Kitobni o'qish: «Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа»

* * *

© Поршнев В. П., 2022

Введение

Одной из главных достопримечательностей Александрии стало воздвигнутое в начале нынешнего тысячелетия здание Новой Библиотеки (New Alexandrian Library, Bibliotheca Alexandrina), похожее на огромный прозрачный кристалл, или, как утверждают путеводители, на морскую раковину, выброшенную на берег штормом. Рядом – большой шар башни планетария. На стене примыкающего к основному сооружению конференц-зала просматривается рельеф пирамиды – символ вечности Египта и процветавших на его земле культур. Весь этот комплекс, расположившийся у самого средиземноморского побережья, особенно привлекателен в яркой вечерней подсветке, вызывающей восторги у многочисленных туристов, прежде интересовавшихся только греко-римскими древностями города, христианскими святынями и мусульманскими мечетями.

Совсем по-другому воспринимается творение норвежского архитектора Кьетиля Торсена за плавным поворотом набережной, соединяющей исторический центр и фешенебельный квартал Эль Шатби, когда-то знаменитый своим казино, или со стороны параллельной ей автострады. Здесь вас встречают массивные объемы из бетона и серого гранита, отражающиеся в открытых водоёмах, выпуклая гранитная стена, где на серой поверхности можно увидеть высеченные письмена всех времён и народов, от древних иероглифов до современных алфавитов. Между ней и конференц-залом, у парадного входа, возвышается статуя преемника египетских фараонов, царя из династии Птолемеев, увенчанного двойной короной Верхнего и Нижнего Египта. Первоначально она считалась изображением Птолемея I Сотера, основателя античной Библиотеки, теперь же исследователи утверждают, что эта статуя, поднятая в конце ХХ века со дна бухты, изображает Птолемея XII, отца знаменитой Клеопатры VII.

Здание Библиотеки стоит на месте царских дворцов Птолемеев, возле упоминавшегося Страбоном и ушедшего под воду мыса Лохиада, там, где в наше время проходит дамба, защищающая гавань. Немного дальше к западу, скорее всего – напротив также затонувшего о. Антирродос, более двух тысяч лет тому назад, при Птолемее I, были заложены древние здания Мусея и Библиотеки.

Преемственность с учреждениями Птолемеев нарочито подчёркивается во всех рекламных изданиях и в официальных речах, произносимых 15 октября 2005 года. Когда, после более чем двадцати лет строительства, двери Библиотеки торжественно открыли для посетителей в присутствии «бессменного», как думали журналисты, лидера страны Хосни Мубарака и почти трёхсот высокопоставленных гостей, среди которых были президенты Франции, Германии и Италии, а также премьер-министр Японии. При этом совместное детище правительства Египта и ЮНЕСКО не ограничивается только постоянно растущими книжными собраниями. В большом комплексе зданий на набережной разместились планетарий с новейшей аппаратурой, позволяющей не только любоваться звездным небом, но ещё и воспроизводить взрывы сверхновых звёзд, или само рождение Вселенной, конференц-зал, театр и концертный зал, естественнонаучный музей, археологический музей, пополняемый исключительно за счёт ведущихся в городе раскопок, музей каллиграфии, музей манускриптов, международная школа информатики, реставрационные мастерские, выставочные залы. Таким образом, в Египте фактически возродился весь когда-то созданный Птолемеями Александрийский Мусей, лишь одной, хотя и важнейшей составляющей которого была античная Библиотека. Понятно, что в современном мире, тем более в стране с населением, в большинстве своём исповедующим ислам, не может быть копии языческого святилища Муз, со жречеством и богослужениями. Тем не менее, событие, совершившееся в октябре 2005 года, и особенно последующее развитие Новой Библиотеки, непрерывно комплектующейся новыми книгами и коллекциями, а также возможное появление в будущем подобных центров культуры и образования по всему миру под эгидой ЮНЕСКО, побуждают нас вновь обратиться к прошлому. К тому прошлому, когда в птолемеевской, а затем и в римской Александрии, на протяжении более шести веков, Мусей объединял учёных и писателей, творивших и преподававших в его залах, собиравших коллекции, издававших и комментировавших книги, изобретавших всевозможные технические новшества, практиковавших медицину и изучавших небесные явления.

