Kitobni o'qish: «Морские небылицы восьмидесятых, или «Антилопа»»

Валерий Екимов

Shrift:

Первая морская небылица
Пять курсантских страниц
Повесть

Страница первая
Впервые на тумбочке

Ночь.

Тридцать первое августа, точнее уже первое сентября, 1980 года.

Город-герой Ленинград.

* * *

– Эй, Ста́риков, – слышится откуда-то издалека, – вставай давай, твоя смена на тумбочку топать.

Нас трое дежурных-дневальных по поддержанию порядка в нашей третьей роте новобранцев-нахимовцев.

– Сколько время? – почему-то с трудом хриплю в ответ, не открывая глаз

Вчера вечером мы всем курсом – три роты по сто с лишним человек в каждой – только-только прибыли к началу учебного года в родной город, успешно пройдя полуторамесячные курсы молодого бойца в нашем летнем полевом лагере на берегу живописного озера где-то в лесах Карельского перешейка. Согласно установленной очереди ещё в лагере мы втроём сегодня, точнее уже вчера, после прибытия, заступили на эту вахту.

– Три часа пять минут, – возмущается мой товарищ-дневальный от второго взвода Илюшка Михайлов. – Я тебя уж десять минут, как бужу, толкаю, а ты всё «сейчас», «сейчас»…

Каждому из нас попеременно достаётся строго своё время стоять «на тумбочке», то есть правильней сказать, конечно, дежурить по два часа через четыре на вахте у входа в помещение роты, рядом с которым действительно имеется небольшая неказистая тумбочка. Там, внутри, в тумбочке, хранится всякая ерунда, правильней сказать документация на все непредвиденные случаи жизни.

– Не шуми, народ побудишь, – открыв, наконец, глаза, отзываюсь несколько осмысленно, с трудом отрывая необычно тяжёлую голову от подушки. – Иди уже, ложись, я в норме, проснулся, встаю…

В общем, эта казарменная тумбочка, а может, – бог знает! – документация в ней, которая, как ни крути, всегда хранится вместе с горой ненужного, как нам всегда казалось, хлама – даже молоток и гвозди имеются, не говоря уже о фонарике и флажках! – есть самый главный атрибут нашего дневального. Она там, у входа в помещение роты, словно официальный пограничный столб, знаменующий святая святых: границу дислокации подразделения.

Постороннему сюда нельзя!

Здесь, в казарме, личный состав отдыхает: разговаривает по душам, пишет письма домой – телефонов, напомню, нет! – умывается, бреется, справляет естественные надобности, спит, набираясь сил для новых ратных свершений. А посему граница и гласно – у тумбочки круглосуточно находится часовой-дневальный! – и негласно – в каждом подразделении всегда чувствуется своя, ни с чем не сравнивая и не забывая, аура – всегда на замке.

Одеваюсь быстро, на автомате, уверенными и отработанными за полтора месяца спортивно-лагерной подготовки движениями после оставшейся теперь уже, кажется, давно позади «гражданской жизни». Попутно, не задумываясь, в считанные секунды заправляю свою койку в нижнем ярусе возле ближнего окна к выходу и, максимально сконцентрировавшись, – всё-таки первая ночь в новом кубрике! – пробираюсь в полной темноте на выход к двери, из-под которой едва пробивается тусклая полоска дежурного света коридора.

Наша ротная тумбочка, как ей и положено, стоит на своём месте аккурат возле входных дверей четвёртого, последнего этажа, ведущих на широкую мраморную лестницу старинного питерского особняка прошлого века. Становлюсь спиной к ней, почему-то с трудом концентрируя взгляд на длинном, метров в пятьдесят-шестьдесят в длину и семь-восемь в ширину, коридоре-рекреации. В него выходят с одной стороны небольшие глухие двери взводных кубриков, различных бытовых комнат, туалетов с умывальниками, прочих старшинских кондеек и кладовых, а с другой – четыре высоченных, во всю четырёхметровую стену, старинных окна.

