и не заметил, как впереди в свете фар показались ворота коростелевского двора. Успел и затормозить! Заглох мотор. Дядя Юра остался в кабине. Тетка Вера – вредная хохлушка, в дом мужика не пускала пьяного. И часто дядя Юра досыпал ночь в кабине. А утром полз к ногам жены. Удивительно мирный мужик, добрейшей души человек.

Мамка у меня строгая. Боюсь ее пуще огня. Слушаюсь. Росточком она отцу и подмышек не достает. С Валентиной Константиновной они и статью, и ликами похожи. В рейс отпрашивался у отца. Мама ему не перечит. Вот и на демонстрацию прошусь, мамка уперлась. Рано еще за окном, отец спит в спальне. Пришел с работы поздно, калымил на разгрузке угля на железнодорожной станции. Жили мы хорошо. Мамка держала огород, от скотины собирался навоз на парники; ранние огурцы отец любил. Вырос отец в тайге, где огурцы и не знали, как выращивать. Молоко и сметана от домашней коровы, мамка и масло из сметаны сбивала в деревянной маслобойке. Отца кормить надо, работа грузчиком тяжелая. Отец любил меня, но виду не подавал, всегда был сердит, как его отец, мой дед Василий Павлович Шелях. Любил отец свою семью, работал не покладая рук и слово свое всегда держал. Подростковый велосипед «Орленок» у меня единственного в нашем квартале, теперь вот и фотоаппарат отец купил. Есть и фотоувеличитель, все химикаты для проявки пленки. Прошлую зиму я ходил на соседнюю улицу к Журавлям. Сын Журавлей Володя работает в городе мастером в фотоателье. Мои родители дружат с Журавлями. Володя научил меня обращаться с фотоаппаратом, заряжать и проявлять пленку, делать фотографии. Пошел я будить отца. Он у меня «косоватый» на левый глаз, от рождения такой. Но я этого не замечал.

– Тоня, – позвал отец маму из спальни. – Одень тепло парня, пусть идет фотографирует.

Зима шестьдесят третьего года. У меня синяя китайская шубейка с капюшоном на кроличьем меху. Мамка купила ее давно, до войны с китайцами на острове Даманском. Покупала загодя, на вырост, мне для школы. Шубейка висела в шифоньере, пересыпанная табаком от моли. Одела меня мамка в эту шубейку впервые. Моя любимая одежка – черная телогрейка. Я любил фуфайку за мягкое и уютное тепло. Но на праздник в телогрейке идти грех, когда есть добрая одежка. Черные валенки, отцом подшитые. Шарф шерстяной, вязаный мамкой из красно-сине-зеленой пряжи, шапка цигейковая. Фотоаппарат можно держать в тепле на груди. Как я любил в этот час родителей! Отец всегда говорил со мной как с ровней, особенно, когда я ездил с ним рыбачить с ночевкой на Терскую протоку. Купил себе мопед «Рига-2». Разрешал мне на мопеде кататься, он на работу ездил на нем. Мелькомбинат далеко, в зарельсовой стороне околоток, автобусы туда не ходят. Там и кондитерская фабрика. Одно время отец работал на этой фабрике грузчиком. Толька Коростелев вечно у нас пасется. Тетка Вера работает швеей, вот мальчишка и дневалит у нас, кормится воробьем. Конфетами я одаривал и братьев Анисимовых. Старшие братья работали на Канской «ликерке», воровали водку. Чирки оседлали мясокомбинат, можно было у них обменять сметану на колбасу, а колбасу на водку у Анисимовых. «Коммерция» в нашем квартале процветала. А недавно поселилась семья из Украины. Вдовиченко. Дядя Петя с рыжими усами стрелкой, в фуражке с черным околышем артиллериста, в армейском галифе. Тетя Лиза стала брать у нас молоко. Трое детей в семье Вдовиченко. Сережка на пару годков старше меня, а Муха в параллельном классе теперь учится. Самый маленький у них годовалый Женька, пока дальше ограды его тетка Лиза не выпускает. Ребятни в нашем квартале так много, что никогда не скучно на улице, снежные горки строим. Летом в лапту режемся на пустыре – в заливных лугах, на солнечных зеленых полянах, которые раскинулись до самого Кана, – недалеко от стрельбища Военного городка.

