Kitobni o'qish: «Держава. Том 3»
ДЕРЖАВА будет, пока есть в
людях вера православная. Как
не станет веры, рухнет и
ДЕРЖАВА.
о. Иоанн Кронштадский.
Побеленный снегопадом и лёгким морозцем огромный барский дом с вальяжно расположившимся на крыше белоснежным сугробом, гордо стоял неподалёку от покрытого снежным настом склона горы, плавно опускавшейся к замёрзшей Волге.
В полдень первого дня 1905 года, развесёлая компания заночевавших в доме окрестных помещиков с гиканьем, свистом и хохотом мчалась на тройках по укатанной, серебряной от солнечных лучей дороге в сторону рубановской церкви.
Помолившись и испросив у Господа милости в наступившем году, понеслись в тепло дома продолжать отмечать Новогодье.
Отложив дела и заботы на завтра, вся Россия, от последнего крестьянина до самодержца, встречала наступивший год.
Год Джека-Потрошителя, как оговорившись, назвал его один из гостей Акима Рубанова.
Вечером этого праздничного субботнего дня император, оставив на короткое время жену, прошёл в кабинет: праздник – праздником, а дисциплина – дисциплиной, и записал в дневнике: « Да благословит Господь наступивший год, да дарует Он России победоносное окончание войны, прочный мир и тихое, безмятежное житие!..» «Господи, – перекрестился на икону, – как хорошо, когда всё тихо и благолепно… Когда рядом жена, дочери и сын не болеет, – пройдя по кабинету, вновь сел за стол и дописал в дневнике события прошедшего дня: «Погулял. Отвечал на телеграммы. Обедали и провели вечер вдвоём. Очень рады остаться на зиму в родном Царском Селе». – Почему-то в последнее время разлюбил Петербург, – прочитав написанное, прилежно поставил пропущенную точку. – А ведь на завтра назначена встреча с двумя министрами и приём какой-то делегации, как доложил флигель-адъютант. А сейчас – поцеловать супругу и спать», – зевнул он, по-кресть-янски перекрестив рот.
Воскресным днём, в то время как российский самодержец принимал в Царском Селе делегацию, отец Гапон с блаженной ухмылкой дирижировал полутысячным хором в Нарвском отделе общества.
– Тетявкина вон! Тетявкина вон! – скандировали рабочие, в такт словам, притопывая ногами.
Взобравшись на помост, дабы возвышаться над безликой толпой, священник поднял вверх руку, требуя тишины.
Словно по команде хор затих, и сотни глаз благоговейно уставились на человека в чёрной рясе. Озарённый ореолом поклонения Георгий Гапон, перекрестив себя и собравшихся, негромко произнёс:
– Дорогие братья!
В наступившей тишине его голос услышали в самом дальнем углу просторного зала. Глаза с обожанием глядели на своего вождя. Уж он-то не даст их в обиду.
– Дорогие братья. Мы не бросим в беде наших товарищей…
Поблаженствовав от аплодисментов, вновь поднял вверх руку и продолжил:
– Вы знаете, что перед Новым годом мастер Тетявкин безосновательно уволил четырёх рабочих. Двадцать седьмого декабря мы избрали три депутации, отправив их с нашими требованиями к директору Путиловского завода Смирнову, к главному заводскому инспектору Чижову и к градоначальнику – генералу Фулону, – внимательно оглядел безликий зал. – Двадцать восьмого декабря я возглавил делегацию рабочих из девяти человек и лично беседовал с градоначальником. Он клятвенно пообещал сделать всё, что в его силах, чтоб администрация восстановила рабочих и уволила их обидчика…
– Тетявкина вон! Тетявкина вон! – заблажили собравшиеся.
– На хрен его! – перекричал собрание стоявший в последних рядах чуть выпивший Гераська, в ту же минуту ужасно захотев выпростать забившийся нос.
Зажав уже ноздрю большим пальцем, уразумел, что по сторонам от него, в надвинутых на глаза кепках, стоят ни абы кто, а, яти иху мать, гордые буревестники – Шотман с Северьяновым.
– Кто этот Тявкин будет? – не слишком уважительно ткнул локтем Гераську Северьянов, отчего тот чуть не порвал ноздрю ногтем большого пальца.
– Ну-у, – убрал от греха руку за спину, – не Тявкин, а Тетявкин. Мастерюга продажный. Враг рабочего класса…
– И трудового крестьянства, – закончил не совсем трезвую пролетарскую мысль Шотман, со своей стороны толкнув Гераську плечом. – Чего гудишь как токарный станок?
