Kitobni o'qish: «По обе стороны огня (сборник)»

Shrift:

* * *

По обе стороны огня

Глава первая

В телефонной будке стоял широкоплечий, с короткой боксерской стрижкой отпускник, громко выкрикивал в трубку короткие энергичные фразы – будто команды подавал, – и чем громче он кричал, тем сильнее краснел у него жесткий, с несколькими жировыми складками затылок.

Шатков терпеливо ждал, когда отпускник откричится; подняв воротник джинсовой куртки, он поглядывал в сторону моря, откуда полз тяжелый, пропитанный соленый водой туман, ежился – у куртки внутри хоть и имелась пристегивающаяся подкладка из рыбьего меха, а было холодно, подкладка не грела, как вообще не способен греть рыбий мех. Он стукнул ногою о ногу – так люди мороз проверяют, не онемели ли конечности, подумал о том, что слишком болтливые ныне пошли отпускники – так может болтать человек, у которого слишком много денег, либо этих денег вообще нет, но отпускник не походил ни на одну категорию людей, ни на другую. Словно бы почувствовав недовольство Шаткова, человек с боксерской стрижкой прорычал напоследок в трубку «Ца-алую!» и вывалился из будки наружу.

– Извини, друг! – бросил он Шаткову.

– Ничего, ничего, – вежливо отозвался Шатков, посторонился, давая дорогу отпускнику.

Тот обдал его сладким запахом какого-то женского одеколона и исчез.

Шатков набрал номер телефона Кононенко – своего тезки Игоря Кононенко, который должен был ждать Шаткова дома, но Кононенко не отозвался.

«Черт, вечно эти провинциальные телефоны барахлят. Он же дома сейчас… Сидит и ждет. – Шатков невольно поморщился. – Впрочем, московские тоже обманывают лихо – такие же вруны, как и провинциальные, никогда правильно не соединяют. Ведь Игорь дома, явно дома, он ждет меня, так было договорено!» – Шатков набрал телефон Игоря вторично.

В трубке успел дважды пропищать гудок соединения, когда дверь автомата распахнулась с резким железным скрежетом. Шатков оглянулся – около телефонной будки стояли трое, одетые в джинсовые варенки, будто в форму, – все варенки были одинаковые. «Дорогая одежда, – отметил Шатков, – особенно по нынешним временам».

– Вылезай! – потребовал старший из этой тройки, парень с насмешливым умным лицом и тяжелой нижней челюстью.

«О такую физиономию хорошо кирпичи бить, – невольно подумал Шатков, – широкая, не промахнешься. И крепкая, из чугуна отлита».

– Дай и нам поговорить! – подал голос второй варенка чуть пожиже первого. – Ты поговорил, теперь нам пора. Тебе хватит!

Оценивающе взглянув на троицу, Шатков почувствовал, что внутри у него пополз противный холодок.

– Ты чего, что-то кислое стрескал? Вид у тебя больно уж недовольный, – произнес старшой и, упершись ногою в дверь телефонной будки, просунул внутрь руку – в двери не было ни одного стекла, – схватил Шаткова за отворот куртки и с силой дернул на себя.

Шатков с маху врезался лбом в железное ребро двери и до крови рассек себе кожу над правой бровью.

– Гляди, телефонную трубку не хочет отпускать! – удивленно проговорил второй.

– А нервный-то какой, нервный, – добавил первый, – такой нервный, что даже сам себе фингал на лбу поставил. – Он снова дернул Шаткова к себе, но Шатков спружинил, откинулся спиной назад, отбил руку старшого.

Тот изумленно глянул на Шаткова.

– Ты гляди, действительно не хочет вылезать, – второй громко захохотал, он, похоже, не верил тому, что видел, хлопнул себя ладонью по животу, представление доставляло ему удовольствие. – Ей-богу, не хочет!

«Сволочь, ты хотя бы Бога не поминал», – спокойно, совершенно отрешенно, будто дело происходило не с ним, подумал Шатков. Он краем уха засек, что из трубки продолжают доноситься длинные гудки – значит, Игоря Кононенко все-таки нет дома, либо автомат вновь неправильно соединил его, – и медленно, излишне медленно (он сам засек эту медлительность) повесил трубку на рычаг, отметив, что на площадке перед телефоном-автоматом народу никого, – бравая троица, похоже, всех размела. Увидев, что старшой отпустил дверь, резко, что было силы ударил по ней ногой, параллельно с дверью послал вперед кулак, целя сквозь пустой, лишенный стекла квадрат старшому в лицо. Удар получился двойной: дверь врезала старшому по коленям и лбу, кулаком Шатков угодил ему точно в рот, ощутил, как под костяшками пальцев у варенки лопнули губы.