Отец любит париться в городской бане. С пяти лет берет меня с собой. В нашей ограде есть маленькая банька для мамки, она там стирает, моется с моей старшей сестрой Людкой. Но главная у бани задача – это варить на плите для скота картошку в чугуне. Мамка варит картошку свиньям, в бане запаривает горячей водой из чугунного котла лузгу в ведрах с комбикормом, готовит пойло для коровы теплое. У Коростелевых бани нет, тетка Вера у нас в бане полощется, моет вечно чумазого Тольку. Дядя Юра не парится. У Коростелевых времянка теплая и зимой, круглый год хозяева там толкутся, в дом только ночевать ходят. Во времянке тетка Вера и моет дядю Юру. И выругает его там, и приласкает – хитрая лиса.

Гуляют на праздники наши родители вместе. Столы любит накрывать у себя тетка Вера. Изба у них высокая, горница просторная, зал светлый. Пьют гости, бабы поют. Мужики неразговорчивые. Меня не гнали от стола, любуюсь отцом в нарядной рубахе. Мамкой в малиновом шелковом платье, черные лаковые туфельки на каблучках. Локоны школьной ручкой завьет от виска.

– Моя королевна, – хмыкнет одобрительно отец. Любил он маму.

За работой отца редко вижу дома. Мамка даже надоедает, уроки гонит делать. А отец добрый молчун.

В школу на сбор я опоздал. Наши учителя уже увели колонну в город. На площади не стал искать свою школу. Демонстранты стоят долго, каждый ждет своего часа пройти перед трибуной, мерзнут, приплясывают, потирая руки и уши. А на трибуне громы раздаются, в микрофоне рев голосов стоит на всю площадь. Ревут, а не говорят по очереди начальники большие и не очень. После праздных речей медленно катится вокруг площади зеленый броневик с «Лениным» на башне. В центре площади обелиск вождю. Актера на броневике мы, дети, слушали с разинутыми ртами. Толпы праздного народа оживали, приходили в волнение. Школьники замерзали, в колонне носами швыркали. Уже и домой скорее хочется.

Простыл я. Китайская шубейка на кроличьем меху не годится для двадцатиградусного мороза. Пронизал меня холод насквозь. К вечеру поднялся кашель. У мамки градусник, смерила, нет у меня температуры. Еще не вечер. В бане в чугуне только что сварилась картошка в кожуре. В этот год взрослые и не гуляли 7 Ноября почему-то. Каждый сам по себе отметил годовщину Великого Октября.

Мамка пощупала лоб. Температуры нет, а в груди хрип. И кашель забивает до свиста в горле. Мамка моя деревенская. Девчонкой войну выдюжила без болезней, босиком ей приходилось боронить поля. Обувка в хлам быстро рвалась на полевых работах. От хвори и простуды знает, как лечить. Сняла мамка пододеяльник с ватного одеяла. Отец дома был, принес из бани чугунок с парящей жаром картошкой в кожуре. Воду из чугунка слил. Жаром духовитым дышит разваренная картошка. Когда остывает, мамка толчет ее колотушкой и добавляет в комбикорм свиньям. У нас два кабанчика постоянно в свинарнике растут. Одного держат на мясо питаться отцу, работа тяжелая – кормить сытно надо. Второго кабана перед ноябрьскими праздниками продали на базаре. Купили Людке пальто. Сестра старше меня на четыре года. Растет быстро. Это не я, облачился в телогрейку да побежал в школу. Стыдно родителям дочь в школу неряхой отправлять. Платье школьное коричневое, белый фартук. Сестра уже комсомолка. Алый комсомольский значок на белом нагруднике белоснежного фартука делает ее красавицей. Я завидую сестре. Хожу в октябрятах. В четвертом классе в пионеры примут. А в седьмом, как сестра, комсомольцем буду.

Чугунок с вареной картошкой в кожуре отец поставил на пол возле кухонного окна в огород. Мамка раздела меня, накрылась ватным одеялом вместе со мной над чугунком с картошкой. Отец подоткнул одеяло. Силком наклонила мою голову к чугунку.

– Дыши! – потребовала она.

От первого вдоха парной картошкой я задохнулся. Зашелся в кашле до слез. Отпрянул от чугунка. Мамка ждала, знала по своему опыту, что так будет. Силой удержала меня.