Интерес к античному культу Муз и к античным Мусеям прослеживается с самого начала Возрождения, когда Боккаччо в «Генеалогии языческих богов» подробно рассказал читателям «…кто такие Музы, сколько их, какие они носят имена и что через них подразумевали знаменитые люди» (Перевод В. В. Бибихина)¹. В XV столетии от Р. Х. гуманисты Италии уже ввели в европейские языки позаимствованную из любимой ими классической латыни форму греческого Μουσείον (латинское Museum), употребляя это слово ещё не в нынешнем, но в исконном значении – храм Муз, культ которых они возрождали с поистине религиозным энтузиазмом. Особенно усердно проповедовал его Марсилио Фичино, чье мировоззрение причудливо сплавляло языческий неоплатонизм и христианский мистицизм. По словам А. Шастеля, он, подобно древним язычникам, мыслил природу (Космос) как вечный танец «…стихий, животных, растущих трав, – представляющий зрелище бесконечно разнообразного и дивно непрестанного движения. Это неотчетливое возбуждение становится постижимым для разума в строе небесных сфер, поэтому сущность вещей можно и должно описывать как чудесный танец, а символ его – вечная пляска Муз»².

Внешним выражением этого порыва явились не только произведения живописи, такие, как «Парнас» Андреа Мантеньи, где священную гору венчают фигуры обнявшихся богов, а у подножья горы Музы заводят свой хоровод. Или же фреска с танцующими вокруг Аполлона богинями, исполненная Джулио Романо. Но и символические святилища: капелла Муз (sacellum Musarum) во дворце герцогов Урбино, соседствующая с христианской капеллой Св. Духа; сады Муз в палаццо Медичи во Флоренции, или в папском Бельведере; вилла Паоло Джовио, епископа Ночерского, писателя, историка, географа, личного врача папы Климента VII, построенная на берегу озера Комо, украшенная статуями Муз, Аполлона, Минервы и Меркурия, впоследствии названная Museum Giovianum; наконец, вилла семьи Барбаро в Мазере, где Паоло Веронезе расписал образами Муз зал, создав своего рода новый Парнас. Причем, по мнению Е. П. Халдеевой, фигуры Муз не просто украшали зал, но олимпийские богини мыслились владельцами как полноправные обитатели дома: «…их обязанностью могло стать перенесение темы Гармонии мироздания в земное измерение, а точнее, её проекция на мир сельского поместья, для которого покровительство этих героинь являлось залогом разумного порядка, царившего во всех сферах загородного существования»³.

Древние места почитания Муз и Аполлона были известны гуманистам по тем стихотворным и прозаическим фрагментам, которые они могли почерпнуть, штудируя привезённые в Италию византийцами греческие рукописи. Через несколько десятилетий после того как Петрарка стал брать уроки греческого у перешедшего в католичество византийского интеллектуала Варлаама Калабрийского, а Боккаччо и канцлер Салютати последовательно пригласили во Флоренцию для переводов и преподавания учёных мужей Леонтия Пилата и Мануила Хрисолора⁴, греческий язык сделался для гуманистов столь же родным, как и латинский. И они прочитали, перевели, издали практически всё, доставшееся им через торговцев и беженцев из завоевываемой турками Византии, богатство древней словесности. Пиерия, Темпейская долина, Парнас, Геликон и другие священные долины и горы, хотя и не слишком удалённые от Италии, воспринимались совсем не как реально существующие местности в областях либо уже захваченных мусульманами, либо входящих в последние анклавы империи Палеологов, но, скорее, как образы некоего идеального мира. Долина Муз в Беотии, у склона Геликона, была подробно описана Павсанием (Paus., IX, 28–31), но предпочтительнее утомительного перечисления построек и статуй, украсивших её к III веку от Р. Х., а к XV веку уже давно разграбленных или покрытых слоем земли, оказались строки более часто читаемого Гесиода:

 
С Муз, геликонских богинь, мы песню свою начинаем.
На Геликоне они обитают высоком, священном.
Нежной ногою ступая, обходят они в хороводе
Жертвенник Зевса-царя и фиалково-тёмный источник.
Иль в роднике Иппокрене, иль в водах священного Ольмея,
На геликонской вершине они хоровод заводили,
Дивный для глаза, прелестный, и ноги их в пляске мелькали.
 

(Hesiod. Theog., 1–8. Перевод В. В. Вересаева).

Все эти святилища (включая и Мусей платоновской Академии в Афинах) находились в здоровой сельской или пригородной местности, куда можно было удалиться от городской грязи, шума и суеты, среди рощ и садов. Но, в отличие от культа исконно сельских богов, таких как Пан, почитанием Муз занимались не селяне, а поэты, музыканты и философы. Они устраивали в честь Муз состязания и посвящали им свои творения. Таким образом, природа и культура гармонично объединялись в одном служении. Эта особенность более всего вдохновляла флорентийских гуманистов XV столетия. Марсилио Фичино писал в 1480 году Лоренцо Медичи: «Блаженно человечество, если флейта сатурнического Пана согласится с кифарой Феба, царящего в городах и дары обоих божеств принесутся вместе ради нас… решили мы, если хотим быть блаженны, отложить, елико возможно, всё прочее, дабы вместе восславить Феба и Пана Сатурнического, то есть каждый день жертвовать Музам всё сельское и, в свой черед, сколь можно чаще приводить Муз из городского шума в Церерины поля и на Вакховы холмы»⁵.

Мусический культ, кроме того, объединял свободные искусства и философию, что также импонировало гуманистам с их благоговейным отношением к Платону, по которому философствовать означало творить на поприще Муз «ибо высочайшее из искусств – это философия» (Plat. Phaed., 61a). Так, интерес к языческим святилищам сместился в сторону интереса к сообществам служителей Муз. Если Мантенья изобразил на Парнасе только фигуры богов, фреска Рафаэля «Парнас», украсившая папский дворец в Риме, показывает Муз и Аполлона вперемежку с заполнившими священную вершину древними и новыми поэтами. Древние называли такие собрания знаменитых мужей словом corÒj (хор), подчеркивая нерасторжимую связь поэтического творчества (и философии) с мусическим культом.

Плутарх (Plut. Quest. conviv., V, 678d) прямо сравнивал участников симпосиев в школе Платона с хором трагедии, где каждый из сотрапезников занимает своё определённое место и должен иметь возможность непосредственно обращаться к любому из остальных. Подобные симпосии устраивались, со времён Платона, в Академии, в дни почитания Муз и Аполлона. К ним заранее готовились, подбирались темы для обсуждения, тщательно регулировалась численность беседующих, чтобы, как в театральном хоре, краспедит (стоящий позади) мог слышать корифея (предстоятеля). Речи, ведущиеся на симпосиях, старательно записывались (Op. cit., I, 612e).

Спустя тысячелетие после гибели античной культуры византийские интеллектуалы, вдохновлённые общим почитанием Платона, стали объединяться в союзы, где, подобно древним академикам, они вели беседы, устраивали диспуты, приглашая певцов и музыкантов, обсуждали положения Платона и собственные сочинения. Любопытно, что для наименования таких союзов использовалось слово θέατρον (театр), а сообщество учеников Георгия Гемиста Плифона называли χορός⁶. И. П. Медведев перечисляет характерные черты таких кружков, указывая на универсализм, энциклопедизм, оппозицию монашескому мировоззрению исихастов, создание частных библиотек с налаженным книгообменом, на особую чувствительность к красоте памятников, произведений искусства, ландшафтов⁷. Потерпев на родине поражение в диспутах с исихастами, «театры» или «хоры» замкнулись в себе, просвещая современников в христианском духе, но, одновременно, разрабатывая эзотерическое учение для посвящённых, настоящую программу возрождения язычества в неоплатонической трактовке образов древних богов и богинь.