Шатков рассчитал точно: повалившись на спину, старшой обязательно собьет с ног своего напарника, и Шатков тогда выиграет несколько секунд. Останется еще один «вареный», третий, с ним-то Шатков уж как-нибудь справится, а когда поднимется «шестерка», то справится и с «шестеркой». Главное – расщепить их и расщелкать поодиночке. Но самый опасный из этой тройки – первый, «глава концессии».

Так оно и вышло – старшой, сдавленно ойкнув, повалился спиной на напарника, сбил его с ног, Шатков, стремительно выскочив из телефонной будки, очутился лицом к лицу с третьим – этот человек не произнес пока ни слова.

– Ну что? – совсем не зло, чувствуя, что холод, родившийся было внутри, прошел окончательно, спросил Шатков.

Третий молча сделал шаг назад и сунул руку за пазуху. «Что у него там? Пистолет, нож? Ну уж дудки!» – Шатков ногой, по-каратистски вывернув ее на манер кочерги, носком вниз и внутрь, ударил молчаливого.

Удар был сильным – пришелся противнику в самый верх живота, молчун в варенке захрипел, выкатил глаза, будто хватил кислоты, и, проломив спиной грядку плотных кустов, росших за телефонной будкой, исчез. Даже следа от него не осталось: кусты, разойдясь на мгновение, тут же сомкнулись.

Старшой от удара не поднялся, – Шатков оглушил его, – на лбу у главаря вспухала большая красная шишка, но второй, опрокинутый на спину, пружинисто вскочил и метнулся к Шаткову. Шатков встретил его кулаком, другой рукой добавил – такие спаренные удары мало кто выдерживает, а у этого парня дым из трубы шел совсем жидкий, много на него не требовалось, – «шестерка» принял все на себя и отправился отдыхать к напарнику, находящемуся за кустами, вне зоны видимости.

– Наших бьют, глянь-ко! – услышал Шатков вскрик, стремительно развернулся на него и увидел, что к телефонной будке несутся еще четверо в «форме» – высветленных джинсовых костюмах-варенках.

«Это осложняет дело! Четверо на одного – это много! Да еще в чужом городе, в своем знакомых бы нашел – помогли бы, а здесь нет… Пора исполнять главную заповедь пулеметчика – тикать», – Шатков сдернул с крючка свою сумку – поношенную «монтану», перемахнул через кусты, увидел, что «подопечные» его неуклюже ворочаются на земле, пачкают о траву свои дорогие варенки, кряхтят, головами крутят – не верят, что их побили… «Живые», – усмехнулся Шатков, перемахнул еще через один ряд кустов, ухнул в какую-то яму, услышал, как у него стукнули зубы, во рту сделалось солоно – прикусил язык, – перемахнул через третий ряд кустов… И все-таки с «главной заповедью пулеметчика» он запоздал – четверка преследователей лихо прорвалась через первую гряду кустов, около поверженных приятелей даже не задержалась – никто из них и глазом не повел в сторону валяющихся на земле парней, у бегунов руки чесались в предвкушении расправы, – лихо перемахнула через две оставшихся полосы препятствий и почти настигла Шаткова.

Шатков метнулся влево, к высокой стене, сложенной из белого кирпича, в прыжке вцепился руками в гребень, подтянулся и легко перевалился через край, бесшумно приземлился на асфальт.

Это был двор какого-то магазина, забитый ящиками, старыми, пахнущими рыбой и солью бочками, фанерными коробами с оторванными планками, прочей рухлядью, которой обязательно обрастает всякое торговое хозяйство.

Он услышал, как в стенку врубились разгоряченные парни, засопели яростно:

– Уйдет ведь, сука?

– От нас не уйдет!

Шатков подумал, что среди ящиков можно спрятаться – не драться же ему с этими четырьмя, – но ящиков хоть и высилось много, а все они были хлипкие, дырявые, просматривались насквозь.

Над забором показалась коротко остриженная голова одного из преследователей.