– Не ошпаришься. Глубоко дыши!

И я задышал. Так легко в груди стало, начало клонить в сон. Пот тек с меня ручьями. Мамка аккуратно закутала меня в одеяло уже спящего, отец отнес на кровать в спальню.

На другой день я сделал фотографии с парада в Канске 7 ноября 1963 года. Фотографии не сохранились, а память цепко держит прожитую жизнь.

Росли мои дети на Индигирке. Мамка научила мою жену лечить дочерей от простуды «паровой баней на отварной картошке». Секрет прост: картошку надо варить обязательно в чугунке. Чугун держит жар. И картошка, сваренная в чугунке, этот древний жар держит в себе. Лечит этим древним жаром любую простуду. А китайскую шубейку на кролике мамка убрала в шкаф до теплой весны. Черную стеганую телогрейку я проносил до восьмого класса.

Огурцы – народ капризный

Колонка для качания воды у нас в огороде под окном кухни. Отец сам забил трубы, на работе сварщики сделали колонку с рычагом и клапаном. Резинка под клапаном не дает воздуху упустить воду в трубах, когда качаешь. Вода для полива огурцов – обязанность моя. Мамка первая огородница в околотке. Знает, что холодной водой поливать огурцы нельзя, замокнет корень от простуды.

– Огурцы – народ капризный, – учит меня мамка уму разуму.

Вода для полива парников с огурцами греется на солнышке в цинковой старой ванне, рядом полный двухведерный эмалированный бачок, железных бочек из-под бензина с вырезанным верхом под воду в огородах не ставили. Да и где было эти железные бочки брать? Деревянные бочки кедровой клепки покупали в артели «Слепых и глухонемых», которая находится за Канским мясокомбинатом. Там же и кожзавод. «Кожзаводом» звали ту же артель, только работали там зрячие.

Рядом с мясокомбинатом городская тюрьма. Я люблю нашу улицу Лазо. Наш дом на солнечной стороне. Последний квартал. Конец улицы упирается в окружной гравийный тракт, а за окружной дорогой – чистые без деревца зеленые поля и луга до самого Филимоново.

Поселок Филимоново знаменит сгущенным молоком. Там молочно-консервный завод. И рано утром пылят молоковозы по холодку со всего Канского района, везут сдавать молоко на Филимоново. В поле – недалеко от железной дороги, хорошо различимы от нашей улицы самолеты Ан-2, желтеющие рыбьими туловищами рядом с постройками аэропорта. «Кукурузник» весь день летает. Веселая жизнь идет. Лето! Я окончил восьмой класс. В деревню ехать некогда. В июне экзамены. В доме спать душно. Мамка разрешила ночевать мне на потолке под крышей дома. Отец дал старый брезент, овчинку рыбацкую, мамка – старое ватное одеяло, памятное мне с начальных классов, когда лечила от простуды над чугунком парной картошки. Два года назад мы жили в другом доме, в соседнем квартале на этой же улице. Загорелось родителям увидеть Украину, пожить в краях теплых, где цветут яблони и вишни. Отец родился в таежной деревеньке в Абанском районе. Мамка из Канского района – из деревни Хаёрино. Деревни богатой до войны, многолюдной. Хаёрино расположено в лесостепи. Окружена деревенька холмами и березняками. На солнцепеке лысых холмов много растет клубники. Я не люблю собирать ягоды, но мамка заставляет, и клубникой наедаюсь на всю зиму без варенья. Мамка дождалась, пока я отучусь шестой класс, отправила меня в деревню Егоровку. Покупатель на наш дом быстро нашелся. Отец купил в 1958 году сруб, своими руками крышу крыл сосновым тесом, отгородил спальню от зала досками, поставил перегородку между прихожей с улицы и залом, где телевизор «Рассвет». Печник русскую печь в доме изваял раскрасавицу. Мамка изнутри дранкой стены обшила, я, шестилетний мальчуган, месил глину с песком ногами в ванне, раствор, которым мамка закидывала дранку и вытягивала мастерком глину с песком в ровненькие стены. Потом отец пристроил веранду. Одновременно с постройкой дома поднялись связкой и банька, пристройка для кабанчика, хлев для коровы. И мне иногда казалось, что я родился в яслях у коровы. В детстве не помню, чтобы у нас пустовал хлев.

