Kitobni o'qish: «Алтай. XXI век. Поэзия»

Shrift:

Книга издана при финансовой поддержке и техническом содействии фирмы «АКСОИД» города Барнаула (директор – Игорь Анатольевич Афонин)

Инициатор проекта —

Николай Сергеевич Байбуза

Предисловие редактора

Сразу оговорюсь, что наша книга «Алтай. XXI век. Поэзия» – не антология, а именно сборник стихотворений. Антология предполагает собрание наибольшего количества возможных авторов, поэтому число и объём произведений каждого из них, в зависимости от уровня таланта, плодовитости, известности наконец, часто сильно разнятся в подобных изданиях – от двух-трёх стихотворений у одного до нескольких десятков у другого. И получается в итоге не совсем корректно, можно сказать, не совсем справедливо.

Мы же решили собрать под одной обложкой ограниченное число авторов, живущих или живших в Алтайском крае на рубеже эпох, в конце прошлого – начале нынешнего столетий, и создавших наиболее значительные образцы поэтического творчества. И представить их, насколько позволяет объём издания, наиболее полно, поскольку дватри стихотворения, даже самого высокого уровня, не смогут раскрыть всех граней творчества поэта, показать его истинный масштаб.

В нашем сборнике соседствуют поэты давно состоявшиеся, хорошо известные у нас и в других регионах России и те, чьи стихи в силу разных обстоятельств не дошли ещё до широкого читателя.

Владимира Башунова, Бориса Капустина, Станислава Яненко, Анатолия Егорова уже нет на этом свете, но без их произведений невозможно представить нашу современную поэзию. Именно они задают ту высокую планку, к которой мы все стремимся.

И ещё один важный момент. Это издание не смогло бы состояться без материальной помощи и содействия замечательных людей, искренних и честных подвижников из барнаульской фирмы «АКСОИД» (руководитель – Игорь Анатольевич Афонин). Честь им и хвала!

Валерий Котеленец

Николай Байбуза

Николай Сергеевич Байбуза родился в 1946 г. в Барнауле. Первые стихи опубликовал в краевой газете «Молодёжь Алтая». В конце 1980-х переехал в г. Саратов, где прожил двадцать пять лет, там же вступил в Союз писателей России. Десять лет руководил областной поэтической студией «Азъ». Издал пять книг стихотворений на Алтае, в Поволжье и Москве. Живёт в Барнауле.

Дерево, разбитое молнией

В тонкий прутик
молния не бьёт —
молния в него не попадёт!

Вот оно – высокое – стоит,
в три обхвата, чёрное на вид.

Ветка – обожжённая рука —
тянется
опять под облака.
К чёрной туче
поднимаю взгляд,
под ногами
прутики хрустят.

В тонкий прутик
молния не бьёт —
молния в него не попадёт!

Лось

В. А.

Не научился путать следы —
напоролся на пулю лбом.
Шкуру снимают кривым ножом,
режут от паха до бороды.

Вырубят с лобной костью рога,
взвесят сердце на липких весах,
в железобетонных домах
отведают с ливером пирога.

Не шелохнулся столетний кедр.
Псы рычат, требуху теребя.
Конец охоте!
Ноздрями пещер
вечность обнюхивает тебя.

Время чёрной рябины

Длинным свистом холода
Север гонит в города,
гонит всех бродяг
лесов и полей.
Вот и мне пора в тот дом —
с георгином под окном,
где родное в холода
всё родней.

Там,
когда бывал не мил,
с ласточками говорил.
Постучусь я потихоньку в окно.
Здравствуй,
мой надёжный брат,
не из каменных палат,
от засилья русских дум
не темно?

Август
не умея красть,
дал рябине чёрной власть:
хватит чёрных ягод нам,
всем подряд.
Ты опять и клят и мят.
Сто судов тебе твердят,
что и нам пора забыть
Сталинград.

Пусть продолжит
нашу речь
короля Георга меч.
Мы без нефти и газа поймём:
откровенно говоря,
от вранья и от ворья
нам сегодня
не отбиться копьём.

Робок свет кремлёвских звёзд.
Ярок у кометы хвост.
Звёздной дуре
не жалеть ни о ком.
Не сойдёт она с ума:
хоть сума ей,
хоть – тюрьма,
не ударит по столу
кулаком.