Ну, вроде бы всё на месте, всё хорошо и спокойно, вот только что-то всё-таки не так – голова будто не моя: всё плывёт, словно в густом тумане, сознание слабо отождествляет происходящее с действительностью, к тому же тело трясёт мелкой непривычной дрожью, чувствуется пронзительный озноб, холод.

Что это?

Может, просто не выспался за четыре часа после отбоя и очень хочется спать? Всё-таки в пятнадцать лет сон крепкий, и в три часа ночи, да ещё если тебя только что подняли с кровати, любому захочется спать. Впрочем, всего-то пару дней назад в лагере нас примерно в это же время несколько раз поднимали по тревоге, и мы легко, задорно выскакивали в течение трёх минут на плац в полной амуниции. Тогда, помнится, даже пришлось в качестве посыльного сделать пятикилометровый бросок по ночному лесу, – благо тёмная лесная тропа была достаточно широкой и без разветвлений! – в офицерское общежитие для оповещения руководства роты. И ничего, нормально – сон после рывка в два конца с фонариком в руках, со скоростью олимпийского бегуна от ночных теней косматых карельских елей с остроконечными ресницами, как рукой сняло.

А теперь?

А теперь что-то не так: сознание словно не здесь, не тут…

Ну, а где тогда?

Может, пробежаться по длинному коридору пару-тройку кружочков, всё равно никого нет и места много. Впрочем, нет! Это, пожалуй, неудобно: я в «гадах» – тяжёлых, неубиваемых матросских ботинках, которые и на лесной-то тропе гремят о торчащие корни деревьев на пару километров вокруг. А уж тут точно загрохочут всесметающим эхом старинного дубового паркета вытянутого холла тревожным маршем несвоевременной побудки. В общем, так нельзя: ребятам ещё честных четыре часа здорового сна, а мне – с трудом поднимаю глаза на часы над огромными распашными двойными, словно во дворце, стеклянными дверьми на этаж! – час сорок до смены с тумбочки.

Ну, тогда, может, поприседать пару сотен раз? Глядишь, полегчает!

Что и делаю теперь.

Но лучше от физической разминки почему-то не становится, разве что пространство сжимается в одну точку, точней в одну лишь тумбочку, на которую я беспардонно усаживаюсь, свесив ноги. Но знобить, кажется, стало чуть меньше, на лбу выступает непривычная испарина, хотя что там каких-то сто – двести приседаний для здорового молодого организма.

Здорового ли?

Стоп! Так может, я просто…

Голова после воцарения на трон-тумбочку почему-то ещё больше клонится вниз. Ах, как хочется куда-нибудь – всё равно куда! – упасть. Пусть даже прямо на пол, то есть на палубу, конечно, как принято говорить у нас в училище, что, кажется, в итоге и делаю, окончательно теряя понимание происходящего. Помню: в последний момент из последних сил непроизвольно жмусь к входным дверям вплотную, дабы намертво заблокировать собой входной проём.

Одним словом, зайти в спящую согласно распорядку дня роту незамеченным для дневального, то есть меня, пусть и потерявшего на какое-то время контроль над ситуацией, всё равно будет непросто.

Это сейчас главное, всё остальное потом…

Возвращаюсь из забытья разом, моментом!

Слышу разрозненные, пока ещё немногочисленные шлепки тяжёлых «гадов» по старинным каменным ступенькам лестницы за намертво охраняемыми мной входными дверьми, к которым по-прежнему прижимаюсь головой.

Глаза тут же находят часы над ней, где безжалостные стрелки равнодушно указывают на пять минут восьмого.

Проспал.

Рота проспала на целых пять минут.

Не задумываюсь, вскакиваю и громко, что есть мощи в пересохшем горящем горле, кричу положенное для дневального в этот час:

– Рота, подъём! – И далее не по уставу: – Всем срочное построение на зарядку!