Родители упаковали вещи в железнодорожный контейнер. Поехали на родину тетки Веры Коростелевой в Кривой Рог. Собирались там купить домик, потом и контейнер отправить. Отцу не понравилась Украина. До начала учебного года они вернулись в Канск и купили дом в соседнем квартале на нашей улице Лазо. Из деревни я приехал в другой дом. Высокая сибирская изба под шиферной крышей шалашиком. Первый дом на Лазо, который отец достроил, был под четырехскатной крышей из теса. Летом я любил забираться на конек дома, выползал из слухового окна, подошвы не скользили на сухих досках крыши. Сидел на верхотуре и смотрел вдаль – за окраину города, где вдалеке дымилась городская свалка. Там мы часто бывали с братьями Анисимовыми, Толька Коростелев с нами. В июне в Первом военном городке военные интенданты освобождали подземные овощные склады под новый завоз. Солдаты привозили на свалку нераспечатанные ящики с подпортившимися яблоками, иногда вываливали самосвал гнилых арбузов. Для сибирского подросткового жителя – это сказка. Яблок было много хороших, арбузы обрезали от кислой гнили и ели радостно, смеясь своему детскому счастью. Рядом со свалкой огромный песчаный карьер, вода в нем снеговая – стоячая и теплая, купались там в мае, пока курья от Кана не очистится ото льда. В крутом борту на обрывах песчаных карьеров гнездились стрижи. Над свалкой кружило черной стаей гомонливое воронье.

Теперь, повзрослев, я видел в открытую дверку с потолка нового дома все так же дымящую городскую свалку, тех же ворон, нарезающих круги в небе, видел песчаный карьер, промышляющих там мальчишек и девчонок, подросла нам смена.

После школы мне предстояло работать на табачной фабрике, ящички колотить. Отец на этой фабрике был кочегаром. Доучиваться девятый-десятый классы я не хотел.

– Так тумаком и останешься, – сердилась мамка на мое нежелание учиться. – Сидеть на шее у отца не дам, пойдешь работать, – пригрозила она.

– Школьников на фабрику берут ящики колотить, – подтвердил отец. – Работают до обеда, а платят за полный рабочий день. 80 рублей получают.

Летние дни стояли безоблачные, горячие от солнца. Мамка следила, чтобы я не выпускал из рук учебник, хоть и на крыше живу. Но и там днем духота, мухи достают, в сон клонит. Она на хозяйстве, не производственница, никуда от надзора не укроешься. Я взрослел, но по-прежнему боялся ее пуще огня.

– Отпусти на озеро искупаться, – стал просить.

– Чтобы к вечеру был как штык дома! Надо поливать огород! Жара стоит. Воду везде накачал? – мамка уже проверила воду в ванне и бочке, придирчиво осмотрела чистый двор, который я подметал каждое утро березовой метлой.

Подметаю и за воротами. Мамка моя чистюля. В доме у нас ни пылинки. Полы сверкают коричневым блеском от лака поверх краски. На желтом комоде нарядная скатерка ручной работы с белоснежной прошивочкой по краям. Моя кровать с панцирной сеткой в зале, родители спят в спальне. Большой кожаный диван с откидными подлокотниками стоит в зале для красоты. Домотканые цветные половики из лоскутов в прихожей и зале. В спальне у кровати родителей большой круглый половик из лоскутов. Кровати утром мамка сама убирает, на покрывалах узорная русская мережка по краям. Белоснежные подушки взбиты, теремками постятся на кроватях. Днем прилечь на кровать нельзя. На кухне есть для отца кушетка. После работы приляжет и дремлет, пока жена к столу не позовет.

Летом печь не топят в доме. В связке с дворовыми постройками, сеновалом и хлевом есть летняя времянка из бревен. Баньки нет. Времянка теплая, но темная, низкие потолки, окно во двор, за печкой закуток без лампочки. Собачья будка под окном времянки. Вдоль ограды провод, по которому бегает на цепи собачонка. Мамка больших не терпит. Поэтому в нашем дворе только малорослые собачонки, голосистые ночью, если кто чужой, и молчаливые днем, «характерные», в мамку.