– Опля! – коротко выдохнул он, глядя сверху вниз на Шаткова. – Марфута, я тута!

Шатков оттолкнулся от стены, прыгнул вперед, перелетел через гору ящиков и скрылся за углом трансформаторной будки, стоявшей посреди двора, на бегу выколотил из себя кашель, остатки неприятного холода, появившегося перед началом драки, тягучую слюну, свалявшуюся во рту в противный комок, от трансформаторной будки было рукой подать до магазина, – а там народ, там не очень-то подерешься, на виду у людей махать кулаками опасно – Шатков надеялся, что четверка этот момент очень хорошо понимает… Что же касается Шаткова, то злость у него прошла, осталась только шишка на лбу, – драться ему не хотелось. Да и не любил он драться. Не за тем, собственно, он парился и киснул несколько лет в подвалах, занимаясь карате, отрабатывая приемы, не для того он получил коричневый пояс.

Желание, конечно, благое – не драться, уйти от стычки, но сбыться ему не было суждено – магазин оказался закрыт, на решетчатых дверях висел большой, блестящий от смазки замок, под притолочным косяком бодро мигала лампочка сигнализации, ворота ограды тоже были закрыты.

Зацепившись руками за ограду, Шатков подтянулся, но перекинуть тело через препятствие не успел – услышал за спиной топот, жаркое дыхание, сопенье – на лопатках у него проступило что-то горячее, липкое и Шатков невольно подумал: «Уж не кровь ли?» Спрыгнул обратно на асфальт, спокойно поставил сумку около ног и, приведя себя «в полную боевую готовность», как они иногда на занятиях карате называли предельную сосредоточенность, собранность мышц, внимания, ощущения пространства, в которое надлежало нырнуть после атаки или контратаки, встретил первого преследователя – проворного чернявого парня с вороньим носом.

«А ты действительно ворона, – отметил Шатков, – обыкновенная городская ворона. Или, может быть, ворон? Ворона мужского рода. С яйцами…»

Ворон на ходу выкинул вперед ногу, целя Шаткову в подбородок – знакомый прием, Шатков легко уклонился, ушел в сторону и, как ни был стремителен удар, перехватил ногу нападавшего, резко рванул ее вверх. Ворон вскрикнул и, сделав в воздухе мельницу, повалился на асфальт.

За первым нападавшим на Шаткова налетел второй. Хорошо, что не все вместе, иначе бы на площадке разыгралась Куликовская битва, – а так нападавшие расслоились: одни бежали быстрее, другие же хватали воздух ртом и тормозили на поворотах, самый прыткий уже получил свое и теперь любовался высоким блеклым небом и редкими облачками, плавающими в нем. Шатков поймал второго на кулак, – уйдя от прямого тяжелого удара, нанес удар сам, удивился тому, что не смог сбить нападавшего на землю – тот пружинисто отскочил назад и ударил Шаткова ногой.

Ударил несильно, сильно ударить он не мог, выматерился сквозь сжатые зубы, схлебнул с губ пот – это был красивый светловолосый парень с девчоночьими глазами, которые до конца дней сохраняют изумленное выражение – тип опасный, самый опасный из тех, кто нападал на Шаткова. Незащищенность и чистота этого парня – деланые, фальшивые, он никогда не станет тем, кем представляется, и доверчивые простаки будут попадаться на это. На самом же деле это был человек жестокий и трусоватый, из тех, что любят нападать всемером на одного. «Оч-чень ты это дело любишь, всемером – на одного», – произнес про себя Шатков, глядя, как парень группируется. «Ну, аппендицит! Сейчас нанесет удар ногой. И, вполне возможно, одновременно рукой».

«Аппендицит» пригнулся, выкашлял что-то из себя сквозь зубы хрипло, некрасиво, сделал резкий мах ногой. Параллельно, – Шатков правильно рассчитал, – выбросил в коротком сокрушительном ударе руку. Шатков нырнул вниз, под руку бьющего, удару противопоставил блок. Есть в карате хороший прием – под удар ноги ставить скрещенные руки, Шатков остановил ногу нападавшего, пальцами цепко ухватил его за штанину и рванул ногу в сторону.