На лестнице уже вовсю слышен дружный топот нахимовцев других рот с нижних этажей нашего здания, спешно спускающихся вниз на улицу для утреннего пятикилометрового кросса по набережным самого красивого города мира. У нас же пока лишь слышны первые хриплые голоса старшин классов-взводов, привычно подхвативших команду дневального на побудку и выход на построение. Тут подгонять никого не нужно: отделения во взводах негласно постоянно соревнуются в скорости выхода на построение друг с другом – это интересно, забавляет! – а взводы с взводами, роты с ротами. Но наша рота сегодня, похоже, вне конкуренции со своими соперницами на курсе. Впрочем, меня это сейчас совсем не волнует: снова с огромным трудом фокусируюсь на тумбочке, – последние телодвижения отнимают накопленные на палубе силы! – бойко выбегающие в коридор товарищи расплываются, не позволяя отыскать среди них своих сменщиков.

– А ты почему ещё здесь? – неожиданно слышу позади себя голос Илюшки. – Твоя ж смена уже как два час назад завершилась.

– Да, наверно, но я, кажется, проспал, – поворачиваюсь на голос. – Как-то незаметно отключился…

– О! Да у тебя глаза, кажется, красные и мутные, – беспокоится товарищ. – Ты, дружище, часом не заболел? Чего молчал-то, когда я тебя будил? Срочно мерь температуру и в санчасть.

– Где я тебе тут градусник возьму? – бурчу под нос по инерции недовольно.

– Как где? – дивится моей непонятливости. – В тумбочке, в аптечке.

Точно.

Я же стою на волшебной тумбочке, где имеется всё, на все случаи жизни. Как я мог это забыть?

Илюшка живо забирается в неё, – спасибо ему! – быстрыми уверенными движениями находит аптечку, достаёт градусник и, не обращая внимания на моё вялое сопротивление, суёт мне его под мышку.

Что дальше?

Всё просто: мой командир отделения Димка Сончик, срочно вызванный Ильёй из кубрика, подменяет меня на тумбочке. Далее мой дружок Серёжка Рябинский по команде старшины класса, Андрея Горбунова, так же не глядя на мои глупые сопротивления, срочно доставляет меня в изолятор, где скажет дежурной медсестре, что у меня температура в районе сорока. А ещё через час спецмашина доставит меня в госпиталь, где я получу первую дозу незабвенного пенициллина, но это уже будет другая, не менее увлекательная небылица о знакомстве с грозой всех местных обитателей, сердитой и хромой медсестрой Лариской…

Город-герой Ленинград.

Уже точно первое сентября 1980 года.

Рассвет.

Страница вторая
Когда-то на Фонтанке…

Позднее утро.

Всё ещё первое сентября 1980 года.

Город-герой Ленинград, старинный, середины девятнадцатого века, особняк княгини Шаховой на Фонтанке, первый этаж – приёмный покой.

* * *

– И откуда это к нам такого… – запинается, – маленького привезли? – откуда-то издалека доходит до него хмурый, несколько хриплый, по-видимому немолодой, какой-то безликий, кажется женский, голос.

– Так это ж, – отзывается другой, звонкий молодой девичий, – полчаса как уже нахимовца в полубреду привезли.

– Вот как? И что с ним?

– Да всё как у всех, видимо, в начале осени.

– Острый респираторный падёж вчерашних новобранцев-абитуриентов?

– Точно! – веселится молодой голос на необычный диагноз, выданный подругой. – Поспешный переезд из летних лагерей, невзирая на погодные условия, в казармы училищ для неокрепших организмов никогда не проходит даром.

– И много их уже?

– Три машины за первые полтора часа смены.

– Светик, а этот как? – неожиданно участливо спрашивает хмурая.

– Который?

– Ну-у, – неопределённо тянет, – молоденький.

– А-а-а, нахимовец! – вздыхает подруга. – Я ж говорю, Ларочка, пока плохо: температура под сорок, спит.

– И куда его, бедолагу?

– Как и всех, во второе инфекционное.

– Гепатит, что ли? – напрягается бывалая.

– Да нет вроде бы, – успокаивает молодая. – Под вопросом пневмония или бронхит.

– Карта лечения уже есть?

– Кажется, да!