Прибывший в Италию вместе с другими священнослужителями для заключения унии между католиками и православными восьмидесятилетний старец Гемист Плифон привлёк к себе внимание Козимо Медичи и его друзей не защитой православной веры, а рассказами о древнем содружестве последователей Платона, собиравшихся для интеллектуальных бесед в саду Академии, где был священный участок Муз, а также жертвенники Прометею, Эроту, Афине, Гераклу (Paus., I, 30, 1–2), где росла олива, посаженной от священного дерева Афины на Акрополе (Op. cit, I, 30, 2–4), а благочестивый настрой создавало пение цикад (Diog. Laert., III, 1, 7), посредников в общении верующих с Музами (Plat. Phaedr., 259c).

Через двадцать лет итальянцы попытались осуществить возрождение платоновской Академии, каковое свершилось в 1459 году, незадолго до кончины Козимо Медичи. Появляется, по характеристике А. Ф. Лосева: «…вольное общество людей, влюблённых в Платона и в платонизм»⁸, что-то среднее «между клубом, учёным семинаром и религиозной сектой»⁹. Место собраний новых академиков – вилла в Кареджи, где устанавливается бюст Платона, якобы найденный на руинах афинской Академии, пополняется библиотека, разбивается сад с установленными в нём антиками, впоследствии превращённый Лоренцо Медичи в знаменитый на всю Италию ботанический сад, с оливой Минервы, миртом Венеры, дубом Юпитера, любимыми древними академиками платанами и пиниями¹⁰. Он воспринимался, по словам Марсилио Фичино, «как некий храм созерцания», где сам философ (имевший духовный сан) пел гимн, посвящённый Космосу, «по орфическому обряду»¹¹. Следовательно, сад виллы в Кареджи практически выполнял ту же сакральную роль, что и священный участок Муз в саду афинской Академии.

То, что Афины, а не Александрия с её Мусеем и Библиотекой, где при Птолемеях трудился гораздо более многочисленный «хор» поэтов и учёных, послужили образцом для флорентийских гуманистов в этот период, вполне объяснимо. В Александрии не сложилось философской школы, которая могла бы хоть как-то быть сопоставимой со школой Платона. Ведь даже Аристотель, создавший свой Мусей в руководимом им афинском Ликее, отошел в эпоху Возрождения в тень «божественного» Платона. Что касается Александрии, то тамошние эклектики и скептики (хотя труды Секста Эмпирика уже читались, переводились на латынь и комментировались) и вовсе не могли сравниться по популярности с философами Академии. Неоплатонизм, хотя и зародился в Александрии, но уже в те годы, когда, после пожаров и погромов, Мусей и Библиотека жили, скорее, прежней славой. Наконец гуманисты просто плохо представляли себе, как был устроен Александрийский Мусей. Афины, только в 1458 году покоренные турками, по-прежнему воспринимались как примыкающая к Италии часть христианского мира, утраченная лишь на время. Туда часто ездили итальянские купцы и путешественники. Далекая Александрия уже восемь веков принадлежала миру ислама. Изредка попадавшие в мамлюкский, а затем в турецкий Египет европейцы видели чисто восточный город с несколькими обломками, свидетельствовавшими о древнем величии. Все, что было известно о пространственной организации Мусея и Библиотеки, укладывалось в скупые строки Страбона: «Мусей… является частью помещений царских дворцов; он имеет место для прогулок, экседру и Большой дом, где находится общая столовая для ученых, состоящих при Мусее. Эта коллегия ученых имеет не только общее имущество, но и жреца, который прежде назначался царями, а теперь – Цезарем» (Strab., XVII, 1, 8, C794. Перевод Г. А. Стратановского).