Не бывает братский дух
с девяти часов до двух.
Не здороваются братья кивком.
Будь же долго,
русский брат.
даже если – клят и мят,
даже если плохо с правдой знаком.

Это нам
родных жалеть,
не на четверть,
не на треть —
сердцем, сердцем,
сердцем всем, целиком.
И не нам
мошной трясти.
Господи, меня прости,
я прожил
почти всю жизнь
простаком.

Радонеж
припас для нас —
и молитву, и приказ.
Наша правда —
не мёд, не елей.
Даже опыт чабанов
стал ясней
без лишних слов:
волчья шкура
овчины теплей.

Я по-русски говорю:
ни вранью и ни ворью
не служил я и служить не хочу.
Мне закон зимы знаком —
скоро белым сапожком
тихо горло передавит
ручью.

Плач по морской пехоте

Вы лучшими были,
мы так и запишем в скрижали.
Но выжили карлики,
а вы – двухметровые – пали.
Под чёрным сукном
белоснежное чувство родного.
Другим рассчитаться
на первого и второго.
У вас было сердце большое —
не промахнуться.
Мы тоже не гнёмся,
но можно над гробом согнуться.
Прощайте, морпехи!
Россия от горя оглохла.
Чем вашим родным
потери оплатит эпоха?
Тускнеет в домах
сиротских побед позолота.
Уходит, уходит под землю
морская пехота.

Из школьной тетради

Прощай, моя молодость.
Всё, я истратил тебя.
От точных наук,
от школьных моралей уволь.
Ножами окраина щерится, темень деля.
И резкая боль перешла в постоянную боль.
Прощай же, сквозняк,
листающий классный журнал!
И вы, мудрецы, наездники добрых сердец!
Что будет со мной —
мне правду никто не сказал.
Я выплюнул зубы
и спрятал в кулак леденец.
Шатается ветер,
слепые тряся фонари.
Мне поздно учиться
быть хватким, удачливым, злым.
Я буду хорошим,
прошу, педагог, не ори.
Я буду любить,
если даже не буду любим.

«Скажи спасибо…»

Скажи спасибо
и своим врагам:
ты стал сильней,
ловя их злобный взгляд.
Порой полезен,
как лекарство, нам
в известных дозах
и змеиный яд.

Август

Осень по горло —
кричи не кричи,
дни холодные, как налимы,
ускользают неумолимы,
обрывая мои крючки.

Ну да ладно,
судьбу не кляня,
запалю костерок среди прозы.
Красным орденом
дикой розы
награждает шиповник меня.
Значит, я не зря по лесам
рвал о сучья свою фуфайку,
с чистым ветром вприкуску сайку
с чуткой сукой деля
пополам.

Сука ластится и скулит…
Хватит, хватит.
В руках моих пусто.
Попрошайничать – не искусство.
Видишь – птица
от нас летит?
И кричу я друзьям моим:
«Уцелейте под холодами!»
Мне б сегодня
в колени к маме.
Что за праздник неумолим.

Дым и пепел
по ветру летят
вперемешку с листвой и эхом.

Не бродягой я в город въехал —
кавалером осенних наград.
Август всех награждал
подряд.

Правила хорошего стога

Владимиру Фёдоровичу Бойко

Когда змеиногорская погода
тебя к мышам загонит
на ночь
в стог,
по правилам великого народа
почувствуешь и Запад, и Восток.

Привет, отель, из клевера и мяты!
Привет, норушка,
что ж ты обмерла?
О чём пищишь?
Мне жалобы понятны:
не слышать бы свирели и сверла…

Прав Монтескьё: ландшафт, сиречь природа,
не просто степи или суходол…
Хотел я глянуть дальше огорода.
Гром громыхнул: «Иди!» —
и я пошёл.
Я шёл на жизнь.
Постыдное начало —
рвать сапоги, тащась куда-нибудь.

Медведица мне в небе помогала,
вылизывала ярко Млечный Путь.

Кромсая кедры Древнего Алтая,
бензопила провыла:
«Ты – злодей!»

Своё земное небом утоляя,
и я вгляделся в правила людей:
и в правила скорбящих иудеев,
которых жгли повсюду и всегда;
и в правила скупые для плебеев,
в которых вифлеемская звезда;
и в правила – чернеть медвежьим шапкам,
где правит бал туманный Альбион;
и в правила – входить
казачьим шашкам
в чужой крестец
через чужой погон.