– Ты лишнее внимание к нам не привлекай, – поддержал друга Северьянов.
Дришенко хотел намекнуть старшим товарищам, что они сами привлекают к себе внимание, находясь в помещении в кепках, но не решился.
– А вон и Муев шкандыбает, – шёпотом сообщил он.
– Давно пора этому меньшевику морду отполировать, – плотоядно скрипнул зубами Шотман.
Тот, на своё счастье не заметив бывших соратников по партии, пробивался в первые ряды поближе к отцу Гапону, громогласно уже вещавшему:
– Другая делегация в тот же день посетила Чижова. Её возглавил журналист Архангельский. Он складно умеет говорить… Но инспектор начал язвить: почему это, дескать, рабочую делегацию возглавляет корреспондент… И нагло сообщил, что оснований к недовольству у рабочих нет. Конфликт раздут несознательными тружениками, которые часто заявляют разные вздорные требования из-за того, что мастер иногда назовёт кого-либо дураком и тому подобных пустяков.
– Са-а-ам дурак! – забывшись, завопил Гераська, получив с двух сторон
чувствительные тычки локтями.
Переждав неуместный, по его мнению, смех, оратор, откашлявшись, продолжил:
– Директор в этот день депутацию не принял…
Юный Дришенко набрал воздух в лёгкие, дабы прокомментировать сие деяние директора, но кислород моментально был выдавлен стоящими по бокам товарищами.
Видя, что лик его покрылся небесной синевой, большевики ослабили давление на пролетариат.
– …Но 29 декабря Смирнов всё же принял делегацию и вот что написал по этому поводу в расклеенных по стенам мастерских объявлениях. Мне тут дали одно, – потряс листом и начал читать: «Вчера, 29 декабря, – это он тридцатого велел на заборах расклеить, – оторвался от чтения Гапон, – ко мне заявилась депутация из четырёх лиц, наименовавшими себя уполномоченными членами «Собрания», – оглядел внимательно слушающих его рабочих. – Цель свою депутация объяснила: обратить внимание на неправильные действия одного мастера нашего завода, которые выразились будто бы в неправильном увольнении четырёх рабочих. Мною было указано депутации, что я считаю её заявление малоуместным, и что разбор претензий рабочих должен, прежде всего, проводиться на самом заводе по заявлению самих рабочих, а не по заявлению учреждения, постороннего заводу».
– Это мы посторонние? – как-то ловко и незаметно набрав воздух, завопил Гераська.
– Дурень! – ткнул его на этот раз уже кулаком Северьянов. – Кричи по слогам: «Путиловцы!»
– Путиловцы! Путиловцы! – следом за Гераськой стало скандировать благородное собрание, весьма удивив этим инициатора и примирив с ударом кулака.
Он даже горделиво выпятил грудь, не решившись, однако, наполнить её воздухом.
– А теперь ори: «Стачка, стачка…» – велел Шотман.
Душа юного пролетария буревестником воспарила к потолку, когда весь зал подхватил его слова.
Гапон поднял руку, успокаивая собрание.
– Братья. Я с вами, – под гром аплодисментов произнёс он. – И выдвинем ряд дополнительных требований к администрации, – перекричал овации, не в силах уже их остановить. – А если в течение двух дней Смирнов требования не удовлетворит, то подключим к стачке другие заводы, – оглох от восторженных криков, топота и свиста.
– Товарищи, – возник рядом с Гапоном Рутенберг. – Завтра на работу выходим, но за станки не встаём… А собираемся у конторы и вызываем директора, требуя принять уволенных рабочих и выгнать Тетявкина.
Под скандирование: «Выгнать! Выгнать!» – толпа начала расходиться.
В 8 часов утра не работала только столярная мастерская.
– Стачка, стачка, – расстроено съязвил пролезший через дыру в заборе Шотман. – Поорали, потопали, водки потом попили и спать…
– Да на черта большинству сдался этот Тетявкин и четверо уволенных пьяниц? – надвинул на глаза козырёк фуражки Северьянов. – Шапку надо купить, а то уши уже отвалились, – попрыгал и растёр лицо ладонями, покрутив затем уши.
– Чё, дядь Вась, за грехи себя наказываешь? – хохотнул подошедший к ним Гераська, обдав старших товарищей свежим запахом алкоголя.
– Господин Дришенко, – насупился Северьянов, – нынче все винные лавки в округе приказано не открывать, а от тебя так и шибает…
– … Квасом, – докончил его мысль Герасим. – Забродил, собака и скис, – вновь жизнерадостно хохотнул он, пружинисто попрыгав.