Было слышно, как с треском разорвался шов на крепких вареных джинсах. Видимо, не так крепки они были – штаны эти произвели в Турции либо в Малайзии, а там даже нитки производят не те, что в Штатах – часто с гнилью. Парень взвизгнул – Шатков ему чуть не сломал ногу – и юзом поехал по пористому, в выщербинах и ломинах асфальту, такой асфальт сдирает мясо до костей, одежду просто сжигает – ободрался до крови, дернулся пару раз и вытянул ноги – то ли, боясь Шаткова, притворился, то ли отключился по-настоящему, Шаткову определять было недосуг, на него набегали еще двое, последние. Он подхватил сумку с земли, вцепился руками в край стенки и, чувствуя, что у него вот-вот оборвется сердце, подтянулся, перекатился через стенку и спрыгнул вниз.

Улочка, на которой находился магазин, была тихой, узкой, густо заросшей акатником – буйными живучими кустами с мелкой листвой и неприметными желтоватыми цветками. Шатков глянул вправо – вдали виднелись две женщины, нагруженные сумками, тети едва-едва переставляли ноги, так они нагрузились, глянул влево – тут было чисто. Шатков понесся по улочке влево.

Со стены спрыгнул один из преследователей, побежал за Шатковым, второй, видать, остался около поверженных бойцов – должен же кто-то привести их в чувство, и Шатков пожалел человека, устремившегося за ним следом: что же ты не щадишь себя, дур-рак, куда бежишь-то?

Улочка круто устремилась вниз, бежать сделалось легче, в конце ее обозначился небольшой горбатый мосток, сложенный из старых замшелых камней, у мостка гудел какой-то митинг – полтора десятка молодых людей собрались посудачить по важному политическому поводу – то ли корабли в Севастополе начали слишком быстро ржаветь, то ли народ Бурунди стал спиваться, то ли в аптеках Канады не хватает противозачаточных средств – в общем, у них имелся серьезный повод для разговора, только вот Шаткову никак нельзя было принимать участие в этой толкучке, поскольку он был гражданином другого государства – России.

Шатков перепрыгнул через узкий насыпной вал, скатился на гремучую железную крышу какого-то сарайчика, с нее спрыгнул во двор, в котором мирно дремали три пятнистые козы, из двора по тропке проскочил к гряде кустов, врубился в них, словно некий комбайн, сбил целую кучу невесомой прозрачной тли, оглянулся: бежит за ним этот дурак или уже отстал? Дурак бежал, на ходу размахивал руками и что-то кричал – кажется, призывал на помощь митингующих.

Ничего себе сюжетный поворот! С митингующими драться будет тяжело, митингующие бывают хуже пьяных. Шатков остановился, присел – превратился в пружину, пусть усталую, пусть полурастерзанную, но все-таки пружину.

Через несколько мгновений он услышал сиплое запаренное дыхание – бегун не отказывал себе во многих земных удовольствиях, любил виски и хохлацкий «кальвадос», теперь этот «кальвадос» он выплевывал на ходу вместе с кусками легких, хрипел, сморкался, топал ногами, будто слон, обутый в грубые ботинки, подбитые железными подковами, – на бегу преследователь хватил полный рот противной тли и выругался.

Он с лету наскочил на Шаткова, – в сумеречи густых кустов не заметил присевшего на корточки противника, тоненько вскрикнул, напружинившийся Шатков чуть приподнялся – и бегун с самолетным воем, раскинув руки, понесся по воздуху дальше.

Приземлился он всем телом, от удара у бегуна даже отлетела молния на варенке, а внутри что-то хряснуло, оборвалось, от такого удара пузо у товарища – извините, господина, по-нынешнему, наверняка будет черным, как у негра, – затем тяжело проехал несколько метров по сырой осклизлой тропке и, подгребая гусиный кал, уткнулся головой в гнилой древесный выворотень. Шатков приподнялся, послушал – отозвались митингующие на призыв этого национального героя или нет?

Митингующие возбужденно шумели – похоже, призыв дошел до их душ. Это было плохо. Шатков подхватил свою сумку, быстро спустился по тропке, перешагнул через поверженного бойца. Побежал по тропке дальше – мешкать было нельзя, спустился к узкой вонючей речонке, понесся вдоль нее, затем спрыгнул в воду, побежал по воде. Хорошо, что вялая грязная речушка эта текла не на мост, а от моста, в обратную сторону, иначе по мути, поднявшейся в воде, можно было легко определить, что Шатков пытается уйти речкой… Он выбрался на берег. Но не на противоположный, а на свой же, пробежал еще немного, стараясь не оставлять после себя мокрети, приметных следов, и затаился в кустах.