Разрублен мир
на бедных и богатых.
Рубцы границ дымятся в письменах.
Считали деньги в каменных палатах,
чернел над книгой мудрости монах.

Опять в крови крыло совы Минервы.
Двадцатый век в конце путей лихих.
Восток и Запад натянули нервы.
Россия-мать, что в правилах твоих?

Есть правила: быть стогу и корчаге,
быть пахоте чернее, чем мазут;
есть правила оврага и бумаги;
над пропастью по правилам идут.
А пропасть эта – русская натура,
сама собой же клятая не раз,
в ней – щедрость, диктатура, пуля-дура
и слёзы над травинкой в смертный час.
То подаёт печатный пряник
(гостю),
то распрямит,
то – мордой по стерне…

Мне кажется торчащей в небо костью
любой из обелисков по стране.

Двадцатый век кончается.
И вроде
я вижу горы, степи и межу,
мышей в стогу,
послов в Алмазном фонде…

Россия. Ночь. Один в стогу лежу.

Песок не сжёг.
Болото не всосало.
В меду не утопил закон тайги.
Я молниями резал хлеб и сало.
Я облаками чистил сапоги.
Мой день восстал!
Он требует расплаты,
он раскалился злостью добела.

Мне мало силы
клевера и мяты.
Прощайте, мыши, у меня дела.

1996–2000 гг. Барнаул – Саратов

Рубеж

Анатолию Корчуганову

Высокие сыны
святой земли
здесь разминуться с пулей
не смогли.
Что там себя —
отечество спасти бы;
и не дождаться от своих «спасибо»;
и матушке успеть сказать: «Прости»;
и пустенькой книжонкой не трясти.

Взрыв!
И навечно в небо головой.
Ах, мама!
И не вздрогнул
шар земной.

Рождество

Георгию Блинову

Был мальчик лет семи, был бедненько одет,
Пел мальчик тенорком, пел басом статный дед.
Ходили по домам и славили Христа,
Слова любви вросли в безбожные места.

Не смёрзлись, а слились в живой высокий слог
Роскошный дедов бас и внуков тенорок.
Хрустело Рождество снегами на дворе,
И лютовал мороз, как должно в январе.

Не уставали петь – ходили стар и мал,
За это белый пар им ноги обнимал.
А ведь могли пропасть – ещё безбожна власть,
Ещё не раз, не два – на снег синицам пасть…

…И псам сторожевым ещё хватает дел…
А всё же в День Христа мир – нехотя – добрел…

«Взгляд сына перехватишь…»

Взгляд сына перехватишь —
Боже мой,
как будто жизнью наказал его я.
Мой мальчик,
и до нас, хоть плачь, хоть вой,
над смыслом жизни
мучалось живое.

Я не смогу свозить тебя в Париж,
отец, необъяснимо бесполезный.
Я замолчу,
и ты поговоришь
о смысле жизни
со вселенской бездной.

Зимний отпуск

Владимиру Соковикову

В общий вагон,
в жёсткий вагон
Юг подтолкнул,
и об перрон хрястнул арбуз под ноги мне.
Там, за Уралом,
снегом забит мой Барнаул.
И без даров рады мне там будут вполне.

Поезд стучит:
– Ты и не ждан, ты и не зван.
Кто ты такой? Кто ты такой? Ты без даров!
Дед – мой сосед – мне протянул полный стакан:
– Ты – сибиряк, я – сибиряк,
будь же здоров!
Поезд стучит:
– Вам в Магадан! – тосту вдогон.
– Что-то у власти, – дед говорит, – сбился прицел.
Ты не торгаш?
– Дед, да ты что?
Общий вагон.

Где-то в Москве, в тусклом Кремле Ельцин храпел.

– Восемь атак. За день всего.
Слышишь, сынок?
Там, подо Ржевом…
Ну а теперь кто я такой?
– Вы бы потише, – наш проводник хмуро изрёк.
– Шёл бы ты, а! Вымой стакан, слышишь, герой?

Поезд стучит: «Где Вечный Жид? Где Вечный Жид?»