– Дай-ка посмотрю, – смягчается первая. – Как обычно, сорок порций по пять кубиков пенициллина?

– Ну, а что ж ему ещё? – заглядывая в бумаги, прикреплённые к кармашку на спинке передвижной кровати, отзывается вторая. – Увольнительную домой, что ли, – шутит. – Сорок порций, только не по пять, а по два с половиной кубика.

– Правильно! – вспыхивает Ларочка. – Он же ребёнок, то есть, – запинаясь, поправляется, – воспитанник, не курсант, ему ж ещё по детской норме положено.

– Как это ребёнок? – удивляется Светик.

– Так ты ж сама сказала – нахимовец, а они в эту свою волшебную страну, Питонию – питоны, воспитанники! – после восьмого класса попадают, а то, бывало, и с четвёртого брали.

– И сколько ж ему тогда? – слышится недоверие в голосе.

– Четырнадцать или в лучшем случае пятнадцать, – вздыхает хмурая. – Ну, давай, что ли, буди его, сделаю первый укол, а то мне пора на отделение, – усмехается, – выходить на тропу войны, как говорят наши пациенты, заждались небось.

– Зачем будить-то? Давай так, пока спит, глядишь, ничего не почувствует.

– Да где там не почувствует, – отмахивается. – Армейскими-то шприцами, рассчитанными на армейские бронетанковые зады?

– Ну, ты как-нибудь полегче.

– Полегче нельзя – до внутримышечной ткани не достанет, лекарство под кожу уйдёт, и ещё больнее станет, да иглу, не дай бог, сломаешь.

– Ну, смотри сама, тебе видней.

– То-то, видней, – ворчит себе под нос хмурая немолодая женщина, аккуратно, стараясь не разбудить парнишку, вводя лекарство в верхнюю часть его правой ягодицы.

…Спустя четыре часа в небольшом, где-то так три на пять метров, госпитальном кубрике-каюте на третьем этаже старинного здания с видом на угрюмую Фонтанку одновременно тревожно скрипят под просыпающимися обитателями железные пружины всех четырёх коек.

– Эй, кто там, на этаже, сегодня? – слышится откуда-то сзади из-за головы, видимо от окна слева, заспанный скрипучий и, кажется, немолодой мужской бас.

– Как кто? – тут же оттуда же, сзади, вторит ему моложавый баритон. – Наша любимица, хромоножка.

– Не может быть! – высовывается из-под одеяла белокурая голова соседа слева у входной двери. – Сегодня не её смена, старуха вчера на гепатитном этаже дежурила и должна была утром домой утопать.

– Её, её, – обречённо вздыхает моложавый.

– А ты почём знаешь? – сомневается скрипучий.

– В ординаторской график видел: вчера у гепатитников, а сегодня у нас.

– И когда ж это в ординаторскую пробрался? – сомневается белокурый.

– Прошлой ночью, пока вы тут дрыхли, – сладко потягиваясь, выдыхает тот. – Мы со Светкой там немного посидели…

– Во даёт курсант! – завистливо давит бас. – Небось сестричка полную твою дезинфекцию провела.

– А то как же? – радуется приятному воспоминанию баритон. – И внешнюю, и внутреннюю, чистейшим медицинским.

– И что, с собой-то ничего не дала? – скрипит заискивающе.

– Нет, – хохочет товарищ, – только на ход ноги, под утро.

– Да шут с ней, с твоей ногой, – морщится белокурый, – ты лучше про старуху скажи, что там с графиком-то?

– Полундра, мужики, – в полуоткрытой двери неожиданно появляется и тут же исчезает чья-то голова, – Лариска вышла на тропу войны.

– Это он о чём? – невольно поддаваясь всеобщему волнению, оживает нахимовец.

– О-о-о! Пионерия флота Российского очухалась, – смеётся баритон. – Не дрейфь, Питония, прорвёмся.

– Да сколько можно не прорываться, – опасливо оглядываясь на дверь, суетливо вскакивает на своей койке блондин, продевая худые босые ноги в шлёпанцы. – Дали б лучше спокойно поспать, и всё.

