Kitobni o'qish: «Горчаков. Титулярный советник»
Глава 1
– Знаешь, почему мы носим эти знаки на одежде?
– Черные черепа? Они… они страшные.
– Может быть. Это особый знак. Его использовали…
– Давно? Еще до войны?
На мгновение я даже почувствовал что-то вроде удивления. Последние месяца полтора-два странные сны, после которых голова раскалывалась, а мысли неслись кувырком, сваливаясь в какую-то бесформенную и непонятную кучу, меня не посещали. Я бы даже решил, что они исчезли, прошли навсегда, – если бы вообще о них думал.
У меня определенно имелись дела поважнее. И раньше, и тем более теперь, когда я стал если не фактическим главой рода, то «исполняющим обязанности» уж точно. Жизнь била ключом, порой гаечным и иногда даже по голове, – и мне было не до тонких материй, вроде ковыряния в собственной то ли памяти, то ли подсознании, то ли чужом прошлом. Сны ушли.
И вот снова решили напомнить о себе. И не просто, а куда сильнее обычного.
Я коснулся кончиками пальцев нашивки на жилете. Ткань поистрепалась и выцвела от солнца, рисунок из угольно-черного превратился в блеклый, почти серый – но грозных очертаний не утратил. Оскаленный череп на темно-красном фоне все так же пялился в никуда пустыми глазницами, отгоняя навсегда поселившееся в этом мире зло… или давая понять, что здесь его и так достаточно.
– До войны… – задумчиво повторил я, оборачиваясь.
Обычно все обрывалось на этом месте. Я видел опустевший диван без подлокотников с отпечатком женского тела, развалины, осколки стекла на пыльном полу, желтое небо. Слышал гулкие металлические шаги по лестнице…
И просыпался с пульсирующей от боли головой.
Но сегодня сон продолжался. Моя спутница никуда не делась, а осталась там, где ей и положено было осталась. Женщина – а точнее совсем молоденькая девушка – сидела ко мне вполоборота, но я все равно мог увидеть ее лицо. Точеный профиль, бледная, почти белая кожа – будто девчонка всю свою жизнь провела не в этой выжженной пустоши, а где-нибудь в подземном бункере… или там, где еще остались живые деревья.
Крохотный чуть вздернутый носик, светлые волосы – длинные, чистые и настолько мягкие с виду, что мне на мгновение захотелось к ним прикоснуться. Красивая. И совершенно неуместная здесь, в этом обугленном остове дома рядом со мной… Да и вообще в этом мире.
Зря я полез ее спасать. Такие все равно не выживают.
Удивительно, как она вообще смогла дотянуть до своих… шестнадцати? Пятнадцати? И где пряталась все эти годы?
– Череп означает смерть, – проговорил я. – Это ее знак. И если она придет – то подумает, что уже была здесь.
– И уйдет, да?.. Ты правда в это веришь?
– Не знаю. – Я пожал плечами. – Сегодня явно не мой день.
– Сильно ранили? – Девчонка повернулась ко мне. – Тебе больно?
Глаза. Синие, как небо. Не нынешнее, а какое оно было раньше, до войны.
И такие же далекие, недосягаемые. Нездешние.
– Бывало и хуже.
Я коснулся жилета снизу – там, где посеревшая от времени древняя джинса насквозь пропиталась алым. Точнее, бурым: кровь уже успела подсохнуть.
– Идти сможешь?
– Смогу. – Я на мгновение замер, прислушиваясь. – Проблема в том, что идти нам некуда.
Когда я открыл глаза, в ушах еще звучали шаги, громыхавшие с лестницы. Тяжелые, медленные, отдающиеся в развалинах звоном металла.
Люди так не ходят.
– Да твою ж… – простонал я, перекатываясь набок.