Мысли черны, словно к родне прошусь на постой.
Верная сука, Найда, кавказка, мелко дрожит.
Найда, не бойся, шапкой не станет мех твой густой.
Шапки не шью, да и корон не золочу.
Книги люблю, с громом квадриг, с хрустом ковриг.
Рано родне в память мою ставить свечу —
слышно ещё и волчий вой, и птичий крик.
Не за дары в чёрные дни ворон орёт.
Не за дары я за Урал гнал поезда.
Шапку об пол: «Здравствуй, родня!
Вот он я, вот!»
Жиром заплыть в тёплых краях – много ль труда?
Что же, встречай горькой усмешкой сына, отец.

Авель в горах, Каин в песках – нам не родня.
Не научился шкуры снимать с глупых овец.
Ставить капканы, петли вязать – не для меня.
Где же мой ковш с мёртвой водой или живой?
Мёртвой напьюсь, если живой нет про запас.
Мама, не плачь, не обогреть землю слезой.
Это – по мне, это – до дна, это – как раз.

…Мало домов среди домов,
где не хрипят —
я не стесню, я на земле не навсегда.
Мало людей среди людей,
где не велят
в ночь уходить —
снег повалил – и ни следа…

Голос из детства

– Сынок, рубашку не порви!
Сынок, да ты же весь в крови!
В чём ты пойдёшь на именины?

А сын уткнулся ей в плечо —
на белом красное, ещё
не кровь пока,
а сок малины.

Гуляние в степях

Бронтою

Молчат сарматские курганы.
В них мудрецы и великаны:
в глазах песок, в спине копьё.
Что может слово здесь моё?

Похороню я день вчерашний.
Останутся леса и пашни,
жнивьё, и сверху – вороньё.
Что может слово здесь моё?

Всё злей и злей слова свободы,
в крови границы и народы —
по‑русски говорит зверьё.
Что может слово здесь моё?

Останутся и стаи волчьи,
останутся и своры гончьи —
в цене животное чутьё.
Что может слово здесь моё?

Где храмы небо подпирали —
ларьки пивные гордо встали.
Поэтов учит жить ворьё.
Что может слово здесь моё?

А может, смехотворны сами, —
о Хаме говоря стихами?
И если стыд и честь – старьё,
что может слово здесь моё?

…Не назову Россию сукой,
я не в ладах с такой наукой.
Я в воздух разряжу ружьё.
Что может слово здесь моё?

Родословная

От ключицы до седла
шёл клинок наискосок.
Родословная текла
с конской гривы на песок.
Кто тебя, моя родня,
резал, рвал, топтал и жёг?
Смотрит ворон на меня,
вперил огненный зрачок.

Пуля-дура не права.
Сабля острая слепа.
Где, когда, что за трава
обсосала черепа?
Не носить мне дым папах —
в этом нет моей вины,
придавил Чумацкий Шлях
колесом большой луны.

Дай, Полтава, мне тепла,
смой дорог далёких грязь!
Родословная текла,
да в Сибири запеклась…

Владимир Башунов
(1946–2005)

Владимир Мефодьевич Башунов родился в пос. Знаменка Турочакского района Горно-Алтайской автономной области. Первое стихотворение опубликовано в 1963 г. в областной газете «Звезда Алтая» (Горно-Алтайск). В 1970 г. окончил филологический факультет БГПИ, учился на Высших литературных курсах. В 1994–1997 гг. главный редактор журнала «Алтай». Печатался в журналах и альманахах «Наш современник», «Москва», «Сибирские огни» и др. Автор 10 поэтических сборников.

Заклинание

От звезды до звезды,
от весны до весны
да не грянет беды —
да не будет войны!

Будут речи ясны,
терпеливы труды
от сосны до сосны,
от воды до воды.

Будет возле крыльца
завиваться вьюнок.
Будет возле отца
подниматься сынок.

Свет родного жилья,
дух ржаного жнивья —
все отрада твоя
и держава твоя.

От сосны до сосны,
от воды до воды,
от весны до весны,
от звезды до звезды!

Серебряное звено

В напряжённой гремящей
цепи моих дней
есть серебряное звено:
мальчик в белой рубахе
пасёт коней…
Далеко его видно,
когда темно.

«Сначала окно голубеет…»

Сначала окно голубеет,
лицо обдаёт холодком.
Сначала потянет,
повеет
росою и молоком.

И дальние крыши проступят,
и кроны деревьев взойдут.
И горькие сроки наступят,
и светлые сроки пройдут.