Конечно, всем образованным людям Италии того времени, и клирикам, и мирянам, было известно о книжных богатствах Птолемеев, ведь о нём сообщал Иосиф Флавий, один из самых читаемых авторов в христианском мире. Предание о том, как мудрый царский советник Деметрий Фалерский пригласил в Александрию семьдесят толкователей иудейского Закона, и они, вдохновленные Св. Духом, создали совпавшие до единого слова переводы Св. Писания, ставшие ценным экземпляром Библиотеки, воспринималось как безусловный исторический факт. Перечитывая текст «Иудейских древностей», итальянцы с завистливым восторгом выделяли строки, где говорилось о том, как Деметрий Фалерский старался собрать все имеющиеся на Земле книги (Ioseph. Ant. Iud., XII, 2, 1). Действительно, в XV веке, когда собирание древних рукописей становилось для многих смыслом жизни и доходило до настоящей охоты за ними, о Библиотеке, насчитывавшей пятьсот или семьсот тысяч свитков, можно было только мечтать. Марсилио Фичино все время своего служения дому Медичи усердно изучал, переводил на латинский, комментировал и любовно переписывал античных авторов от Платона до мифического Гермеса Трисмегиста, но скромная вилла в Кареджи не смогла бы вместить и малой части сокровищ Александрийской Библиотеки. Даже знаменитая папская библиотека в Ватиканском дворце (Bibliotheca Apostolica Vaticana) на тот период насчитывала лишь от 5 000 до 9 000 томов. Между тем основатель Ватиканской Библиотеки папа Николай V собирал её как главное украшение своего дворца, в подражание Птолемеям¹².

Примечательно, что для этой библиотеки, в 1526 году, по личному заказу папы Льва X (сына Лоренцо Медичи), крещеный мавр из Магриба, прозванный Львом Африканским, создал рукопись большого труда, открывшего для европейцев страны Африки. Спустя четверть века рукопись была напечатана в Венеции, затем выдержала множество изданий и была переведена на главные европейские языки. Благодаря Льву Африканскому европейцы получили и первое подробное описание Александрии, «большого города Египта».

Перед читателями предстал многолюдный портовый город, куда прибывают корабли не только со всего Средиземноморья, но со всех портовых городов Европы, где продаются разнообразнейшие товары, но город неблагоустроенный, с обезлюдевшими, разрушенными ещё крестоносцами кварталами. От времен Птолемеев и римлян оставались цистерны, в которых отстаивалась нильская вода; о них рассказывалось еще в «Записках» Гая Юлия Цезаря (De bell. Alex., 5). О славном прошлом напоминал холм в центральной части, где находили много древних ваз. Лев Африканский говорит о часовне среди городских развалин, где, якобы, покоится тело почитаемого мусульманами Александра Великого, тогда как другие путешественники утверждали, что могила давно потеряна. Так называемую колонну Помпея (в действительности – колонну Диоклетиана) автор ошибочно отождествляет с Александрийским Маяком¹³.

Впрочем, искушенного читателя, знакомого с текстом Страбона, эта оговорка вряд ли могла ввести в заблуждение. Примерно в те же годы, оставив изображения древнеримских развалин, голландец Мартен ван Хеемскерк приступил к созданию серии гравюр, показывающих его реконструкции семи чудес Древнего Мира. Среди них был, конечно же, Александрийский Маяк, который художник правильно разместил на Фаросе, связав его с городом Птолемеев почему-то не прямой, а характерной для художника-маньериста извивающейся змеёй линией дамбы.