Все в порядке. Я дома. В Елизаветино, в своей комнате, знакомой с детства, а вовсе не в неведомом мертвом городе, когда-то выжженном чем-то страшнее самого смертоносного боевого заклятья первого магического класса. Над головой – самый обычный потолок, а не чужое грязно-желтое небо. Будильник на тумбочке у кровати показывает шесть часов сорок семь минут.
Значит, уже пора вставать. Жизнь в училище давно приучила меня к ранним подъемам, но и редкие дни в родовом гнезде тоже мало напоминали отдых. Чтобы успеть хотя бы половину неотложных дел, которые планировал неделю заранее, порой приходилось просыпаться даже раньше, чем прислуга.
И, иной раз даже не вылезая из-под одеяла, браться за документы. Не то чтобы дед совсем забросил финансовые дела семьи, или новый поверенный, которого наняли по рекомендации родни со стороны матери, давал повод усомниться в своих умениях – после Миши я не доверял уже никому. Даже самому себе, взяв за правило просматривать все важные бумаги дважды: перед сном и утром, на свежую голову.
Единственное время суток, когда я был хотя бы отчасти предоставлен сам себе. Даже если выпадал свободный от муштры в училище денек, сразу же после завтрака начинались разъезды, встречи, визиты – и уже не прекращались до самого позднего вечера, а то и ночи. Поначалу мы занимались всеми этими странными хлопотами вместе с дедом, но в последние недели полторы старик разленился и уже не стеснялся отправлять меня с Андреем Георгиевичем – а то и вовсе одного.
Видимо, я держался не так уж плохо. Пожимал руки – или манерно целовал, если приходилось общаться с дамами. Улыбался, стараясь быть учтивым, справлялся о здоровье дедушек, бабушек и тетушек, о детях… И только потом – о делах насущных, ради которых, собственно, и приезжал.
Всю эту необъятную толпу непременно следовало запоминать не только по имени, отчеству и титулу, но и по степени родства с Горчаковыми. Двоюродные тетушки, чьи-то внучатые племянники, братья дочери старшей сестры матери… И их была едва ли половина. Примерно столько же у нашей семьи оказалось вассалов, связанных древними клятвами, союзников, старых друзей, которых тоже в обязательном порядке полагалось почтить визитом, должников – а иногда и тех, кому в свое время изрядно задолжал дед.
И речь, разумеется, шла не о тех долгах, с которыми можно было бы расплатиться имперскими рублями.
В общем, жизнь наследника рода – пусть даже дед еще ни разу меня не называл таковым публично – оказалась совсем не малиной. Настолько, что я даже радовался возвращению на свою койку в дортуаре училища. Но радость всякий раз оказывалась недолгой: после нескольких часов мертвецки-крепкого сна меня ждало пробуждение, умывание и построение на утренний смотр, после которого начиналась муштра.
Воля деда порой избавляла меня от классов и необходимости находиться в училище денно и нощно, но ничего не могла поделать с экзаменами, нормативами, нарядами, цуком и прочими прелестями жизни юнкера первого курса. За каждую отлучку Мама-и-Папа щедро вознаграждал меня поручениями – и второй «родственник» от него почти не отставал. Иван твердо задался целью сделать из меня отчетливого юнкера и шел к ней, не считаясь с потерями.
Я не возражал: даже ночные бдения, подъемы по команде и синяки от приклада трехлинейки были не столь мучительны, как часы, проведенные в гостиной очередной титулованной бабуси. Каждая великовозрастная княгиня или графиня, похоже, считала своим долгом сосватать мне внучку или, за неимением таковой, хотя бы племянницу.
Приходилось юлить. Юные девы все как на подбор оказывались теми еще красотками и наверняка могли похвастаться не только происхождением, но и манерами, неплохим потенциалом Дара, образованием – а то и капиталами. Но на них совершенно не было времени! Не то чтобы жизнь всерьез пыталась превратить меня в монаха, но единственной женщиной, с которой порой приходилось чуть ли не спать в обнимку, стала винтовка с чужим плетением на цевье.
Редкие часы, когда я мог хотя бы побыть наедине, выпадали или перед сном, или на рассвете – но и их приходилось тратить на документы или чтение книг. В последнее время мое социальное положение росло заметно быстрее знаний, и пробелы в образовании из внушительных грозили превратиться в катастрофические.
Но не сегодня. К черту. Когда голова похожа на чугунный горшок, пялиться в цифры отчетов все равно без толку.
Умывшись, я накинул рубашку и спустился вниз, в гостиную. Занял любимое дедовское кресло и взял со столика свежую газету. Судя по тревожным заголовкам, в стране действительно творилось что-то из ряда вон выходящее. Забастовки, убийства в крупных городах, крах высших чинов – а теперь еще и беспорядки в полках в губерниях за Уралом.
Да уж. Опальный генерал Куракин удрал из столицы, но, похоже, продолжал действовать там, куда не дотягивались даже длинные руки Третьего отделения. Зная Багратиона, он наверняка поднял всех – и своих людей, и полицию… а может, даже военных.
Одному Богу известно, скольких жизней стоил покой хотя бы в столице.
– Доброго утра, ваше сиятельство. Сегодня вы рано…
На столик опустилась дымящаяся чашка на блюдце. Утренний кофе мне теперь приносила Арина Степановна лично – честь, которой раньше удостаивались только дед, отец и Костя. И, сколько я ни пытался ворчать, ругаться – а то и вовсе приказывать, – хранительница усадьбы больше не называла меня по имени, Сашей. Только на вы» и уже набившее оскомину «сиятельство». Как говорят французы – noblesse oblige, положение обязывает.
И, видимо, обязывает не только меня.
Но привыкнуть я все равно никак не мог. Дежурная учтивость и этикет… нет, не то чтобы сделали Арину Степановну чужой или выстроили какую-то стену – но я все равно чувствовал, что приподнялся над простыми смертными еще на ступеньку или две – и впереди таких ступенек еще немало.
И рано или поздно я заберусь так высоко, что вполне могу перестать замечать тех, кто остался внизу.
– Не спалось, – вздохнул я, протягивая руку за кофе. – Пожалуй, сегодня просто почитаю газету… до завтрака.
– Ничего там интересного, Александр Петрович, уж поверьте. Опять про вашу светлость гадости пишут.
Это где? Про меня, да еще и в самом важном столичном издании?
А, нет – показалось. Заметил на столике еще одну газету: потоньше, с бумагой не самого лучшего качества – да и в целом не самую… выдающуюся. Уж не знаю, кому взбрело в голову принести сюда свежий выпуск «Вечернего Петербурга» – ни я, ни Андрей Георгиевич, ни уже тем более дед такое не читали.
И все-таки принесли. Уж не для того ли, чтобы газетенка попалась мне на глаза?
– Александр Горчаков-младший, – прочитал я вполголоса. – Палач все еще на свободе.
Даже так?.. Сильно.
Несмотря на звучный заголовок, статья (здоровенная, на весь первый разворот) не рвала с места в карьер, а набирала обороты постепенно. Для начала автор припомнил мои прегрешения полугодичной давности: гонку по Невскому и драку в больнице. Даже вскользь упомянул о дуэли с Воронцовым – не называя имен и мест, без конкретики, намекнув на «последствия, которые вполне могли стать трагическими».
Потом прошелся по тому дню, когда погиб Костя, а я еле удрал от таинственных штурмовиков в черном, попутно уложив где-то с десяток. И если в прошлой статье все это преподносилось чуть ли не как геройство, то теперь и о заговоре, и о реальных виновниках всего, и даже деда, который собрал целую маленькую армию, будто забыли. А мои поступки выглядели банальной вендеттой слетевшего с катушек малолетнего аристократа.
Бред сивой кобылы. Но и в него наверняка кто-то поверит.
После короткого, но сочного описания стрельбы в центре столицы автор ненавязчиво перешел к моему моральному облику. Я на мгновение даже сам чуть не поверил, что являюсь избалованным недорослем, этаким прыщом на лице всего дворянского сословия, вся жизнь которого посвящена увеселениям, разврату и прочим удовольствиям.
Статья чуть ли не открытым текстом заявляла: Горчаков-младший снова взялся за старое и гоняет по городу на автомобиле сомнительной конструкции. Целыми днями не появляется в военном училище, наплевав на устав. Регулярно посещает светские мероприятия и, ко всему прочему, еще и меняет женщин как перчатки.
И если трогать Гижицкую разумно не стали, то Настасье досталось по полной. Вдоволь поиронизировав над ее конструкторскими талантами, автор перешел к тем «талантам», которые очаровали избалованного и недалекого князя Горчакова. Далее в ход пустили щедро навешанные ярлыки вроде «безвкусица», «вульгарность», «дурные манеры»…
От всего этого буквально веяло не просто желанием уколоть, пройдясь по громким и злободневным темам, но и обидой. Жгучей, настоящей и какой-то… личной. Так что я совсем не удивился, прочитав в конце статьи имя автора: Вернер Е. С.
Не зря говорят: нет ничего страшнее оскорбленной женщины.
Мы не виделись с Леной… Сколько же? Две недели? Три? Месяц – или еще больше? Да и до этого наши встречи неизменно получались тайными, недолгими и всякий раз заканчивались в ее крохотной квартирке под крышей. А иногда – там и начинались. Я не спешил выходить с ней в свет, да и сама она как будто куда больше интересовалась работой, чем личной жизнью. Не задавала лишних вопросов, не требовала…
Но, видимо, все-таки хотела. И, не получив, решила отомстить. Холодно и беспощадно, пустив в ход весь свой небогатый, в общем-то, арсенал журналиста. Не то чтобы статья в желтой газетенке могла всерьез повлиять на мою репутацию – слишком хорошо меня теперь знали все, чье мнение в обществе по-настоящему чего-то стоило.
И все же.
Вишенкой на торте стала смерть Штерна. Разумеется, госпожа Вернер ни в чем меня не обвиняла. Лишь констатировала факт: после встречи со мной крупного промышленника с безупречной репутацией хоронили почти без свидетелей, ночью и в закрытом гробу.
Завершалась статья общими словами о вседозволенности аристократов, здоровенным булыжником в огород полиции, Третьего отделения и Багратиона лично, сопровождающимися риторическими вопросами в духе «Доколе?!».
Самым обидное – Лена, в общем, нигде по-крупному не соврала. Формально на всем объемистом развороте с моей фотографией под ручку с Настасьей не было вообще ни капли лжи. Зато правда выглядела, мягко говоря, так себе. Отдельных фактов, вырванных из общей массы, оказалось вполне достаточно, чтобы превратить меня чуть ли не в кровопийцу.
Наверное, я должен был злиться – но почему-то не злился. Статья отложила что-то в уме и памяти. Словно поставила зарубки: взять на карандаш, обдумать и разобраться… потом – когда не будет по-настоящему важных дел. Я не чувствовал вообще ничего. Ни по поводу полоскавшего меня чертова листка, ни в адрес редакции.
Ни к самой Лене.
Как бы я ни пытался сосредоточиться на чем-то насущном, мои мысли сами собой возвращались к девчонке из сна. Причем интерес она вызывала скорее… в общем, не тот, который в подобных случаях приходит на ум первым. Слишком худенькая и изящная, слишком бледная, будто выцветшая добела. И слишком молодая – даже для моих неполных семнадцати.
А тому, кем я был во сне, она и вовсе казалась почти ребенком. Неразумным, слабым и беззащитным. Поэтому я и полез в почти безнадежную схватку: с одной странной винтовкой против…
Голова снова запульсировала болью – но не сильно, будто предупреждая. Чья-то неведомая воля ненавязчиво намекала: не лезь. Дальше нельзя. Пока – нельзя.
Ладно, понял. Идите к черту.
Потерев виски, я откатился чуть назад – к белобрысой девчонке. Думать о ней, похоже, не возбранялось. И чем больше я прокручивал в памяти сегодняшний сон, тем больше убеждался: где-то я ее уже видел. В том, выжженном дотла мире – а может, и уже в этом.
Чуть другой – может, повзрослевшей, изменившейся, но с такими же синими глазами, которые…
Из размышлений меня вырвал негромкий шум, доносившийся со стороны не до конца закрытой двери: похоже, воинство Арины Степановны уже суетилось, накрывая на стол к завтраку.
Сколько же я просидел? Сначала с газетой в руках, а теперь вот с этими странными то ли воспоминаниями, то ли просто фантазиями… Кофе уже успел остыть.
Вздохнув, я швырнул скатанный в трубку «Вечерний Петербург» на столик и, потянувшись, поднялся. Времени думать о снах не осталось. Пора завтракать, приводить себя в порядок и выдвигаться в город.
По странной иронии сегодня меня ждет именно то, о чем писала Лена: светские увеселения, автомобили – и, разумеется, женщина.
Глава 2
Небесно-голубого цвета «Чайка» метнулась наперерез и, заставив меня ударить по тормозам, с неожиданным для такой здоровенной металлической туши изяществом втиснулась между гигантским блестящим «НАЗом» двенадцатой модели и каким-то очередным «американцем». Первой мыслью было выйти и всыпать лихачу по самое не балуй, но я сдержался.
Не княжеское дело – собачиться из-за удобного места.
Да и вообще устраивать какой-то бедлам, пожалуй, не стоило. Не то чтобы кто-то из местной публики всерьез воспринимал второсортную газетенку вроде «Вечернего Петербурга», но недоброжелателей у меня хватало и до этого, а в последнее время стало еще больше. Конечно, прибавилось и тех, кого я мог назвать если не друзьями или союзниками, то хотя бы хорошими знакомыми… И все же пара-тройка косых взглядов мне обеспечена.
– Ох, благородие, народу-то сколько…
Да хотя бы вот поэтому.
Настасья подалась вперед, разглядывая собравшуюся у входа блестящую публику. Так, что едва не улеглась на торпеду. В целом ее поза выглядела вполне пристойно – но я, хоть и не видел, догадывался, какие у бедной девчонки сейчас глаза.
Блестящие изумрудами, широко распахнутые – и из-за этого кажущиеся еще больше. Полные изумленного ожидания, щедро разбавленного и любопытством, и страхом, и восхищением, и еще черт знает чем.
Может быть, даже чуточкой злости.
– Разряженные какие все, – пробубнила Настасья. – А нутро, небось, поганое. Знаю я ваших.
Я не ответил – возразить мне было, в общем, нечего. Мы оба прекрасно помнили, как в наш первый совместный выход в свет публика в «Кристалле» разглядывала мою спутницу, как диковинное животное из какой-нибудь далекой солнечной Африки. А Гижицкая и вовсе не поленилась подойти, чтобы лично воткнуть пару шпилек.
– Расслабься, Настасья Архиповна. – Я легонько потрепал деву-конструктора по плечу. – Никто тебя не съест.
Не должны – хотя, на самом деле, могут. Я не жалел ни денег, ни собственного времени, да и сама Настасья старалась как умела: уроки, книги, современная мода, писанные и неписанные правила, столовый этикет, нужные знакомства… Даже без всего этого природные красота и очарование могли бы покорить сердца даже самой придирчивой публики, не попадайся среди представителей высшего света самые настоящие хищники.
После месяца разъездов с дедом я не только запомнил их всех до единого, но и, кажется, даже изобрел для каждого свой хитрый прием если не поставить на место одним словом, то хотя бы избавиться от ненужного внимания. Но Настасья таким умением, разумеется, пока не владела. Не хватало ни опыта, ни – чего уж там – веса в обществе.
К ее услугами были лучшие портные и модистки Петербурга. Мы даже отыскали – по совету одной из бессчетных подружек Богдана – умелицу, которая каким-то непостижимым образом справилась с маникюром, истребив намертво въевшиеся в руки Настасьи машинное масло и металлическую крошку из мастерской. Внешне вчерашняя крепостная преобразилась так, что с легкостью дала бы фору даже самой породистой светской львице, – но внутри еще оставалась самой собой.
Самой обычной девчонкой из простых – только буквально помешанной на автомобилях. Будь ее воля, она, наверное, и вовсе поселилась бы в мастерской. Там она без особого труда держала и все железное хозяйство, и работяг – причем в ежовых рукавицах. Но перед выходом в свет все равно нервничала, как гимназистка, решившая выкурить первую в жизни сигарету. Может, Настасья пока не добирала ни манер, ни лоска, ни опыта подобных мероприятий – зато местную публику видела буквально насквозь.
И знала: чуть ошибешься – сожрут заживо.
– А может, ну его, благородие? – жалобно протянула Настасья. – Лучше бы с моими в мастерской посидели. Там хоть не боишься лишнего ляпнуть. А тут – только позориться.
Все-таки скисла – хоть и держалась до последнего. И во время сборов, и по дороге, и даже когда мы уже толкались среди дорогущих машин на подъезде к дворцу Юсуповых на Мойке, Настасья или сидела с каменным лицом, или ненавязчиво болтала о чем-то с улыбкой. Похоже, отрабатывала на мне великосветский этикет, хоть и упорно продолжала именовать «благородием» вместо положенного «ваше сиятельство».
Но когда настало время покинуть машину и предстать перед цветастой местной публикой – занервничала. И еще как.
– Не хочу я туда. – Настасья откинулась на сиденье, сложила руки на груди и обиженно поджала губы. – Тоска одна. Еще и пялятся все…
– Попробуй не пялиться, – улыбнулся я. – Ты здесь красивее любой княжны.
– Да ну тебя! – Зеленые глаза выстрелили две сердитые молнии. – Я потому и не хочу. Вроде про машину спрашивают, про мотор – а глаза сам знаешь, куда смотрят… Тьфу!
– Сегодня такого не будет, обещаю. – Я щелкнул ремнем. – Ну… или будет в разумных количествах. Все-таки серьезное мероприятие. Большинство приглашенных все-таки умеют вести себя прилично.
– Тоже мне успокоил, – вздохнула Настасья. – Что хоть это такое будет?
– День рождения старшей княгини Юсуповой. Кажется. – Я на мгновение задумался. – Или чья-то помолвка… Да какая разница?
– Так ты меня, выходит, только для красоты и пригласил? – Настасья посмотрела на меня исподлобья. – Похвастать – вот какая у меня… инженерша.
– Не инженерша, а инженер-конструктор, – строго поправил я. – А роскошная внешность – просто приятное дополнение к уму, золотым рукам и таланту.
Грубоватый комплимент попал в цель: взгляд Настасьи чуть потеплел, а суровая складка между темных бровей разгладились. Не то чтобы она уже готова была выйти из машины и сразить всех наповал – но явно больше не боялась… почти. И ворчала скорее по инерции.
– Ага… Ты это им объяснять будешь?
– Может, и буду. – Я пожал плечами. – А может, буду молчать и загадочно улыбаться… В конце концов, интрига и скандал – тоже неплохая реклама.
– Ну отлично. – Настасья показала мне кончик языка. – Вот сам бы тогда и торговал… лицом. Оно у тебя, кстати, тоже весьма даже симпатичное.
– Ну уж нет, – рассмеялся я. – Моя работа – рисковать своей шеей на гонках. А быть лучезарной и обаятельной – твоя… Партнер.
– Партнер. – Настасья, наконец, улыбнулась и шутливо пожала мне руку. – Ладно, пойдем уже. Пока я не передумала.
Выбравшись наружу, я обошел машину. Долгие разговоры об этикете высшего света не прошли даром: вместо того, чтобы выскакивать самостоятельно, Настасья терпеливо дождалась, пока я открою дверцу, и, взявшись за мою руку, поднялась с сиденья.
– Ну вот, уже пялятся, – едва слышно проворчала она, на мгновение ткнувшись лбом мне в плечо. – Заразы такие…
– Ну и пусть. – Я взял Настасью под локоть. – Улыбнись и помаши ручкой: нас фотографируют.
Если уж попадать на первую полосу очередного желтого издания – пусть снимок хотя бы будет удачным.
Я услышал три или четыре щелчка камеры, пока мы еще шагали по улице, но куда больше внимания ожидало нас внутри. Настасья даже прикрыла рукой глаза от вспышек – но тут же снова приветственно заулыбалась, вышагивая рядом со мной к лестнице на второй этаж. В чем-то я даже понимал газетчиков: парой мы действительно были весьма эффектной.
Я облачился в черную с золотыми пуговицами парадную юнкерскую форму. Жалко, нельзя было заодно надеть и ордена – тогда бы никто не посмел даже про себя подумать то, что в свежем выпуске «Вечернего Петербурга» расписали на целый разворот.
Но, как говорится, наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд…
Интересно, кто это сочинил?
Настасья специально для особого случая заказала платье из тяжелой и бархатистой на ощупь темно-сиреневой ткани. Ровный крой чуть ли не в пол, никаких открытых плеч или глубокого декольте. Даже талия скорее просто обозначена, чем подчеркнута: слишком уж много сегодня соберется представителей старшего поколения – все должно выглядеть прилично.
И если какая-нибудь избалованная княжна вполне может позволить себе одеваться как ей вздумается, то к девушке из низшего сословия местная плотоядная фауна будет беспощадна.
Впрочем, Настасья и без всяких модных мини или прочих наворотов выглядела шикарно. И привлекала внимание, которым я тут же не преминул воспользоваться.
– Привет, Сашка.
Иван Бахметов – один из еще Костиных друзей – тут же подлетел поприветствовать меня. Сам он пока не собирался менять свою спортивную «Волгу» даже на самое навороченное чудо техники – но все свежие новости предпочитал не просто узнавать, а узнавать, что называется, из первых рук.
– Я тут недавно такое слышал, – заговорщицки прошипел он. – Правда, что ты на своем корыте «Астон Мартин» и «Шелби» дернул, как стоячих?
Слухами земля полнится.
– Ну, не как стоячих… – Я чуть приподнял бровь. – Ваше сиятельство изволит спросить – не участвую ли я в уличных гонках?
– И в мыслях не было. – Бахметов довольно оскалился и снова стиснул мою руку. – Ладно, давай, старик. Еще поболтаем!
Стоило ему отойти, как передо мной тут же появился следующий собеседник. На этот раз незнакомый, постарше и явно посолиднее – судя по золоченой оправе очков и цепочке часов, свисающей с объемистого живота. Такие редко интересуются мощными автомобилями, но… случается всякое.
– Ваше сиятельство… – Незнакомец неразборчиво представился. – Замечательная, замечательная машина… Мне приходилось слышать… Позвольте визиточку?..
Нет проблем – уж этого добра я прихватил с собой в избытке.
– И ведь самое главное – полностью отечественная разработка! Целиком и полностью сделанная здесь, в Петербурге. Да уж, чего только…
Остатки фразы я уже не услышал – моего нового знакомого уже оттер кто-то то ли помоложе и понаглее, то ли просто повыше рангом.
– Ну, как улов? – негромко поинтересовалась Настасья, когда мы поднялись на второй этаж.
– Все раздал. – Я похлопал себя по опустевшему карману. – Может, что-нибудь и выгорит.
За последний месяц мы получили два заказа. Жадные до всяких модных новинок княжичи не поскупились на аванс, и Настасьина мастерская впервые за все время хотя бы отбила затраты на содержание. Уже что-то – но это только начало. Чтобы все это по-настоящему начало работать, нужно еще…
– Ваше сиятельство… сударыня… – Девушка с фотоаппаратом появилась перед нами буквально из ниоткуда. – Пару слов для прессы.
Вот что называется – неловкий момент.
Я не сразу узнал Лену. На работу она обычно одевалась иначе: во что-нибудь мешковатое и неброское, чтобы по возможности оставаться незамеченной. Но во дворец Юсуповых в джинсах могли и вовсе не пустить – так что госпоже репортеру пришлось облачиться в платье. Черное, в меру короткое, скромное – но все же достаточно эффектное, чтобы не потеряться даже на фоне местной блестящей публики. Образ дополняли неожиданно короткие волосы с прямой челкой… кажется, это называется каре. Мы действительно долго не виделись – если уж я успел слегка подзабыть, как Лена выглядела раньше. До того, как подстриглась.
– «Вечерний Петербург», – невинным голоском пропела она. – Елена Вернер, корреспондент. Я могу задать вашему сиятельству несколько вопросов?
Вот ведь зараза.
– Боюсь, что нет, сударыня, – улыбнулся я. – Мы очень спешим. Прошу меня извинить.
– Но как же, ваше сиятельство… – Лена будто бы случайно заступила мне дорогу. – Нашим читателям не терпится узнать имя вашей очаровательной спутницы. Вы собираетесь представить ее семье и друзьям в качестве своей… подруги?
В голосе Лены плескалось столько яда, что хватило бы утопить голубя. Имя спутницы было, разумеется, прекрасно известно – и читателям, и уж тем более той, кто на днях сдал в редакцию целую статью. Весь этот спектакль разыгрывался исключительно с одной целью. Побольнее ткнуть Настасью, в очередной раз напомнив ей: знай свое место, крепостная.
– Мы с его сиятельством – деловые партнеры. Не думаю, что подобное стоит непременно доносить до почтенного Александра Константиновича.
Ну будь мои руки частично заняты, я бы, пожалуй, поаплодировал Настасье. Она не только не стушевалась и не сорвалась, но и подыскала ответ, лучше которого я бы не придумал и сам. Но и Лена не собиралась сдаваться: тут же развернулась, нацелила фотоаппарат и бесцеремонно щелкнула вспышкой Настасье прямо в лицо.
На лестничной площадке перед большим залом тут же стало теплее. Градуса на два или три.
– Вы представитесь, сударыня? – В руках Лены появился блокнот. – Расскажете, как и где познакомились с князем Горчаковым? Правда ли, что раньше…
Терпеть подобное, разумеется, было попросту нельзя. Покрепче взяв Настасью под локоть, я решительно шагнул к двери – и Лене пришлось отступить.
– Прошу прощения, – с нажимом произнес я. – Нас уже ждут. Позвольте пройти, сударыня.
Лена убралась с дороги, лишь напоследок удостоив меня презрительным взглядом. Вздумай она продолжать перегибать палку – я бы, пожалуй, попросил хозяев вывести ее вон.
И вряд ли бы мне отказали в такой милости.
– Что это за девица, благородие? – недовольно поинтересовалась Настасья, когда мы отошли на несколько шагов.
– Да так… – Я неопределенно пожал плечами. – Репортерша.
– Чикса какая-то. А как смотрела на тебя… волосы бы ей повыдергивала.
Я промолчал. Настасья вряд ли могла встречать Лену – и до нее уж точно не дошли бы слухи, даже если бы таковые имелись. Но чуйка не подвела.
– Вроде в первый раз ее вижу, благородие. А она мне уже не нра…
– Тихо! – Я остановился, стискивая Настасьины пальцы. – Что это?
Похоже, сработало чутье Одаренного. Когда я замер, вслушиваясь в многоголосый шелест дворца, доносившийся и с лестницы, и из зала, ничего особенного еще не происходило.
И только потом загрохотали выстрелы.