Военная хитрость оказалась верной – вскоре по противоположному берегу с гиканьем, будто на конях, промчалась толпа митингующих, некоторые на бегу старались выломать дубину поувесистей, либо выдернуть из чужой загородки кол – намерения у этих защитников окружающей среды были самые серьезные.

Минут через двадцать с прежней неувядшей ретивостью и лошадиным гиканьем толпа пронеслась обратно, и Шатков, послушав, как она удаляется в сторону мостка, выбрался из своего укрытия, по воде перебрел на противоположный берег, вытряхнул воду из кроссовок, выжал носки и снова затаился в кустах.

Толпа митингующих – видать, последний поверженный был ей небезразличен, раз она так дружно поднялась на его защиту и жаждала мщения, – с гиканьем промчалась по берегу, покинутому Шатковым, ломая по дороге кусты, распугивая кур и гусей – этот мирный сельский уголок ничем не походил на благословенный южный город, любимый курортниками, здесь пахло провинцией, затхлостью, чем-то неприятным, – и исчезла.

Подхватив сумку, Шатков покинул убежище и вскоре очутился у парковой решетки. Сквозь разведенные прутья пролез внутрь. Это была территория богатого санатория, где когда-то отдыхали сильные мира сего: от той поры остались посыпанные песком дорожки, ухоженные растения, кусты благородного лавра, дубовые скамейки с затейливой резьбой и полное безлюдье… Хотя вполне возможно, что охрана из числа сотрудников определенного номерного управления тут имелась. С кем, с кем, а с этими сотрудниками Шаткову встречаться хотелось еще меньше, чем с командой, от которой он только что отбился.

Выбрав тихую, прикрытую кустами скамейку, Шатков расположился на ней, достал из сумки одеколон, обработал им ссадину.

Глянул на себя в зеркальце, невольно вздохнул – по краям ссадины широко запеклась и почернела кровь, губы тоже были темными от присохшей к ним крови, глаза ввалились, стали тусклыми. Это были глаза незнакомого человека, не Шаткова. Кожа на костяшках пальцев была содрана – столько, сколько ему пришлось драться сегодня за какие-то сорок минут, не приходилось драться за последние три года. Шатков покачал головой, его передернуло.

Концом платка, смоченного одеколоном, он смыл черную налипь, обметавшую ссадину, набросил на нее прядь волос.

Он просидел минут десять на скамейке и так не увидел ни одного человека – санаторий словно бы вымер. Наверное, тут действительно отдыхали самые-самые… Шишки из шишек. Шишки сосновые, шишки кедровые – жирные, с начинкой…

Приехал Шатков в этот город и словно в холод угодил, в чужую страну. А впрочем, это уже и есть чужая страна – Украина.

Надо было снова звонить тезке. Ну что же он так подводит? Обещал быть дома, а дома его нет. Шатков вздохнул, пошевелил чужими неслушающимися губами – рот одеревенел, кто-то из бойцов, видать, задел его скользящим ударом, а Шатков в горячке не заметил; он промокнул губы платком, поморщился – было больно.

Посмотрел повнимательнее в зеркальце – губы набухли. Шатков поднялся и пошел искать телефон-автомат.

Нашел здесь же, на санаторной территории, между двумя старыми кипарисами. Телефонная будка поблескивала свежим ярким лаком, словно картинка, – похоже, она недавно была привезена с завода. И аппарат в ней стоял новый, неисцарапанный, с непогнутой прорезью дли жетонов, без рвани на шланге – умеют и у нас следить за общественным имуществом, когда хотят, и сношенное оборудование меняют вовремя – вот что значит шишки сосновые, шишки кедровые. Он набрал телефон Игоря Кононенко.

Телефон молчал.

«Неужели о Игорем что-то случилось? Ведь он же должен быть дома, должен ждать…» Шаткову, кроме Игоря, некуда было идти. Да он и не имел права нигде, кроме как у Игоря Кононенко, объявляться.

Через пятнадцать минут он снова позвонил Игорю – телефон по-прежнему молчал.

Еще через пятнадцать минут сделал звонок – та же история.

Выходит, с Игорем что-то произошло. Это осложняло жизнь Шаткова…