Обрывками сна и тумана
играя меж розовых туч,
на утренние поляны
опустится утренний луч…

В конце моей жизни,
я знаю,
мне станет мучительно жаль
тех лет, где певунья лесная
роняла мне в душу печаль.

Но дай мне, кто жизнью владеет,
схватить с перекошенным ртом:
сначала окно голубеет…
А всё остальное – потом!

«Еду-еду, а следу нету…»

Еду-еду, а следу нету.
Вырастаю, а сладу нету.

И берёт меня мама за руку.
И ведёт меня мама за реку.
– Погляди, – говорит, – под ветер,
есть четыре начала у света.
– Выбирай, – говорит, – что полюбится,
и живи,
как хорошие люди-то.

Не бери меня, мама, за руку,
не веди меня, мама, за реку.
я не стану смотреть под ветер,
а пойду я по белу свету:
может статься,
что, где-то спрятанное,
отыщу я
начало пятое.

Там, за соснами

Там, где тропы с гор закручены,
над горами лёгкий дым,
где облазаны,
изучены
все поляны,
все излучины, —
я останусь молодым.

Ягода моя повянет.
Лодку лёгкую креня,
жизнь играть со мною станет,
душу вынет,
сердце ранит,
сна лишит…
А не достанет
там, за соснами, меня!

Знаменка

Место рождения: пос. Знаменка…
Запись в паспорте

Окошко тесиной забито
и плесенью зацвело.
Но имя ещё не забыто,
каким называлось село.

Ещё и ручей напевает,
хоть сильно травою зарос.
Ещё и народ здесь бывает
в горячую пору – в покос.

Ещё вспоминают:
когда-то
стояли, да, знать, не судьба,
вот здесь – Чепурнаева хата,
а там – Башунова изба.

Где нынче лютует крапива,
означа границы жилья,
виднеется сиротливо
тележная колея.

Да в росном белеющем дыме
к малиннику тянется след.
Да в паспорте значится имя
посёлка, которого нет.

Дух дикой ягоды

Дух дикой ягоды сильнее
садовой.
На седьмое утро
пустая банка из-под ягод
хранит всё тот же аромат.
Быть может, небеса синее
над дикой ягодой?
Так нет же!
Равно вечерняя прохлада
бодрит и лес, и палисад.

К тому же ягоде садовой
вниманья больше и ухода,
она крупнее,
раньше спеет
и раньше радует детей.
Но своевольная природа
взяла в избранницы другую —
какие прихоти, скажите!
А что, скажите, делать с ней?

О родина,
я не оставлю
твоих корней, не позабуду
отцовских слов,
простых и ясных,
слёз материнских и забот.
Когда оставлю – что я буду?
Когда забуду,
образ мира
пойдёт и вкривь и вкось – согласных
не станет красок, звуков, мыслей.
Дух дикой ягоды умрёт!

Отблеск

1

Я знаю в сердце жгучую потребу:
побыть, как раньше, в избяном тепле
у глаз твоих, приговорённых к небу,
у рук твоих, привязанных к земле.

Но нет избы, и выветрился запах
томлёных щей, берёзовых углей.
В кладбищенских – в каких? – цветах и злаках
не угадать мне милости твоей.

Я помню: как тебя похоронили,
всё сыпал снег – и день, и два, и три,
всё плакало в живой природе – или
к тебе сошли твои поводыри?

Ты где теперь? – Теперь поди узнай-ка.
Подай мне знак из горней тишины,
хотя б намёком, издали, утайкой,
хотя б во сне… Но ты обходишь сны.
И не унять мне жгучую потребу,
и не узнать мне в зыбкой полумгле
ни глаз твоих, приговорённых к небу,
ни рук твоих, привязанных к земле.

2

Или чудится мне, будто мама вошла и смеётся,
или вправду вошла и смеётся, или чудится мне?
И пушистый котёнок, мурлыча, ей в ноги суётся.
И картошка, вскипев, веселее бурлит в чугуне.
Или чудится мне?

И она, отставляя чугун, говорит без умолку.
И она отгоняет котёнка шлепком по спине.
И настырная муха, пробравшись в оконную щёлку,
или, может, пчела, полуслепо ползёт по стене.
Или чудится мне?

Или сам я случайно опять зашагнул в измеренье,
где она, как была, и герань, как была, на окне
(старомодный цветок, неказистое, в общем, растенье,
а поди ж ты – и я привязался к нему, как к родне).
Или чудится мне?