– А что всё-таки стряслось-то? – с трудом приподнимается на локте, оглядываясь назад, молодой, самый младший из присутствующих.

– Да ничего особливого, – с сарказмом выдаёт всезнающий парень у окна. – Просто сегодня на этаже вне плана дежурит хромая Лариска.

– И что? – дивится нахимовец.

– Она, как никто другой, – поясняет бас, – страшно больно делает уколы. Даже мне с трудом удаётся удержаться от стона.

– В общем, всадит иглу, – хохочет баритон, – по самые гланды – мало не покажется!

– Бр-р, – невольно ёжится белокурый. – В общем, так – меня тут нет.

– Да куда ты с подводной лодки денешься?

– Куда-нибудь, – парирует. – В туалет, на процедуры, к врачам, на ВВК… Куда угодно. Скажите, что выписали его, меня то есть.

– Так, мальчики, – неожиданно в комнату врывается безликий хмурый, но, кажется, знакомый голос в настежь распахивающую дверь, – всем живо на животы, кальсоны до колен. – На пороге стоит невысокая, слегка полная женщина неопределённого возраста. – Ягодицы расслабить.

– Есть, товарищ комендант, – услужливо отзывается скрипучий, и три соседних с нахимовцем койки обречённо дружно, в такт его голосу, скрипят пружинами под поворачивающими телами их обитателей.

– О, здравствуйте, уважаемая Ларочка, – останавливая всевозрастающую лавину отчуждения, ненависти, разливается по палате радостный, ещё пока срывающийся на детский мальчишеский альт голосок. – Это же вы, я вас узнал! Спасибо вам огромное за тот спасительный укол, мне от него сразу стало намного лучше.

– А-а-а, малой, – неожиданно дрогнула в ответ неказисто-безликая, неопределённого возраста масса. – Так это ты?.. – запнулась. – Не больно было?

– Что вы? – смеётся питон-воспитанник. – Ничуть! У вас такая лёгкая волшебная рука.

– Так уж волшебная? – смущается. – Ну, давай, что ли, с тебя и начнём.

– Охотно, – отзывает тот, проворно разворачиваясь на своей неубиваемой железной госпитальной койке-кровати.

…Спустя десять минут в небольшом три на пять метра госпитальной комнате-палате на третьем этаже старинного девятнадцатого века постройки особняка с видом на весёлую Фонтанку, после ухода самой загадочной медсестры госпиталя воцаряется странная благостная тишина.

– Послушайте, – первым прерывает молчание бас, – а она-то, кажется, вовсе даже и ничего.

– Пожалуй, – растерянно подхватывает баритон. – И улыбка у неё красивая, чистая.

– И уколы делает, как никто, приятно, – удивляется белокурый.

– Я же говорил, – кивает довольный питон-воспитанник.

– И что интересно, – мечтательно скрипит немолодой, – она совсем даже и не старая…

Город-герой Ленинград, особняк княгини Шаховой на Фонтанке, третий этаж, второе инфекционное отделение, палата номер одиннадцать.

Всё ещё первое сентября 1980 года.

Почти вечер.

29.12.2021–2023

Страница третья
Лучше ошибочно поверить, чем напрасно обвинить

Всё ещё начало восьмидесятых.

Год спустя после выпускных торжеств и распределения нахимовцев по высшим военно-морским заведениям во все, как водится со времён Петра Великого, уголки нашей поистине самой замечательной «великой и необъятной».

Лето.

Учебная войсковая часть, проще – учебка, где наши первокурсники, в том числе и вчерашние выпускники-нахимовцы, как обычные восемнадцатилетние моряки-первогодки, проходят свою первую курсантскую практику, постигая азы морской службы перед тем, как отправиться матросами в своё самостоятельное плавание в открытом море, океане.

…Такой колоссальной физической нагрузки на молодой неокрепший организм никто из нас ещё ни разу в жизни не испытывал и, естественно, не ожидал. В результате чего уже к концу первой недели пребывания здесь практически у всех взятые с собой финансовые запасы чудесным образом растворились в местном «чипке» (матросской чайной), вид которой теперь, спустя почти месяц, вызывал лишь грустное урчание в их… наших животах.