Школьником я не перерос мамку, и только в зрелые годы пришло удивление, какая она маленькая, штакетник палисада ей до подбородка. Как умудрялась обшивать высокие стены дранкой, когда строились? Сколько же надо было силы, чтобы затирать стены глиной с песком, потом белить потолки и всю хату к Троице? Мамка любила летнюю Троицу. Пасха всегда холодная, зимой никто не белит стены и потолки в избе. Русскую печь мамка топит к ноябрьским. На жестяных листах в русской печи шаньги с творогом выпекаются, сушки рассыпчатые. И нет слов, чтобы передать вкус шанег с творогом, когда она будит меня утром и зовет поесть горячие с молоком. А потом хоть весь день спи. Каникулы. А какой сон после еды? В хлеву корова ждет, надо вывозить на салазках грязь от свиней. Навоз из хлева для парников под огурцы отдельно копится. Для свиных отходов яма вырыта в огороде специальная. Солнышко морозным утром поднимается ласковое. От работы удовлетворение такое, что в сон клонит. Отец на работе, кушетка за печкой на кухне свободная. Мамка там никогда не приляжет. В летней кухне, в темном закутке за печью, отец сделал из досок жесткие нары. Она девчонкой много работала в полевых бригадах во время войны, спали подростки вповалку на широких нарах, с тех лет не любит мягкую постель. Часто о жизни мамка говорит:

– Мягко стелет, да жестко спать.

Не любит мамка и пуховую перину, которую на свадьбу подарили ей тятя с мамой. Так она зовет своих родителей – моих деда Василия Ивановича Полякова и бабушку Ефимью. Отец любит спать на перине. Пуховая перина, как полати русской печи, всю хворь жаром вытягивает. Жарко спать в перинах, свариться можно.

Рисую акварелью с шестого класса. Зиму восьмого класса ходил в художественную школу. В сентябре сдал экзамены по рисунку и композиции, приняли меня первым набором в Канскую художественную школу. Галина Яковлевна Иванова – мой классный руководитель. Приняла она наш пятый класс от Валентины Константиновны Чухломиной, учительницы начальных классов. Мы очень любили своих учителей. Они отвечали нам взаимностью. Муж Галины Яковлевны Ивановой – известный в Канске и в крае художник. Виктор Александрович долгие годы добивался открыть художественную школу. Помещение выделили в здании Детской и юношеской библиотеки, в которую я бегал с улицы Лазо за книжками с пятого класса. Два этажа дома дореволюционной постройки, через улицу «Гадаловские ряды», построенные купцами в девятнадцатом веке. Галина Яковлевна и привела меня к мужу, он посмотрел мои школьные стенгазеты, улыбнулся, допустил к экзаменам. В нашем квартале, на солнечной стороне, через пару дворов жил мой школьный друг Коля Телешун. Подружились мы в школе, соревнуясь в новогодних стенгазетах: картины с открыток на ватмане акварелью заливали. В Коле виден был настоящий художник. Отучившись в художке зиму, я уехал учиться в Томск. Коля поступил в Харьковское художественное училище, вернулся в Канск и всю жизнь отдал родной художественной школе, учил детей, директором работал, на пенсию вышел. Кто тогда мог знать свои пути-дороги по жизни?

Мамка отпустила купаться. Я собрал в сумку альбом и краски, повесил лямки на руль велосипеда. Поехал на этот раз на озеро Бородинское. Длинное, рыбное, в рослых камышах. Южный берег укрыт высокими тополями. Лесок редкий. Каждый год там располагается школьный лагерь, где живут выпускники Филимоновской школы. Ребята и девчата отрабатывали на полях совхоза «Рассвет» трудовую школьную практику. На совхозных полях необоримые посадки свеклы, картошка цветет, окучивать тяпками надо. Все требует прополки. Деревенские дети, привыкшие трудится на своих огородах, утром, пока солнце еще не высокое и не жаркое, массово высыпали на картофельные поля и споро обгарнывали тяпками клубни картофеля. К полудню поля пустели. Под тенью тополей в холодке школьники отдыхали. Рядом мостки в озеро из двух толстых плах. Девчонки купаются, парни дрыхнут в палатках. Я пристроился с альбомом в сторонке за камышами. Делал акварельные наброски. Солнце припекало маковку, и я подумывал обогнуть на велосипеде озеро и искупаться в стороне от любопытных глаз.