Итак, Александрия постепенно начала восприниматься как неотъемлемая часть классического наследия, наряду с Римом и Афинами. Наследия, которое предстояло вновь освоить и переоценить во имя возрождения культуры. Тем временем происходили большие перемены и в сознании тех, кто творил и поддерживал эту возрождающуюся культуру. В преддверие эпохи Барокко неоязыческий пыл итальянских гуманистов сменился торжеством католической веры. Творческие эксперименты художников, жаждавших «мусической одержимости» перешли в сложную игру с формой в сочетании с тяготением к экзотике, что вызвало желание изучать уже не только классические образцы древнего искусства, но и всевозможные диковины природы, занимающие теперь полки европейских «кабинетов» и «студиол» как полноценные экспонаты, наряду с антиками. А развивающееся с начала XVI века конструирование всевозможных механических игрушек и автоматов, оптических приборов и экспериментов с электрической силой добавило к этим коллекциям ещё и произведения технической мысли. Слово «кабинет» некоторое время употреблялось как параллель к «саду Муз», но наметившееся было соединение такого сада или капеллы Муз с коллекциями антиков, философской академией, художественной школой, где учили по собранным образцам, оказалась непрочной. Музей, ранее понимаемый гуманистами как сакральный центр места, где осуществляется всё многообразие мусической деятельности, обрёл более узкое значение хранилища предметов, а позже – вытеснил из употребления и наименование «кабинет» редкостей, сделавшись единым термином с вполне современным значением. Оставалась только связь музеев и публичных библиотек, разрушенная, к сожалению, в XIX и XX веках¹⁴.

В период становления музеев и публичных библиотек интерес к Александрии с её коллекциями, книжными богатствами и механическими мастерскими при Мусее неизбежно усиливается. Птолемеи превозносятся как предшественники современных просвещенных монархов, дающих кормление не только поэтам и художникам, но и ученым. Печатный станок, делавший книги более дешёвыми и более доступными, позволял теперь собирать практически все сочинения древних и новых авторов, не прибегая к услугам переписчиков. Сотни тысяч птолемеевских свитков еще оставались верхним рубежом для библиофилов, но книгопечатание порождало надежды когда-либо приблизиться к этому рубежу. Идеальный образ публичной библиотеки опять-таки искали в классической древности. В самом начале XVII столетия из-под пера Юста Липсия, крупнейшего филолога своего времени, поклонника философии стоиков, издателя и комментатора Проперция, Тацита и Сенеки, выходит первое исследование, посвящённое библиотекам античности, сочинение «О библиотеках» (De bibliothecis syntagma)¹⁵.

Присутствующее в оригинальном названии греческое, написанное латиницей слово syntagma обозначает сложившийся у античных авторов литературный жанр, подразумевающий последовательное изложение подобранных и систематизированных сведений о каком-либо предмете. В данном случае, все сведения о древних библиотеках, извлечённые из памятников греко-римской словесности, облегчив тем самым труд учёных следующих поколений. Естественно, Александрийская Библиотека занимает в этом ряду первенствующее положение. Примечательно, что библиотечное дело, по Липсию, вообще начинается в Египте, и птолемеевское детище наследует традиции библиотеки мифического фараона Осимандуя (Osymanduas) (Diod. Sic., I, 46, 1–49, 6). Заслуга Птолемеев в том, что они сделали сокрытое явным, то есть, спрятанные в египетских храмах сокровища явили всему миру, присовокупив их к приобретённым книгам Аристотеля и множеству других книг, покупаемых и переписываемых на царские деньги. Конечно же, для Липсия величайшим событием в истории Библиотеки стал перевод Библии, занявший достойное место среди библиотечных свитков. Исчисляя их общее количество, Липсий останавливается на самом большом числе, упомянутом авторами: семьсот тысяч. Липсий поддерживает и подкрепляет два сложившихся к тому времени мифа о Библиотеке: во-первых, создателем Библиотеки безоговорочно объявляется Птолемей II Филадельф, во-вторых, вся Библиотека (вся целиком) сгорела в страшном пожаре, учинённом диктатором Юлием Цезарем. И это богатство погибло безвозвратно (O thesaurum, sed in re aeterna non aeternum!). Добавим также, что Липсий отождествляет царскую Библиотеку с библиотеками храма Сераписа, в портиках которого Клеопатра VII якобы обустроила новое собрание книг, приобретённых после пожара, тогда как это были разные Библиотеки.