И она говорит: уморилась, прилягу немного.
Я её тормошу: не ложись, не проснёшься во сне.
И, пробив потолок, упадает из неба дорога,
и с глазами закрытыми мама уходит по ней.
Или чудится мне?

3

Я люблю эту странную область,
этот мир полуснов, полугрёз,
где на всём ещё светится отблеск
твоей жизни – улыбок и слёз.

Мне иной не осталось отрады:
мне заказаны встречи вовне.
Возле крашеной синей ограды
пресекается голос во мне.

Хорошо здесь. Никто нас не слышит.
Я с тобой говорю полувслух.
Отблеск твой мою память колышет,
реет близко невидимый дух.

Сосны тихим баюкают шумом.
Льётся пения тонкая нить.
Нет конца моим грёзам и думам,
нет желанья из них выходить.

Родная речь

Люблю неправильную речь!
Люблю за-ради слова
грамматикою пренебречь
и, как ни странно, смысл сберечь,
а смысл – всему основа.

Меня всегда кидали в сон
доклады по бумаге,
где синтаксис был соблюдён,
да не было отваги.
Я насмотрелся важных дур
и дураков учёных
среди придаточных фигур
и сложноподчинённых.

Другое дело – на току,
на пашне,
в электричке!
Где сердце вложено в строку
и нету обезлички.

Академических опор
лишённое,
невольно
в такой выводит разговор,
что больно, если больно.

Не в бровь, а в глаз разит,
сиречь
в живую сердцевину.
Сбивает спесь родная речь
и выпрямляет спину.

«Всё не повыведется мода…»

Всё не повыведется мода,
идущая издалека,
простого парня из народа
рядить в одежду простака.

Мол, не хватает опояски
да своевольного словца.
А он – простак в начале сказки.
Прочтите сказку до конца!

«Не тешь меня забавами…»

Не тешь меня забавами.
Зажги в избе огонь.
За дальними заставами
зовёт меня мой конь.

Мы с ним разделим поровну
недолгий век земной.
Два ворона – по ворону.
Две раны – по одной.

Два ворона – по ворону:
над гривой и плечом.
Два ворога – по ворогу:
копытом и мечом.

На свет твой из-за ставенки
прощально оглянусь.
За дальними заставами
с травы не поднимусь.

Лежат дружины русые,
приняв неравный бой.
Но имя твоё русское
останется с тобой!

Крыльцо

И вот я вышел на крыльцо,
доверчив, весел, молод.
Дохнуло холодом в лицо,
и я пошёл сквозь холод.

Привстал на цыпочки мой дом —
я дольше видеть мог
окно,
потом карниз,
потом
над крышею дымок.

Я шёл, и холод мне сводил
открытое лицо.
Когда терпеть не стало сил,
мне вспомнилось крыльцо.

И обернулся я тогда
в надежде и тоске
туда, где дом, – туда, туда,
где дом мой вдалеке.

И, обернувшийся назад,
увидел в дымке лет:
крыльцо моё,
как верный брат,
идёт за мною вслед.

Хоть нелегко ему, видать,
идёт за мной, скрипя.
Я мог от счастья зарыдать,
но я сдержал себя.

И посреди большой земли
вдыхал я теплоту
ступенек в трещинах, в пыли,
в смоле, в слезах, в поту.

«На двенадцати подводах едет зимняя ночь…»

На двенадцати подводах едет зимняя ночь,
едет, ленно понукает, не торопится.
Будет времечко подумать, кто задуматься не прочь,
пока небо за окошком поворотится.

Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя,
поворачивает время задом наперед,
точно жемчуг из пучины, ниткой памяти скрепя,
выбирает и выбрасывает на берег.

Любо-дорого забраться одному, без сторожей,
в закоулки прошлой жизни, дальше отчества:
к Шевардинскому редуту от крестьянских мятежей
и в Михайловские пущи одиночества.

Ничего там не поправить, ничего не подсказать,
никого не остеречь там, но сторонкою
незамеченным пробраться вслед за войском под Казань,
неуслышанным наведаться к Саровскому.

Слава Богу, все там живы, все при сердце и уме,
есть на что полюбоваться, где постранствовать,
пока едет непоспешно ночь на горний свет, во тьме
просиявший над российскими пространствами.