Обернулся случайно. Вздрогнул. Первая любовь. Много написано трагедий и комедий, связанных с этим дивным явлением. Девушка, с собранными резинкой на затылке шелковистыми русыми волосами, в купальнике, похожем на рыбью чешую, настороженно улыбалась, прислонившись к старому тополю. Недолго она стояла, заступила за толстое становище тополя и растворилась в прохладе леса.

Мамка отпустила и на другой день на озеро. Ей нравились мои акварели. Верила, что серьезно ребенок занимается художеством. А я просиживал в камышах и ждал выхода девушек на открытые солнцу мостки. Видел ее, купающуюся. Она приходила на прежнее место под высоким старым тополем. У школьников, которые жили рядом с палатками школьниц, узнал ее имя и фамилию.

Ночами я не мог заснуть. Школьники отработали практику и уехали в Филимоново. Уже июнь. Какие экзамены? Я ни о чем не могу думать, кроме девушки Нины. Меня лихорадило от тоски, от желания сняться птицей с потолка дома и улететь к ней. Терзало желание украсть мотоцикл у отца из гаража, тихо выкатить его ночью из двора в калитку и уехать в Филимоново.

Бестолочью я стал полной. Не просто оглупел, а дурак дураком стал. Алгебру на экзаменах решил на четверку. А сочинение даже не писал. Все два часа сидел и баловался, постреливая из резинки пульками из жеваной бумаги в Серегу Лимберга, моего закадычного школьного дружка. Галина Яковлевна плакала после экзаменов, не знала, как меня спасти от второго года.

Лариса Владимировна Самсонова, директор школы, курила папиросы «Беломорканал», зимой ходила в белых фетровых бурках. Фронтовичка, прошла всю войну. Боялись мы Ларису пуще наших отцов и матерей. Кабинет директора школы на первом этаже, учительская на втором. Повела меня Галина Яковлевна к Ларисе Владимировне.

Разговор состоялся суровый. Лариса материлась не хуже своего комбата и знала в этом воспитательном процессе толк. Отец ругался редко, чтобы вывести его из себя, надо было пуд соли съесть. Мамка, грешным делом, иногда выражалась художественно.

– Вот что, сынок, – закурила Лариса Владимировна папиросу. – Поставим мы тебе за год тройки по русскому и литературе. До конца жизни молись на Галину Яковлевну. Выдадим аттестат за восьмилетнее образование. Иди и не греши. Мир большой. Мир научит всему.

На выпускной мамка купила мне белую нейлоновую рубашку, черные красивые брюки, крепкие и аккуратные туфли. Галина Яковлевна не стала рассказывать мамке, что я экзамены за восьмой класс не сдал. Отец работал в ночь, уехал на велосипеде. На рассвете тихо выкатил «Иж» из гаража, укатил по улице подальше от нашего дома и завел мотоцикл.

Дом Нины я нашел задолго до экзаменов. Искать приехал в Филимоново днем на попутном молоковозе. Улица Луговая, где она жила, – на окраине, рядом с трактом. Нина ждала. Верила, что найдет ее мальчишка с красками и альбомом. Уходили с ней в холмы за железную дорогу. Гуляли по альпийским лугам, катались в травах и запоем целовались, мяли цветы жарки, росшие в раю моей первой любви. Уходил от Нины по тракту в Канск при ярких звездах в два часа ночи. Восемнадцать километров одолевал к рассвету. Потом мамка с боем сгоняла меня с потолка дома на работу. Отец не ругал за угон мотоцикла, но стал сам ездить на нем на работу. Я садился на велосипед и крутил педали в центр города на табачную фабрику, на ходу досыпая свое сумеречное счастье от сладких ночных поцелуев с Ниной.

Мамка не подозревала о моей первой любви. Вернее, это была «вторая любовь». В четвертом классе я влюбился в Лену Максимову. Ночью температура поднялась. Мамка рядом сидит, лоб щупает.

– Сыночка, что случилось? Жар-то какой.

Мамке я доверял с самого детства, как и отцу. Открылся:

– Люблю.

Оторопела от моего признания: двенадцать лет ребенку. Похоже, автоматически переспросила: