Kitobni o'qish: «Пост № 113»

«Военные приключения»® является зарегистрированным товарным знаком, владельцем которого выступает ООО «Издательство «Вече».

Согласно действующему законодательству без согласования с издательством использование данного товарного знака третьими лицами категорически запрещается.

Пост № 113

Трамвай вынырнул из-за деревьев внезапно, громко проскрежетал на повороте колесами, накренился опасно, – создалось такое впечатление, что сейчас он ляжет набок и краем неуклюжей своей рамы сдерет с земли серый, в выщербинах асфальт, но этого не произошло, все обошлось.

То ли запас скрежета в трамвае закончился, то ли некий высший дух решил, что трамвай потом будет слишком хлопотно поднимать и еще более хлопотно ставить на колеса, – в общем, гремящий всеми железками, имеющимися у него, транспорт этот все-таки не перевернулся, благополучно подкатил к остановке и затормозил.

Народа на остановке собралось много, все спешили на работу, а опоздание для любого из этих угрюмых неразговорчивых работяг могло закончиться тюремной решеткой: жизнь в осенней Москве сорок первого года была суровой.

За первое опоздание виновник получал хороший подзатыльник, от которого зубы из челюстей выскакивали сами, после второго опоздания проштрафившегося вызывал к себе товарищ в красно-голубой фуражке и приставлял к нему конвой.

Героя такой истории ожидала скамья в зале суда, поэтому рабочий люд боялся опозданий пуще молнии, упавшей с неба: лучше появиться у своего токарного или револьверного станка на полчаса раньше, чем на полторы минуты позже. Эти полторы минуты могли перевернуть жизнь всякого, кто находился сейчас на трамвайной остановке, и сделать его несчастным.

Но как бы ни спешили люди, все они посторонились, пропуская в вагон четырех девушек в защитных красноармейских ватниках, – они за ручки, похожие на лямки от рюкзака, волокли громоздкий пакет, сшитый из брезента.

Знающему народу не надо было рассказывать, что в этом пакете находится, – газетчики из «Вечерней Москвы» назвали как-то содержимое пакета «надежной защитой от гитлеровских самолетов, нападающих на Москву».

А тоненькие суровые девушки называли свой груз проще – «воздушной колбасой» – и представляли они девятый воздухоплавательный полк, обслуживающий заградительные аэростаты. В объемистый брезентовый чехол была вложена оболочка аэростата заграждения – АЗ.

Ткань аэростатная – прочная, тяжелая, в стыках полотнище пропитано каучуком, справляться с пакетом было непросто, но девушки в телогрейках хорошо знали, что во много раз труднее бывает управляться с матерчатой колбасой, когда она висит в воздухе, на высоте, с трудом сдерживаемая стальным тросом.

А высоту колбаса может набирать очень приличную – пять тысяч метров. Может набирать и больше, но если длина троса превысит пять километров, то аэростат сделается неуправляемым.

Девушки сноровисто закинули шестидесятикилограммовый пакет в трамвай, на заднюю площадку. АЗ занял площадку едва ли не целиком, плотно припечатавшись к ребристому полу, собранному из деревянных реек, лишь для прохода остался маленький коридорчик. Но вот для того, чтобы постоять в хвосте вагона и поглазеть на уползающую назад улицу, – достойное занятие для всякого любопытного человека, – места уже не было совсем.

Среди тех, кто садился в вагон по дороге, обязательно находился один недовольный дядёк, который начинал глухо бухтеть под нос, негодуя на аэростатчиц – с какой, дескать, такой стати они оккупировали трамвай, а? И вообще всякие громоздкие манатки надо возить на крыше или заказывать для них такси и так далее – наговорить глупостей такой дядёк мог много…

Билетерша, обслуживавшая трамвай, чаще всего молчала, не поддерживала ни бурчливых пассажиров, ни аэростатчиц, народ же в большинстве своем, как всегда, безмолвствовал… Хотя на Руси еще со стародавних времен считалось: молчание – знак согласия… Но нормальные люди, в том числе и билетерша, прекрасно понимали, что четыре девчонки, не всегда накормленные, а зачастую просто голодные, на себе этот груз до места назначения просто-напросто не доволокут.

А это означало, что кусок московского неба, который специалисты по противовоздушной обороне намечали прикрыть аэростатом, останется неприкрытым, в небе будет дыра, в которую, как кусачие мухи, полетят «лаптежники» – немецкие бомбардировщики «юнкерс-88» и «хейнкель-111», и если они прорвутся, то на крыши домов и головы людей посыплются начиненные взрывчаткой стальные чушки.

Те, кто слышал когда-то их голос, покрывается холодной сыпью и бывает готов живьем уйти в землю. Чушки несутся на дома с отчаянным воем и сатанинскими стонами, они способны любую удалую голову срубить с плеч, а пятиэтажный каменный дом легко прошибают насквозь, от конька крыши до холодного подвала…

– Ну все, девчонки, полдела сделано, в трамвай мы втиснулись, осталось теперь довезти наш Азе до точки и доволочь до места, где он будет стоять. Так что крепитесь, подруги! – сказала старшая из аэростатчиц, рослая девушка с двумя треугольничками в петлицах, нашитых на отложной воротник телогрейки, с любопытными карими глазами и вздернутым носиком, похожая на спортсменку-десятиклассницу, не успевшую сдать выпускные экзамены в школе, – слишком уж озабоченный вид у нее был. Это была Ася Трубачева, моторист аэростатного поста.

На очередной остановке, едва трамвай перестал греметь колесами, на площадку вскочил здоровый кудлатый мужик с одной рукой и разными глазами: один глаз у него был крапчатый в зелень, другой крапчатый в коричневу, – зыркнул недобро в сторону аэростатчиц и прокричал несмазанным голосом:

– Вам для выполнения ваших заданий положена военная техника – целая полуторка, а вы своим мусором забиваете гражданский транспорт…Тьфу! Я пожалуюсь, куда надо, – разноглазый потыкал указательным пальцем своей единственной руки вверх, в потолок вагона, – туда вон!

Аэростатчицы молчали. А вот кондукторша на этот раз не выдержала, вскинулась на своем деревянной стульчике:

– Слышь, мужик, будешь кропотать, как страус, засунувший яйца в песок, я тебя высажу из вагона…Даже на инвалидность не посмотрю.

– Как? – опешил разноглазый. – За что?

– За вредность. И как только тебя дома, такого малохольного, баба терпит?

– Дык… Дак… Дэк… – разноглазый, не ожидавший такого поворота событий, задергался нервно. – Дук…

– Смотри, – предупредила его билетерша, – не то тебе и «дык» будет, и «дак» и все остальные буквы русского алфавита. Понял, мужик? Еще два слова, унижающие достоинство женщин-воинов сталинской Красной армии, и я тебя сдам первому встречному патрулю. Скажу, что ты мешаешь красноармейцам выполнять свой воинский долг.

Насчет сталинской Красной армии и воинского долга сообразительная женщина ввернула хорошо.

На этот раз разноглазый даже промычать ничего не смог – похоже, проглотил собственный язык.

– Вот-вот, – удовлетворенно произнесла билетерша, – и впредь держи свой язык в желудке, он у тебя там сохраннее будет. Понял?

Разноглазый икнул – что-то возникло у него в глотке, возникло и лопнуло, неудачливый скандалист на некоторое время лишился речи…

Команда Аси Трубачевой благополучно довезла громоздкий пакет до трамвайного круга, а оттуда надо было еще добираться до места, отведенного под стоянку «воздушной колбасы».

Место это, увы, было новое, непривычное, его нужно было еще обживать, узнавать все – и где водичкой можно разжиться, и где хлеба при случае купить, и вообще имеются ли тут в радиусе километра магазины, и среди населения найти людей, которые могли бы в случае беды поддержать аэростатчиц, – таких людей, надо заметить, было больше, чем разноглазых трамвайных попутчиков, – и землянки себе вырыть, и стоянки для «колбас», а также для лебедки с двигателем оборудовать, и стол со скамейками вкопать в землю – в общем, предстояло построить полноценный бивак, где и жить придется, и отдыхать, когда такая возможность выпадет, и вообще считать временный дом этот своей надежной крепостью.

Пока же там стояли только две палатки.

До точки, на которой было приказано оборудовать пост, шли около часа. Отдыхать не отдыхали, только меняли руки, губами сдували пот с лица, да когда становилось совсем невмоготу, стискивали зубы.

Лишь Ася, у которой были трофейные немецкие часы «онемеханизмус», каждые пять – семь минут подавала команду:

– Смена рук!

Когда идти оставалось совсем немного, Ася, понимая, как тяжело подругам (самой ей было нисколько не легче), попросила умоляющим тоном:

– Девочки, ну потерпите чуть-чуть, осталось совсем немного…

Но чем ближе делалась точка, тем труднее становилось дышать, воздух застревал в горле, обжигал рот, губы кровоточили, сердце дробно колотилось в висках, хотелось упасть на землю и закрыть глаза…Но аэростатчицы держались, не падали.

На посту их встретил старший лейтенант Галямов, помог немного поднести пакет с оболочкой аэростата и скомандовал непререкаемым голосом:

– Девчонки, давайте в палатку, там чайник на примусе закипает. Выпейте по стакану «свежеморковного», переведите дух, а уж потом разбираться будем. Хлеб свежий из полка только что привезли…

Хлеб был серый, мягкий и духовитый. Заварки к чаю не всегда хватало, поэтому покупали либо привозили из полковой столовой морковку, резали тонко и сушили ее, – получалось этакое крошево темно-коричневого цвета. Если насыпать в кружку крошева побольше и залить крутым кипятком, то можно было получить вполне приличный чай.

В палатке было тепло. Шипел, брызгаясь острыми всплесками звука, примус, звук этот домашний, хотя и колючий, был приятен, напоминал о довоенном прошлом, школьном детстве и коммунальных кухнях. Кружка морковного чая, подслащенная сахарином, начала вгонять в сон, и Трубачева, чтобы не задремать, решила выбраться из палатки наружу. Кружилась от усталости голова, примус с большим чумазым чайником норовил поплыть в сторону, надо было немного подышать свежим воздухом.

Рядом с палаткой росла скрипучая слезливая береза, которая когда-то была высокой, но потом макушку ей срубила бомба прорвавшегося к Москве «юнкерса», и береза перестала быть не только высокой, но и песенной красавицей, скрип дерева был печальным, с горькими нотками, рождающими внутри тоску, Ася приблизилась к обрубку ствола, прислонилась в нему щекой.

Следом за Трубачевой на улице оказалась Тоня Репина, ей тоже сделалось не по себе – перенапряглась, хотя деревенская жительница Тоня, привыкшая к сельским нагрузкам, была много крепче других девушек.

– Можно, я постою рядышком? – сиплым шепотом попросила Тоня. – Ноги чего-то дрожат, не могу успокоить.

– Становись, места много, – таким же сиплым шепотом отозвалась Ася, – а ноги… Это от усталости – пройдет.

Воздух был стылым, недобрым, откуда-то тянуло маслянистым дымом, словно бы неподалеку горело гаражное помещение, по промороженной твердой земле волоклись длинные хвосты снежной крупки, от холода невольно ломило зубы.

Пространство было наполнено не только стынью, но и жесткой, буквально прилипающей к коже тревогой.

– Ась, а что это за район, где мы находимся?

– Не знаю, как называется это место, но недалеко отсюда находится граница печально знаменитой Марьиной Рощи. – Трубачева ткнула рукой вправо. – А по другую сторону, также недалеко отсюда, начинается Останкино, – последовал жест влево.

– Ты хорошо знаешь Москву?

Честно говоря, другого такой прямолинейный вопрос обидел бы, а Ася даже бровью не повела, может быть, даже вообще не обратила внимания на его прямолинейную колючесть.

– Если по правде, не очень. Я родилась на Бульварном кольце, а это – самый центр Москвы, жила там, там же окончила школу, все было там, словом. – Ася улыбнулась неожиданно беззаботно, весело. – Марьина же Роща – район легендарный, окраина окраин, тут всегда жили самые легендарные московские разбойники. Нам здесь появляться запрещали. В общем, Марьина Роща ближе к Москве, чем мы.

– А почему запрещали появляться? – наивно округлила глаза Тоня, усталость с нее буквально слетала – как рукой сняло, будто и не было тяжелого пути с шестидесятикилограммовым грузом на руках. – И кто запрещал?

– Взрослые запрещали. – Трубачева хотела объяснить что-то еще, потом поняла, что этого делать не надо, Тоня все равно не поймет, в деревне таких правил не изучали. Москва была для Тони другим государством: неведомым, очень интересным, к которому ее деревня не причислялась.

– Взрослые. – Тоня наморщила небольшой покатый лоб, хмыкнула. – У нас в колхозе взрослые тоже ничего не разрешали, можно было только работать, копать огород, убирать рожь, веять и сушить зерно, всему остальному – вот это. – Тоня скрестила перед собой руки. Жест был выразительным. – В деревне не разгуляешься, – закончила она знающим бабьим голосом.

– В городе – тоже. – Голос у Аси был такой же знающий, взрослый… Бабий, словом.

Из палатки выглянул старший лейтенант, покашлял деликатно в кулак, но аэростатчицы кашля не услышали, и тогда он, помяв себе пальцами горло, рявкнул во всю командирскую мощь:

– Давайте-ка еще по стакану чая, девушки! Пока кипяток не остыл… Быстрее в палатку!

Бивак обустраивали как могли, сами. Раньше в аэростатных расчетах служило много мужчин. Но потом их перебросили на фронт, а в воздухоплавательные полки набрали женский персонал – в основном девушек.

Мужики остались только на командных должностях, да еще кое-где – увечные, пришедшие из госпиталей. А лопаты, чтобы вырыть землянку, подправить капонир или сгородить небольшой ледничок для продуктов, достались женщинам. Так что в девятом воздухоплавательном полку, которым командовал знаменитый полковник Бирнбаум, служили практически одни женщины – девяносто три процента. И старые были в этом полку, и молодые, и красавицы, и дурнушки, и известные, и никому не ведомые, – всякие, словом… Москву защищали все.

Территория, которую охранял полк, была огромная: крайние посты-расчеты располагались в двадцати семи километрах от Кремля, на берегу канала Москва – Волга, из которого столица забирала питьевую воду, и у окружной железной дороги.

А уже много позже, когда полки укрупнились, были преобразованы в дивизии в сорок третьем году (Москву тогда охраняли уже три дивизии), зона ответственности расширилась настолько, что начальник штаба любой из дивизий был готов поставить себе на письменный стол глобус…

Если рыть землянки приходилось долго, – каждая аэростатчица (солдат в юбке) должна была сломать пару лопат, чтобы соорудить теплое земляное помещение, – то ставить аэростаты на боевое дежурство старались быстро.

Оболочка наполнялась газом из газгольдера, распрямлялась, потихоньку приподнимаясь и заполняя пространство, а потом ползла в высь и удержать ее было невозможно.

Но хрупкие девушки удерживали – повисали на веревках, как на помочах, не давали аэростату вырваться из-под контроля, проходило совсем немного времени, и «воздушная колбаса» нацеливалась к облакам – надо было сторожить небо.

Ася Трубачева запустила мотор, дающий жизнь подъемному хозяйству, управлявшему тросом, и огромное, заставляющее людей изумленно раскрывать рты, очень своенравное туловище аэростата неуклюже поползло вверх, в воздух. За туловищем тянулся хвост – упругий стальной трос.

Для гитлеровских самолетов было опасно врезаться в перкалевую колбасу, но еще опаснее – в металлический канат.

Канат мог запросто отрезать у «юнкерса» крыло вместе с работающим мотором, и тогда немецкая машина вместе с экипажем и бомбовым грузом, воя надсадно, устремлялась вниз, к земле.

Редко какой «лаптежник» («юнкерсы» летали с растопыренными колесами шасси, будто были обуты в громоздкие неуклюжие лапти, потому их так и прозвали), мог уцелеть после такого столкновения и благополучно совершить вынужденную посадку, – обычно превращался в груду лома.

Сержант Телятников уже побывал на фронте, был ранен в грудь, в госпитале малость оклемался и очутился в девятом воздухоплавательном полку, поскольку имел родственную воинскую специальность – был наводчиком зенитной установки.

Был он высокий, улыбчивый, с добродушным усталым лицом, – в прошлом учитель истории, он словно бы на плечах своих держал все историческое прошлое примерно двух или трех сотен последних лет, хорошо знал старую поэзию и мог наизусть читать Тредиаковского и Державина, – в общем, интересный был человек.

Так вот этого интересного человека назначили командовать постом, а поскольку он имел еще и высшее образование, то Телятникову подчинили и подсобное хозяйство, возникшее на боевой точке – двух красноглазых крикливых куриц-хохлушек.

Словом, Телятникову еще надлежало и вести учет гастрономическим (или каким еще – кулинарным?) возможностям хохлушек.

Девушки подшучивали над сержантом:

– Уход за двумя курами равен обслуживанию четырех аэростатов, а это – лейтенантская должность. Пора товарищу Телятникову вместо трех треугольников украсить петлицы двумя кубарями. Ну, в крайнем случае, хотя бы одним.

Для сведения: два кубаря в петлицах – это лейтенантское звание, один кубарь равен чину младшего лейтенанта, ну а треугольники носили, как мы уже знаем, сержанты…

На подшучивания Телятников не обижался, иногда отвечал какой-нибудь древней стихотворной строкой, иногда просто махал рукой – да ну вас всех, мол, иногда укоризненно качал головой, хотя мог наказать нарядом вне очереди.

А наряд вне очереди – это уборка нужника или чистка картошки на весь пост.

Те посты, в которых были мужчины, считались крепкими; случалось, сильный порыв ветра выдергивал веревки из девчоночьих рук и боевой агрегат поднимался на недосягаемую высоту, мужчина же не давал, чтобы это произошло, в крайнем случае, костьми ложился, но старался одержать верх…

Ровно через неделю после новоселья, которое Галямов устроил для сто тринадцатого поста (добыл где-то вместо морковного чая две банки английского консервированного компота, и это стало для девушек праздником), в ночи вновь завыли сирены тревоги.

Одна из сирен стояла на крыше маленького заводика, а может быть, даже менее того – цеха, делавшего из проволоки гвозди. Располагался этот заводик в полукилометре от поста, попыхивал белым парком, неспешно вылетавшим из тонкой железной трубы. Сирена завыла столь отчаянно, что на крыше заводика испуганно покосилась труба, да так и застыла, целя теперь своим жерлом не в небо, а в два аэростата, прикрученных веревками к своему земному стойлу.

За семь часов до тревоги Телятников, покряхтывая по-старчески, хотя возраст имел еще не стариковский, расчехлил бухту троса, зацепил за литой завинчивающийся крюк и приказал Асе включить мотор.

Через минуту ожившая колбаса потащила трос в небо, на «боевую позицию».

Было холодно, хриплый северный ветер хоть и неопасным был, страха не внушал, но быстро заставил аэростатчиц застучать зубами; впрочем, на этот стук никто не обращал внимания, под эту производственную музыку было только веселее нести службу.

– Высота – четыре с половиной тысячи метров, – наконец объявила Ася, и Телятников, походив по площадке, подергав рукой звенящий трос, отправил девушек отдыхать в землянки:

– Идите, поспите пока, а там видно будет…

На площадке он оставил одну дежурную аэростатчицу с винтовкой – охрану. Ася вырубила мотор…

Когда заревели сирены тревоги, девушки поспешно вынеслись из нагретых землянок и заняли позиции, каждая свою. Дружно вытянули головы, вслушиваясь в звуки ночи, стараясь понять, где что происходит, где конкретно идут немецкие самолеты…

Сирена на заводской крыше еще продолжала выть, когда по соседству громко захлопала зенитная установка, разламывая на ломти тяжелую ночную черноту своими дымными, мгновенно растворяющимися в воздухе струями. Облака, повисшие высоко, пытались растолкать лезвистые лучи прожекторов, способные резать не только кудрявую ватную плоть, но те словно бы окаменели, не сдвигались ни на метр, мертво припечатавшись к плоти неба.

– Девки, если уши ватой не заткнуть, то можно оглохнуть, – что было силы прокричала Тоня Репина, но ее никто не услышал, только соседка со странной фамилией Агагулина согласно склонила голову на плечо и тут же выпрямила: все-таки тут была воинская часть, а не ферма по выращиванию индюшек или звено по пропалыванию грядок с огурцами какого-нибудь огородного хозяйства.

Недавно прибывшая в их часть Феня Непряхина сжалась в комок, готовая в любую минуту отпрыгнуть в сторону от летящей бомбы, либо вообще укрыться в землянке, чтобы не видеть ничего и не слышать никого и ее чтобы никто не видел и не слышал…

Зенитная установка, находившаяся неподалеку, внезапно замолкла – то ли боезапас кончился, то ли перегрелась, и неопытной Непряхиной сделалось еще страшнее: минуту назад она находилась под защитой этой грозной машины, а сейчас все – немцы начнут кидать бомбы прямо на головы девушек.

Лишь факт, что никто из девчонок не покинул площадку, удержал Феню на месте: она находилась в гуще народа, и если уж придется ей умирать, то вместе со всеми, дружно, а смерть на миру, при людях, говорят, не так страшна, как в одиночку.

Непряхиной сделалось легче дышать, когда установка заработала вновь, а в черное небо понеслись рыжие, стреляющие искрами струи.

Единственный человек, который был спокоен в этом грохоте и чертенячьей круговерти, – Ася Трубачева, она зорко следила за растворяющимся в темноте тросом, вглядывалась в пространство, в высоту, – пробовала нащупать там громоздкое тело аэростата, и хотя в плотной черноте ничего не было видно, ей казалось, что она все-таки видит далеко-далеко тугое тело «воздушной колбасы».

Пальба зениток звучала не только рядом с Трубачевой и Непряхиной, она звучала всюду, ею было наполнено не только небо, но и земля, рот надо было открывать как можно чаще – по инструкции, – иначе могли лопнуть барабанные перепонки. Такое на фронте тоже случалось, артиллеристы часто делались глухими.

Иногда прожекторные полосы скрещивались в одной точке, нащупывали висящий в выси невесомый крест бомбардировщика, к двум световым лучам приплюсовывался третий, а потом и четвертый, и тогда стрельба зениток становилась прицельной.

Торжествующий крик поднимался над Москвой, когда легкий, страшновато-нереальный крест самолета вдруг вспыхивал, окутывался дымом и устремлялся вниз. Кричали все – и сами зенитчики, и дежурные, находившиеся на крышах домов, и посты наблюдения, и комендантские патрули, – словом все, кто обязан был оставаться под бомбежкой и имел возможность видеть, как полыхало небо и как работали зенитчики, летчики ПВО, аэростатчицы… Вопли восторга были адресованы всем им.

Уже начали стихать сирены, где-то был слышен сигнал отбоя, как на большой высоте, – на том уровне, где находился аэростат ста тринадцатого поста, – раздался сильный удар, сопровождаемый пронзительным скрежетом; удар был затяжной, словно бы огромная кувалда по тросу соскользнула вниз, следом по тросу соскользнул громкий железный визг, словно бы некое средневековое чудовище решило почистить себе зубы стальным канатом, а потом и сожрать его.

Непряхина сжалась еще больше, превращаясь в серого котенка, очень небольшого, тем, кто ее видел в эту минуту, не верилось, что человек способен мгновенно обращаться в неказистое домашнее животное.

С неба, из глубокой колодезной черноты вдруг принеслось что-то круглое, бесовское, тупо ударилось о землю метрах в пятидесяти от аэростата, подпрыгнуло, пытаясь вернуться в черную высь, но попытка успеха не принесла, и тогда неведомый предмет вновь всадился в землю.

Телятников, человек опытный, тут же сдернул с пуговицы телогрейки карманный фонарик, украшенный кожаной шлевкой, и, подпрыгнув обрадованно, побежал к предмету, прилетевшему с небес.

– Ах-х-ха-а! – закричал он, будто немой, у которого не было языка, издавать он мог только звуки, которые невозможно было оформить в слова. Посветил вокруг фонариком.

Фонарик был слабый, максимум что можно было им осветить – только собственные коленки во время посещения нужника, но другого источника света не было.

Подарок, принесшийся из ночи, оказался самолетным колесом с прикрепленным к нему полукруглым крылышком, колесо было срезано у «юнкерса» тросом их «колбасы» на хорошей высоте. Потому и удар был такой – затяжной, визгливый и сильный.

– Мы сбили «юнкерс», – наконец обрел способность складывать буквы в слова Телятников, заревел восторженно: – Мы сбили!.. – Далее все слова у него слились в сплошной ком, вновь перестали различаться.

Словно бы подтверждая его сообщение, в стороне от поста, – примерно в полукилометре, – раздергивая черноту ночи, в высь взлетела целая скирда пламени, рванулась к небу, но долго в воздухе не продержалась, а подброшенная внезапным взрывом, растеклась по пространству.

Тут и девчонки телятниковские поняли, что произошло, закричали голосисто:

– Ура-а-!

Событие для поста огромное – и не только для поста, но и для отряда, дивизиона, всего девятого полка, – завалить немецкий бомбардировщик! Ликование аэростатчиц докатилось до облаков, хотя и было оно недолгим, радость уступила место заботам; вот если бы в каждый вражеский налет укладывать на землю по одному «юнкерсу», тогда да, тогда можно ликовать.

Утром ходили смотреть сбитого немца. Тоня Репина жалась, подносила пальцы к носу:

– А вдруг там поджаренные, как мясо на костре, фрицы? А?

– Не бойся, дурочка, – сказала ей Трубачева, – если они превратились в жареное мясо, то их давно уже смолотили здешние голодные собаки. Пошли! Смелее, смелее!

Никаких жареных немцев в распластанном, разломанном бомбардировщике не было. Экипаж «юнкерса» выпрыгнул с парашютами и, как потом сообщили аэростатчицам, приземлился на крыше большого универмага, где и был благополучно повязан «тушильщиками зажигалок» местной противопожарной дружины, созданой еще в августе месяце на районном собрании партийцев и хозяйственных активистов.

От дружного крика «тушильщиков» «Хенде хох!» чуть не рухнула крыша у соседнего исторического здания. Там же, у дымовых труб, экипаж и повязали, хорошо, что не отправили сразу в преисподнюю, а могли и отправить – все основания для этого имелись.

В Москве не было человека, который не посылал бы проклятий гитлеровским летчикам, хорошо, что в дружине «тушильщиков» нашлась одна здравая голова, воспротивившаяся расправе, – пленных сдали комендантскому патрулю…

Аэростатчицы в молчании обошли обнесенную веревкой площадку, на которой лежал разваленный на части бомбардировщик, ногами попинали обломки, а Тоня Репина, бесхитростная деревенская душа, не выдержала и по-простецки искренне пометила бывший самолет сочным плевком:

– Тьфу!

Дней отдыха, когда можно было почиститься, обрезать ножницами волосы, устроить постирушки, было мало, но в затяжную непогоду, в бураны, а иногда даже и в тихие дни, когда облака висели низко над землей (на всех полетах был поставлен крест и у нас, и у врагов, – летчики коротали время на аэродромах), Телятников давал послабление, приподнимал над головой правую руку с призывно вздернутым указательным пальцем:

– Девчонки, даю вам два часа времени на постирушки и наведение красоты. Чем красивее вы будете, тем это лучше для нас и хуже для врагов.