Почему грустное?

Так ведь кушать хочется растущему организму, а положенной по норме еды в столовой, на свежем воздухе, просто не хватает, вот денег и нет – финансы поют романсы! – кто мог подумать, что на практике, вдали от привычных мест цивилизации, они летят, словно вода сквозь песок.

И пополнить запасы – попросить у родителей, например! – практически невозможно: ни электронных карт, ни банкоматов, ни гаджетов просто нет, для перевода денег по почте сюда, в тмутаракань, требуется много времени. Сколько? Почти вечность, дней десять – пятнадцать!

В общем, дорога за покупками в буфет учебки нам до конца практики заказан, во всяком случае по собственной воле, а не в качестве какого-нибудь дежурного по буфету, либо грузчиком и вестовым.

Впрочем, как выясняется, всем, да не всем…

– В-ва-ди-ик?

– Ты-ы? – почему-то прячет глаза упитанный курсант с аккуратно причёсанными назад жирными смолянистыми волосами с модным пробором сбоку. – А ты, – растерянно цедит, – как тут оказался?

– Меня в чипок старшина определил, машину с ребятами разгружать отправил, – так же растерянно роняет слова помятый, запаренный работой другой, худой с неуклюже выбивающейся из-под рабочего берета непослушной чёлкой.

– По-нят-но, – несколько оправившись, неопределённо тянет первый. – А я тут, понимаешь, случайно оказался.

– Бывает, – растерянно улыбается второй, невольно сглатывая слюну, нечаянно подступившую к горлу, жадно глядя на мягкую сдобу и полулитровую бутылку свежего молока в руках товарища.

– А я-то, дурак, думаю, куда ты пропал, – окончательно придя в себя, суетится полный. – Хотел тебя с собой позвать, да не нашёл в роте, двинул сюда, наугад.

– Понятно.

– Ну, давай, что ли, – вдруг заторопился, затараторил, – не тушуйся, – протягивает продукты. – Пошли скорее со мной к столу, перекусим, поболтаем.

– Спасибо, друг! – благодарно загораются глаза худого, тут же вырвавшего из рук товарища изрядный кусище городского батона. – И где ж тебе столько денег удалось достать, ты ж вроде ещё на прошлой неделе сказал, что весь наш с тобой «общак» полностью пропал?

– Конечно, полностью, подчистую! – широко улыбается Вадим. – Я ж тогда, на комсомольском собрании это всем прямо в глаза сказал.

– Ты это о чём?

– Да всё о том, – злорадно хихикает, – что у нас в классе появилась крыса!

– Да какая там крыса, – беспечно машет друг, давясь огромным откушенным куском горбушки от булки, едва поместившийся у него во рту.

– Ну, или волк, волчара, – вдруг таращит глаза, – который у своих же, понимаешь, товарищей деньги из карманов тащит.

– Да кто тащит-то, Вадик, кто?

– Да как кто? – сердито сверкает глазами, исподлобья поглядывая на жующего товарища. – Снова-здорово, я ж тогда вам всем битый час на собрании рассказывал о том, что сам видел, как Димка ночью в наших с тобой вещах рылся, только не сразу понял это.

– Да ни в наших с тобой вещах, а в своих, в робе, она у него рядом на рундуке лежала, вот ты и попутал.

– Вот наивная душа, – негодует. – Это он так говорит, что в своих, а на самом деле… И вообще, ты, запомни – просто так из комсомола ещё никого не выгоняли.

– Так ведь и его пока ещё никто не выгнал.

– Вот именно – пока!

– Мы же тогда, на собрании, все единогласно постановили – никого не ставить в известность, пока сами не разберёмся, назначив соответствующую комиссию для выяснения всех обстоятельств, – проглатывая очередной глоток молока, виновато улыбается худой.

– Вот и разбирайтесь, а по мне так нечего там выяснять, – распаляется красавчик. – Ты мне лучше прямо скажи: зачем комсомольцу по ночам в вещах копаться?

– Ну-у, не знаю зачем, – слегка тушуется друг. – Может, он просто что-то искал, сигареты, например, из своего кармана хотел достать, не спалось, курить захотелось.

– Ага, сигареты?! – продолжает бушевать. – А в результате утром у меня в кармане ни кошелька, ни наших с тобой сбережений как не бывало!

– Да почему ж ты вообще решил, что их у нас украли?

– А то как же? – неожиданно теряется.

– Ну-у, может, ты их просто где-то потерял накануне, на занятиях по рытью окопа, например, выронил, то ещё занятие оказалось – столько сил там затратили, нужно было сходить поискать. Да вообще, мало ли что ещё могло случиться?

– Да ты что? – испуганно вскидывает глаза.

– А что? – беспечно жмёт плечами невзрачный, запаренный работой курсант. – Немудрено: дел и событий здесь, в учебке, пруд пруди, а проблем и вводных – хоть отбавляй, в общем, всякое могло случиться в запарке, нечего думать о худшем.

– Этого. Не могло. Случиться, – давит по слогам аккуратно одетый стиляга. – И вообще, ты мне скажи сразу начистоту: что, по-твоему, хуже – поверить врагу или усомниться в товарище? Разве не бдительность прежде всего?

– Ты знаешь, – прекратив жевать, неожиданно каменеет помятый, нелепый, – может, ты и прав в плане того, что этого с тобой не могло случиться, тебе видней, но запомни – хуже, чем ошибочно обвинить кого-либо, а тем более своего, ничего быть не может.

– Дурак ты, – не выдержав взгляда, отворачивается прилизанный.

– Может, и так, но по-другому со мной не будет.

– Вот потому-то и денег у тебя не будет.

– Ничего страшного, как-нибудь две недели до конца практики дотянем, всё равно ждать перевод из дома уже поздно.

– Конечно, поздно, – безучастно, не слушая, на автомате отзывается, – пока твоё письмо туда дойдёт, перевод – обратно, мы уж домой уедем или тут ноги протянем.

– Не говори ерунды, – одёргивает его друг, – ничего страшного не произойдёт, две недели как-нибудь не усохнем на казённых харчах – потерпим.

– Вот сам и терпи, – недовольно бубнит под нос.

– А всё-таки, Вадик? – неожиданно прерывает его друг. – А где ты деньги достал, у наших-то, кажется, ни у кого ничего не осталось?

– Да я… – на секунду теряется непримиримый. – У ребят, из первого взвода, – неопределённо машет рукой в сторону, – занял.

– У первого? – машинально повторяет наивный. – Интересно, – на секунду задумывается, прекратив жевать. – А у кого?

– Да у мичмана, – испуганно выпучивает глаза первый, – Галицкого.

– Га-лиц-ко-го? – с неподдельным ужасом по слогам тянет другой, худой. – И когда это? – всматривается в его глаза внимательно, с какой-то надеждой.

– Да… только что, – оправившись, уверенно бросает тот, – минут десять назад, на стадионе.

– На стадионе… – теряется товарищ. – Да ведь он только что, – неспешно с едва заметной брезгливостью отодвигает от себя еду, – минут десять назад был здесь.

– Был здесь? – осекается Вадик. – И… что?

– Просил взаймы, – смотрит отчуждённо, с некоторой даже жалостью на бывшего друга своими обычно доверчивыми серыми глазами, – до возвращения домой, говорил, что все деньги, подчистую, на прошлой неделе…

И, отвернувшись от безобразно безупречного курсанта, вдруг резко встаёт, слегка тряхнув непослушной, словно пружина, чёлкой, почти бегом, словно ужаленный, направившись к выходу.

– За батон деньги верну, – бросает он в пустоту, коротко обернувшись у самой двери, – когда вернёмся.

Чипок.

Учебка.

Последние недели первой курсантской практики весьма переменчивого восемьдесят третьего года прошлого столетия…

18.12.2020–2023