Проследив затем историю библиотек Писистрата, Аристотеля, Атталидов, наконец – частных и публичных библиотек Рима, Липсий возвращается в Александрию, уделив девятую главу своего труда Мусею, «заодно» (in occasione), как пишет автор.

Предоставленные самим себе библиотеки оказались бы посещаемы лишь случайными людьми, и вряд ли бы там могли быть налажены плодотворные учёные изыскания. Предусмотрев это, Птолемеи учредили при Библиотеке союз мудрых и образованных мужей, обеспечивая их всем необходимым для беспечной жизни, проводимой в писательском труде, в диспутах, в чтении. Число их, по Липсию, было немалым, и расходы на них требовались немалые. Получается, что Мусей сложился при Библиотеке, тогда как, по нашему мнению, больше оснований полагать, что наоборот, Библиотека стала дополнением и завершением длительного процесса формирования Мусея, под которым Липсий, совершенно справедливо, понимает не столько культовое пространство, сколько учёное сообщество, члены которого замещались по мере появления вакансий. Их «немалое» число стало третьим мифом, дожившим, к сожалению, до наших дней: как будет показано нами в соответствующей главе, число постоянных членов Мусея едва ли превышало круг в десять – пятнадцать человек.

Значение липсиевой Синтагмы не только в ценном подборе источников. Не ограничиваясь историческим исследованием, автор предлагает целую программу возрождения библиотек, взывая к мудрости и щедрости князей Священной Римской империи германской нации. Он призывает не жалеть средств на их украшение (специальная глава его труда рассказывает, какое великолепное убранство имели древние библиотеки), и собирать все книги, вне зависимости от высказываемых в них мнений. Это лучший способ для правителей прославить в веках свои имена: «Где вы, князья? Кого из вас обжигает и воспламеняет столь славный огонь подражания?». Таким призывом Липсий заканчивает книгу. Его цензор добавляет от себя, что собранные в ней сведения могут послужить в качестве образца и побуждения к деятельности (ad stimulum conferant et exemplum).

Почин Липсия продолжил другой знаменитый филолог Иоанн Гроновий, профессор и библиотекарь Лейденского университета, издатель и комментатор Тацита, Сенеки, Авла Геллия. Его труд De Museo Alexandrino exertationes academicae, впервые вышедший в 1667 году и предназначенный для узкого круга классиков, обрел широкую известность после того, как его сын Иаков Гроновий опубликовал его в VIII томе огромного свода Thesaurus antiquitatum Graecarum¹⁶, содержавшего все известные тогда сведения по античной истории, литературе, философии, искусству и повседневной жизни. Свода, первоначально выходившего в Лейдене, а потом, в начале XVIII столетия, роскошно переизданного в Венеции, вместе с дополнениями и рассуждениями Лудольфа Кюстера (Лудофия Неокора). Дополнениями, названными De Museo Alexandrino diatribe и впервые изданными в 1686 году. Кюстер включил в число источников подробные сведения, заимствованные из византийского словаря Свиды (теперь принято название – Суда), издававшегося при его непосредственном участии, а также из словаря Гесихия (Гезихия) Милетского.

В отличие от Липсия, оба классика исходят из главенства Мусея над Библиотекой, сосредоточив внимание на деятельности александрийского содружества служителей Муз, одним из направлений которой было собирание прежних и написание новых книг.

Во всех этих учёных трактатах старое латинское написание Мusaeum вытесняется принятым ныне во всех западноевропейских языках привычным написанием Museum. Но понимание слова ещё далеко от современного: не собрание выставленных на обозрение предметов, но творческий союз людей, свободных от низменных забот о материальном благополучии, находящихся под покровительством просвещённого правителя.

Ту же просветительскую роль Мусея подчёркивают лейпцигские филологи Адам Рехенберг и Иоганн Кейльхакер (Фердинанд Необург), чьё сочинение носит название Schediasma (от σχεδίασμα – речь, произнесённая экспромтом)¹⁷. В этом филологическом экспромте, на двадцати с небольшим страницах, однако, содержится ряд ценных мыслей. Прежде всего, Myсей в Александрии, выступает у них производным образованием уже не от Академии и Ликея, но от гораздо более древнего святилища на Геликоне, куда приходили поэты поклониться (каждый – своей Музе). Они первыми, стихийно, создали союз служителей Муз, отражением которого стало сообщество поэтов Александрии. Там к поэтам присоединились философы (philosophi celeberrimi). Цари создали для них комфортные условия проживания. И они, по доброй воле, бескорыстно трудились в Мусее (locus hic Musaram), не только творя, но и воспитывая подрастающие поколения.

Желание возродить такой союз, дополнением к которому стали бы библиотеки, а также – лаборатории, залы для диспутов, художественные шедевры, обусловило в подобных сочинениях риторический пыл и прямые обращения к сильным мира сего.

Как попытку практического воплощения этой мечты можно рассматривать процветавший в 1670-е годы в Риме знаменитый Museum Kircherianum, получивший имя своего основателя, учёного-иезуита Афанасия Кирхера. Неизменный интерес к Египту, культура и мудрость которого, как верили тогда, была сохранена Птолемеями в свитках их Библиотеки, Кирхер проявлял на протяжении всей своей долголетней деятельности. Уже полученное им при крещении имя, данное в честь Св. Афанасия Александрийского, создавало некую мистическую связь со страной, где ему не довелось побывать, но Кирхер был убежден и убедил своих современников в том, что ему удалось расшифровать древний язык египтян. Несомненно, он знал о птолемеевской Александрии всё, что мог прочитать у авторов. В роли содружества жрецов теперь выступал орден Иисуса Христа (давший образование, кстати, и Юсту Липсию); под помещения музея отвели залы огромного здания Римской коллегии ордена, и музею была передана часть иезуитской библиотеки. Вид храма, символизирующего весь Космос, придали росписи, показывающие пять аристотелевских элементов мироздания, и надписи на древних и новых языках, прославляющие Творца и призывающие восходить к нему через созерцание и изучение Природы. Стены и своды, таким образом, представляли историю письма разных народов (нечто подобное мы видим в оформлении зданий Новой Библиотеки в Александрии, в виде Стены письменности). Музейные залы заполнили разнообразные диковины: чучело броненосца, слоновые бивни, изделия, привезённые иезуитами из Китая, римские и этрусские древности, живопись и скульптура. Много места занимали приборы и механизмы, по большей части сконструированные самим Кирхером, в чём он явно следовал александрийцам Ктесибию и Герону; среди них были такие новшества, как микроскоп и телескоп, камера-обскура, мегафон. Они показывались в действии, однако, в отличие от экспонатов, появлявшихся тогда в Европе в первых Wunderkammern, желание изумить посетителей не было главным: Кирхер хотел, чтобы все технические новинки служили инструментами для всякого, кто будет трудиться в его музее. Но если в древности религия, не знавшая жестких догм, не только допускала, но и поощряла борьбу мнений, и в Александрийском Мусее царил свободный, или, как принято говорить, «агональный» дух, орден иезуитов, целью которого была защита римско-католической веры, подобную творческую среду создать не мог. Кирхер, чья твердость в вере не подлежит сомнению, сам не раз сталкивался с жесткой цензурой ордена при издании своих сочинений.