Ну какая красота может быть на войне? Слова командира поста вызывали у девушек невольную грусть, громкие голоса и смех стихали, раздавались вздохи: все это осталось в прошлом, и неведомо, вернется ли когда? Кто знает, сколько еще будет длиться война?

Уж очень настырны и жестоки были гитлеровцы, уж слишком нагло они перли на русские города…

Так что печаль выпадала на постирушечные дни часто, может быть, даже чаще, чем в дни обычные, но девушки держались, не поддавались сумраку, случалось, что и песню какую-нибудь веселую затевали, – например, ту, что сошла в народ с экрана, соскользнула из фильма «Свинарка и пастух» в массы; песня эта нравилась всем, и старым и малым, и девушки понемногу отходили.

С зенитчиками, базировавшимися по соседству с подопечными старшего лейтенанта Галямова, сам Бог велел подружиться – одно ведь небо защищали все-таки, одно небо и один город…

У зенитчиков таких индивидуальных побед, как у аэростатчиц, не было, – по одной цели, нащупанной в черном ночном небе, обычно молотили около десятка зениток, надо было успеть всадить в бомбардировщик очередь и постараться завалить его, иначе он выскользнет из луча прожектора и уйдет.

Зенитчиками командовал подвижный, очень привлекательный капитан с длинной грузинской фамилией, наверняка какой-нибудь горский князь, – аэростатчицы, видя грузина, поглядывали на него с интересом.

Вечером седьмого ноября зенитчики пригласили соседок на праздничный чай. В рядах доблестных стражей неба оказался искусный кондитер, земляк командира, усатый и горбоносый, с животом, который не смог убрать с его тела даже фронт; капитан по своим грузинским каналам достал муки и немного сахара, и кондитер в честь праздника испек редкое по тем временам угощение – сладкие галеты. К чаю это было то самое, что может принести только очень галантный кавалер.

Вечер был такой, что небо не надо было закрывать аэростатами: уже почти сутки шел густой снег, прекратился он лишь днем и то ненадолго, а к вечеру зарядил снова, – лохматые белые хлопья валили сверху сплошной стеной.

Фрицы в такую погоду не то что на Москву не полетят, – под угрозой пистолета не сделают этого, они даже в туалет лишний раз не сходят – очень боятся русского снега, ветра и черных ночных звезд.

Зенитчики завели патефон. Пластинка у них была одна-единственная, уже здорово заезженная, больше лощеному капитану достать не удалось. На одной стороне пластинки была записана очень модная залихватская песня «У самовара я и моя Маша», на другой – сладкозвучная, «чувственная», как определила Тоня Репина, «В парке Чаир».

Под эту пластинку и танцевали в командирском помещении, где был накрыт стол и стоял чай со сладкими галетами. Грамотная москвичка Ася Трубачева заметила:

– Сладкие галеты не бывают. Галеты имеют нежный солоноватый вкус, так написано во всех без исключения энциклопедиях.

– Вовсе не обязательно, – парировал галантный грузин. – А потом, при социализме возможно все… Если хотите, после войны мы даже трактора будем выпускать с выхлопом, пахнущим одеколоном «Красная Москва».

– В войну, товарищ капитан, конструкторы вряд ли думают о тракторах, чей дым пахнет «шипром» или георгинами, – заметила Ася укоризненным тоном.

– Верно. Но война не век же будет громыхать, товарищ Сталин верно сказал: «Наше дело правое, мы победим»… А это значит – война кончится, и мы для нашего общего счастья будем выпускать что хотим – трактора и грузовики, пахнущие сиренью, костюмы из шерсти, которая никогда не мнется, электролампочки со сроком службы в десять лет, волшебную посуду, способную по нажиму кнопки почистить картошку, вымыть вилок капусты, порезать морковку и лук и сварить без помощи человека роскошный борщ либо харчо с бараниной… Или же уху с севрюгой. Все это будет, милая девушка.