Kitobni o'qish: «Как я перестал плакать»

Полоса препятствий

Мой отец был военным. Хотя сначала военным был мой прадед, Самуил или Самойла Охрименко, отец моей бабушки по маминой линии, Марии Самойловны. В русско-японскую войну 1905 года он воевал унтер-офицером и был дважды Георгиевский кавалер. Семейная легенда гласит, что первый Георгиевский крест он получил за то, что в штыковой атаке одним ударом длинного русского штыка поразил сразу двоих японцев. Судя по фотографии, роста он был богатырского, а огромные усы по моде столетней давности подчёркивали важность его положения и незыблемость границ Российской империи.

Муж моей бабушки, Григорий Афанасьевич Кузнецов, тоже был военным, лётчиком-бомбардировщиком, и во Вторую Мировую войну воевал опять-таки с японцами. На фотографии его снисходительная джокондовская полуулыбка также внушала спокойствие за границы необъятного Советского Союза, а полковничьи погоны говорили о его статусе.

Естественно, что мужем моей мамы, Зои Григорьевны, то есть моим отцом, стал, конечно же, офицер, Кагач Юрий Михайлович. На фото в светло-серой парадной шинели подполковника с двумя рядами золотых пуговиц он вместе с моей мамой в чудесной «тигриной» шубе демонстрирует достойное представительство бескрайней советской Родины аж в Западной Европе.

Поэтому первые мои воспоминания в трёхлетнем возрасте – это память о жизни в военном гарнизоне. Это такой микрогородок, в котором живут семьи офицеров. Но я был маленьким, и поэтому всё, в том числе и гарнизон, казалось мне очень большим. В детстве всё кажется большим, а потом, когда вырастешь и случайно вернёшься в места своего детства, оказывается, что не такое уж всё было большое…

Мой отец служил в Венгрии. Ну и мы с мамой, значит, тоже. Как видно, мои деды, прадеды и я показываем собой уверенную политику Российской империи, Советского Союза и того, во что он превратился, желая объять необъятное солдатскими руками.

Развлечений для трёхлетнего мальчика в гарнизоне было предостаточно: детские качели и песочница, примыкающие к армейской полосе препятствий, куча брикетов прессованной угольной пыли для отопления печкой, которых в моё жёлтое пластиковое ведро помещалось ровно три штуки, а я был ответственным за доставку угля хотя бы на два взрослых ведра и поэтому мог развлекаться с этим часами.

Надо заранее объяснить, что дети в гарнизоне гуляли сами, без мам, как только могли находить дорогу домой, так как в гарнизоне все свои и бояться было как бы нечего. Там были школа для детей военных, кинотеатр и магазины.

Главным весельем для меня была солдатская полоса препятствий недалеко от песочницы. И ров (который иногда использовали в качестве туалета), и пролом в стене, и лестница, и лабиринт и т. д. Я смог подняться по лестнице на уровень примерно третьего этажа. В три года на три этажа! Всё подвластно трёхлетнему мальчику! С верху лестницы был хорошо виден весь двор, и я без страха чувствовал себя на высоте положения очень важным. Самое интересное было, как обычно, самым опасным. Потому что спуститься задом наперёд я не мог. И развернуться не мог. Вверх – это одно, а вниз не было даже видно, где ступенька. Расстояния между ступенями из трубы были слишком велики, они были рассчитаны на взрослых. Но я не пугался, просто смотрел на всех свысока и даже перестал ловить ногой скользкую ступеньку, измазанную глиной, так она казалась мне далека.

Но тем-то и хорош гарнизонный двор, что, во-первых, там все друг друга знают, а во-вторых, всегда есть кто-то, кто заметит нелады. Например, вражеского диверсанта, лезущего через стену, шпиона за военными секретами с фотоаппаратом или трёхлетнего мальчика на самой высокой точке полосы препятствий. Тут же соседи доложили маме, и она, в ужасе заламывая руки, с криком «Валесик!», быстро организовала бойца на моё спасение. Солдат легко забрался ко мне и, обхватив меня рукой и прижав лицом к пахнущей бензином и машинным маслом гимнастёрке со сверкающим гвардейским значком, осторожно спустил на землю. Как в стихах:

 
Памятник советскому солдату
С девочкой спасённой на руках.
Правда, в этом случае – с мальчиком.
 

С тех пор я внутренне всегда был уверен, что СОЛДАТЫ – ЭТО ГЛАВНЫЕ ДРУЗЬЯ ДЕТЕЙ в любой ситуации. И ни разу не ошибся.

Как я научился плохим словам

Но самым главным и интересным аттракционом гарнизона была мойка, где бравые советские бойцы, весело бранясь, мыли огромные военные грузовики, чтобы не позорить Советскую Армию грязными машинами, если им приходилось выезжать за территорию гарнизона в мирный чудесный город Сехешфехервар. Когда этот город и столицу Венгрии Будапешт освобождали от фашистов, погибло очень много наших бойцов. Даже стихи про это были очень грустные:

 
Стоял солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
 

Теперь тут стоял наш военный гарнизон, чтобы никто больше не мог неожиданно напасть на нашу страну.

Грузовики на мойке стояли над огромной ямой, почти доверху заполненной грязной водой, стекавшей с колёс высотой с два моих роста. Мне нравилось смотреть, как замызганные глиной на полигоне здоровенные трёхосные тягачи начинали блестеть. В этом процессе очищения было что-то заколдовывавшее меня. Толстые струи воды безжалостно сбивали глину, и на моих глазах появлялась буквально новая машина.

Мама моя страшно переживала из-за того, что я могу свалиться в яму и солдаты даже не заметят за колёсами маленького сына лейтенанта, тонущего в грязной воде, и запрещала мне ходить на мойку. Я, конечно, обещал никуда не уходить из песочницы, но бороться с притяжением мойки не мог и пропадал там часами. Солдаты вообще не обращали на меня внимания, только изредка отгоняли, когда чистый, сверкающий на солнце грузовик выезжал, а на его место заезжал грязный от колёс до верха, вернувшийся с полигона, где военные водители учились преодолевать препятствия и недовольство командиров. Солдаты много и громко шутили, в основном матом, смысла шуток я не понимал, но мне тоже было весело, потому что все смеялись, а я от рождения, как положено одесситу, человек весёлый. Говорить я уже умел, новые слова легко пополняли мой лексикон, приятно расширяя словарный запас маленького человека, познающего мир. Уж точно помню, что специально плохим словам солдаты меня не учили, им было не до меня.

Как-то раз я задержался с прогулки, и мама спросила:

– Признайся, Валесик, ты снова ходил на мойку?

– Да, маманька, я теперь знаю новую садатскую команду!

– Да? И какую же?!

Ну тут я как загнул плохими словами… Точно не помню что, но что-то очень крепкое, судя по выпавшему полотенцу из маминых рук.

– Что ты, Валесик! Так только плохие дяди-солдаты говорят, хорошие так не говорят!

– Нет, маманька, так ВСЕ дяди садаты говорят, они очень весёлые!

Тут матушке пришлось очень долго систематизировать мой лексикон, слава Богу, она педагог и надолго, аж до института, заложила мне иммунитет к сквернословию. А ОТЕЦ МОЙ НИКОГДА, НИКОГДА НЕ РУГАЛСЯ МАТОМ, даже когда иностранная полиция привозила пьяных советских солдат из самоволки… И до восемнадцати лет я был уверен, что прекрасный пол даже не знает таких ужасных слов, а только мужчины, в суровых условиях армии, могут позволить себе усилить передачу своего отношения к военной технике, врагу или тяготам и лишениям походной жизни. Теперь я очень рад, что мои дети, в отличие от меня, не позволяют себя сквернословить, несмотря на все усилия одноклассников и Интернета.

Армия против хулиганов

Драться я никогда не любил. Это, наверное, приемлемо в школе. Так сказать, молодые самцы в агрессивной игре готовятся к взрослой жизни. Статистикой Второй Мировой войны доказано, что лучшими солдатами (но не офицерами) были отстающие ученики, особенно имеющие приводы в полицию. То есть драка в школе – это начальная военная подготовка. Но я это не любил, не понимал, родителями и бабушкой с дедушкой оберегался, кулаками махать мне было не нужно.

Но в Одессе мы жили не в гарнизоне, а в обычной пятиэтажке, тыльной стороной через палисадники смотрящей на торец семейного общежития, где жили очень разные люди. В нашем доме в основном жили семьи моряков загранплавания (это значит, что они во время плавания заходили в самые разные порты самых разных стран и могли купить такие вещи и игрушки, которых не было в наших магазинах) и военных, а в общежитии – рабочих близлежащих заводов, выходцев из села, приехавших на работу в город. «Общежиторские» детишки пользовались дурной славой. Бабушка хорошо в таких разбиралась, так как в молодости работала воспитателем в колонии для беспризорников (это дети, которые остались без родителей из-за войн, которые у нас с небольшими перерывами шли лет тридцать). Она не разрешала ходить к гаражам, за которыми была база общежиторских. С задней стороны гаражи подпирал забор огромной воинской части, через который часто перелезали солдаты без разрешений командиров на свидания с любимыми девушками.

Уж не знаю, чего меня занесло к этим грязным гаражам за палисадник. Наверное, я собирался сделать «секрет». Это такой детский тайник, куда можно было спрятать какие-нибудь детские ценности. Например, красивый кусок от разбитой хрустальной вазы (большая гордость любой советской хозяйки) или просто от редкой бутылки, например, необычного синего цвета, или небольшую игрушку. У одного мальчика папа был капитан дальнего плавания и привёз ему из капиталистической заграницы чудесную ЛИТУЮ маленькую машинку ПЕРЛАМУТРОВОГО цвета! Глядя на такую машинку и сравнивая её с нашей штамповкой, сразу возникали сомнения в том, что нашим детям лучше, чем американским. И обладатель этого синего сокровища цвета «Майами блю» тоже где-то её закопал в палисаднике, поставив в качестве ориентира на секрет горлышко от бутылки из-под шампанского. Взрослые с благими целями убрали стекло, чтобы дети не поранились. И сам плачущий хозяин, и мы все искали его секрет. Но не находили. Я решил расширить поиски и ковырялся возле самых гаражей. Хотя у меня самого был очень приличный секрет из маминой ручки и папиного рейсфейдера (такой очень красивый циркуль для черчения тушью окружностей на толстой бумаге, это было ужасно сложное время для школьников и студентов: писали перьевыми чернильными ручками, а принтеров, как и компьютеров, не было даже в проекте), но меня американская машинка манила как мечта!

В какой-то момент я обнаружил себя возле гаражей окружённым пятью грязными общежиторскими «Гекельбери Финнами» в рванье. Один из них даже держал в руке кусок велосипедной цепи. Тогда я ещё не знал, что это «холодное оружие ударно-раздробляющего действия». Но испугался я и без этого. Во-первых, их было много, я оглянулся, никого из моих товарищей постарше рядом не было. Во-вторых, общежиторские были старше меня. В-третьих, в их безжалостных прозрачных глазах настолько отсутствовали признаки интеллекта, что я испугался животным страхом, как при встрече в лесу с голодными волками.

Драки в советское время не носили грабительский характер. Все были почти одинаково небогатыми и дрались не для того, чтобы что-то отобрать, а просто для развлечения. Они ничего не собирались у меня отобрать, они просто хотели меня побить, потому что я зашёл на их общежиторскую территорию. Слёзы страха чуть не потекли из моих глаз, но тут я увидел парочку, солдата с девушкой – не обращая на нас внимания, они ворковали возле забора. Инстинкт гарнизона сработал мгновенно: я бросился к ним с криком: «Дядя солдат! На меня напали хулиганы!» Солдат, проявляя рыцарские наклонности перед своей дамой, движением руки разогнал восьмилетних хулиганов и отвёл меня во двор.

Долго я потом смотрел на эти гаражи только с балкона, укрепившись в мысли о том, что СОВЕТСКАЯ АРМИЯ – НАСТОЯЩАЯ ЗАЩИТНИЦА!

Как я ездил на танке

С одной стороны, иметь отца военного сложно – он всё время на службе, выходных мало, уходит, когда ещё спишь, а приходит, когда уже спишь. Зато когда он может тебе уделить внимание, можно развлечься на полную катушку! Рядом с Одессой, прямо на берегу моря, есть полигон «Чабанка». Прямо там были небольшие дачки, в которых летом отдыхали семьи офицеров. Пока офицеры рядом учили солдат стрелять и водить огромные грохочущие танки, поднимающие гусеницами пыль до небес, жёны и дети офицеров ходили «на море», то есть на пляж. Получается, что на время учений семья не разделяется и все собираются вместе по вечерам. Чудесное время! Как-то мама пожаловалась папе, что спуск на пляж по глинистому склону очень неудобен. Круто, скользко и можно кубарем полететь вниз. И подняться сложно! Папа думал недолго, он взял меня с собой, и мы поехали сверху на здоровенном танке к какому-то полуразрушенному дому. Сидеть на башне было очень здорово. Я держался руками за пулемёт и смотрел на всех свысока. Папа с танкистами зацепил толстым стальным тросом бетонную лестницу через окно разваливающегося дома. Танкист-офицер в шлемофоне, трусах и сапогах запретил нам оставаться сверху, он сказали, что если трос, натянувшись, лопнет, то он может ударить тех, кто сверху, и мы залезли в башню танка Т-56. Я смотрел из командирского люка на трос. Грохот стоял ужасный, потому что шлемофоны нам не дали. Струи чёрного дыма ударили вверх из выхлопной трубы, и танк вздрогнул. Трос натянулся, потом раздался звук обвала в горах, лестницу вырвало из дома, и она, выпадая за танком, обрушила стену на корму танка. Мне было и очень страшно и очень весело одновременно. Я хотел быстрее вылезти, чтобы этот грохот прекратился и, наоборот, чтобы весь этот весёлый аттракцион (круче любого диснейленда) продолжался. Мне показалось, что танк падения кирпичей и стены на себя не почувствовал, даже антенна радиостанции не погнулась. Огромная махина дёрнулась и погрохотала к пляжу, волоча за собой бетонную лестницу, косящую по дороге кусты и траву, как комбайн для уборки кукурузы. Внутри танка мне держаться было сложно. Шлемофона не было, и я всё время бился головой обо всякие железные выступы внутри башни вроде пушки, рычагов, прицела и круглых рукояток непонятного назначения. Больше всего меня удивило то, что танк внутри был выкрашен в белый цвет. Лампочки мигали, стрелки приборов скакали и, поверьте, это было круче любой компьютерной игры!

Когда танк подъехал к спуску на пляж, я вылез из башни с видом победителя в танковом сражении, с разбитой головой, но совершенно счастливый.

– Мама, – заорал я, – мы привезли тебе лестницу!

Мама, конечно, ничего не слышала из-за грохота дизеля, но красиво помахала рукой на фоне синего Чёрного моря. Я слез с грохочущего танка и побежал к моей прекрасной маме по глинистому склону. Папа командовал танкистами, и они столкнули лестницу одним концом вниз, предварительно отвязав толстый стальной трос.

Это был самый лучший день моего самого последнего лета перед школой. КАК ЭТО ЗДОРОВО, КОГДА ВСЁ ПО НАСТОЯЩЕМУ, А НЕ В КОМПЬЮТЕРЕ!

Как я перестал плакать

Как и все дети, я тоже плакал. Я не помню, чтобы я плакал только из-за боли. Также я не помню, чтобы я плакал только от обиды. Но я точно помню, как я плакал, когда и то и другое накатывало одновременно.

Самое раннее воспоминание – я, наверное, был совсем малыш, лет четырёх-пяти. И тут во дворе я увидел ЧУДО! Через толстый слой асфальта, разрывая его чёрную жирную толщу, проросли маленькие зелёненькие листики тополя из корней соседних больших деревьев. Тополь – действительно мощное дерево. Тополя многие не любят, потому что они цветут вездесущим пухом, похожим на пух одуванчиков. В южных городах в июне, а в Москве в июле вдоль тротуаров лежат целые бесконечные лужи пуха. Пух залетает в нос, в глаза, у некоторых появляется аллергия… Но! У тополя есть большое преимущество. Когда наша страна после войны лежала в руинах, в огне войны сгорели не только дома, но и деревья на улицах, вдоль дорог и в парках. Тут стали придумывать, что сажать на месте погибших деревьев. Тем более в таких засушливых местах, как Одесса! Деревья очень нужны в степных районах. Они создают тень, задерживают пыльные бури, собирают снег для того, чтобы на полях весной было много влаги для роста пшеницы и кукурузы. В Чикаго (такой большой город в Америке) даже на крышах специально сажают траву и деревья, чтобы лучше жилось людям. И тут наши союзники в войне из Канады предложили завезти в Советский Союз канадский тополь – самое быстрорастущее дерево в мире. За год тополь может вырасти на целый метр! А это сто сантиметров! Или целых тысячу миллиметров! И стали тополя сажать по всему истерзанному войной СССР. Вот он и показал свою мощь мне, пятилетнему, прорываясь через толстенный асфальт.

В восторге от увиденного, я побежал к другим детям во дворе рассказать о ЧУДЕ. Мне не поверили, и я предложил показать, почувствовав, что нахожусь в центре внимания всех детей двора. Желая побыстрее показать торжество живой природы над неживой, я побежал скоро, как только мог, к торчащим из асфальта листикам. Но тополь и его корни были гораздо мощнее, чем было видно по листикам. Почти по всему двору вдоль пятиэтажного дома корни тополя пытались пробиться наружу и во многих местах вспучили асфальт. Об один из таких бугорков я зацепился сандалией и упал на полной скорости голыми коленями на шершавый асфальт.

БОЛЬ и ОБИДА накрыли меня с головой, и неизвестно, что было сильнее. Разодранное до кости колено пугало своим видом и горело огнём, а обида от того, что я не смог доказать правду своих слов про листики, пробившиеся через асфальт, делали боль ещё невыносимее. Я рыдал в голос, и помню, как горячие слёзы текли по моим щекам. Благодаря этим слезам я и запомнил это происшествие из далёкого детства.

Наверное, я плакал и после этого, хотя в моей жизни не было много причин для слёз, потому что у меня было счастливое детство.

Но я точно помню, когда я плакал в детстве последний раз.

Из-за того, что мой папа был военным, мы часто переезжали в новый гарнизон, где у него была новая должность, а значит, мы жили в новом городе, и следовательно – новая школа с новыми учителями. И не только учителями, но и одноклассниками. Они, конечно, были разные. И умные и не очень. И драчливые и мирные. Естественно, в каждом новом месте меня проверяли на прочность. Практически раз в два года всё менялось. Одесса – две школы, потом Ошац, мааааленький городок в Германии. Потом Дрезден – красавец на берегу Эльбы со всемирно знаменитой картинной галереей. Потом Виттенберг-Лютерштадт – родина реформатора католической религии в протестантскую Лютера. Потом снова Одесса! Шесть переходов из школы в школу.

Но в Ошаце для меня эта проверка была впервой. Это было неожиданно, что меня просто хотели побить для развлечения. Отреагировал я для нападающих необычно. Они-то ждали, что я буду защищаться и драться. Но я просто расплакался от боли, несправедливости и обиды. Рассмеявшись надо мной, они всё ржали и не могли остановиться. Тут я, между прочим, понял, что в пятом классе веду себя как-то не по-мужски, и мне стало страшно стыдно. От этого я даже перестал плакать и побежал домой. И пока я бежал, я понял, что больше НИКОГДА-НИКОГДА не буду плакать. А чтобы не становиться лёгкой добычей всяких доморощенных хулиганов, я стал ежедневно по утрам заниматься спортом и записался на бокс. ПУСТЬ ТЕПЕРЬ ОНИ ПЛАЧУТ, А Я НЕ БУДУ!

Но драки я всё равно не любил.