– Чего скачешь, как ёрш на сковородке? – пряча в углах рта усмешку, сурово оглядел молодого рабочего Шотман. – Помнишь Обуховский завод? – И, не слушая ответ, продолжил: – Набирай дружков, и выгоняйте из механических мастерских несознательный народ. Кочегаров и машинистов тоже в тычки. Кричи: «Всем идти к конторе».
Когда собралась толпа, скандирующая: «Смирнов! Смирнов!» – из здания администрации вышел недовольный директор.
– Ну чего разорались? – начал он. – Дело мною выяснено. Оказалось, что из четырёх рабочих: Сергунина, Субботина, Фёдорова и Уколова, последним двум расчёт совершенно не заявлен.., – оглядел притихших рабочих. – А что касается Сергунина… Так он уволен за вполне доказанную плохую работу в последние три месяца службы. А Субботин уволен не двадцать второго, как это говорили депутаты «Собрания», а назначен к расчёту лишь тридцатого декабря после прогула им свыше трёх дней подряд. Что касается мастера Тетявкина, то чувство справедливости не позволяет мне налагать на него кару. Ребята, – оглядел собравшихся. – Идите работать. Хотя дисциплина в цехах никуда не годится, обязуюсь никого не увольнять за забастовку, – построжал глазами. – Иначе вынужден буду согласно пункту 1 ст. 105 Устава о промышленности приступить к расчёту всех не вышедших.
– Господин директор, вы нас не пугайте, – выбрался из толпы Рутенберг и выставил перед собой крупно исписанный лист, словно пытался отгородиться им от начальства.
– Смотри-ка, и эсеры подсуетились, – удивился едва ли не больше директора Шотман.
– А вон и Муев через очки таращится, – кивнул головой Северьянов.
– Каждой твари по паре, – пришёл к выводу неунывающий Дришенко.
– Ты это о ком? – сжали кулаки большевики.
– Об инженерах, – гыгыкнул Гераська.
– Рабочие, господин директор, в составленной петиции выдвигают справедливые требования, – оглядел митингующих. – Первое. Уволить Тетявкина и восстановить на работе Сергунина и Субботина, – стал читать текст.
– А-а-а-а! – удовлетворённо заголосили собравшиеся, заинтересованно прислушиваясь к неизвестно когда выдвинутым требованиям.
– Сократить рабочий день до 8-ми часов.
– А-а-а-а! – удовлетворённо орали рабочие.
– Улучшить санитарные условия некоторых мастерских, особенно кузнечной.
– А-а-а-а!
– Никто из рабочих не должен пострадать материально от забастовки.
– А-а-а-а!
– Время забастовки не должно считаться прогульным, за него уплатить по средним расценкам.
– Давайте я сам почитаю, – забрал у Рутенберга петицию директор. – Лично вам, милейший, – хмыкнул Смирнов – на последние пункты надеяться нечего. Вы уже пробка… А завод – бутылка шампанского. Счастливого полёта, инженер…
– Дело идёт. Забастовка расширяется, – делился впечатлениями Северьянов.
– Папашка Гапон мотается по всем одиннадцати отделам Собрания и баламутит народ, призывая идти к царю. Это же бессмыслица. То ли дело – забастовка! Красные флаги над головами… Требования созыва Учредительного собрания… Штурм самодержавия – вот главная идея, – аж задохнулся от нахлынувших чувств Шотман.
– Вон главный таран революции бежит, – кивнул на спешащего к ним Дришенко Северьянов. – Явно с утра поднял на приличную высоту благосостояние какого-нибудь трактира.
– Пар из ноздрей хлобыщет как из чайника, – улыбнулся Шотман.
– Дядя Вася, – задышливо стал докладывать подбежавший Гераська. – Всего несколько заводов к стачке не присоединились…
– Да успокойся и переведи дыхание, – доброжелательно похлопал по плечу молодого рабочего Шотман.
– Главное, чтоб трактиры не забастовали, – добродушно обозрел младшего товарища Северьянов. – Ну что там? И не вздумай закуривать, – всполошился он, – ещё полчаса ответа от тебя не дождёшься.
– Да что, дядь Вась, – убрал папиросы в карман Гераська. – За Невской заставой – наш родной Обуховский пашет на самодержавие… Фабрика Торнтона. Мастерские Александровского завода вкалывают.
– Знаем, – вздохнул Шотман. – Людей уже послали на Александровский бить штрейкбрехеров, – сразил наповал незнакомым словом молодого большевика. – А ты, по старой памяти, дуй на Обуховский. Дружков там полно осталось… Вот и остановите работу.
* * *
Полковник Акаши встретился в Лондоне с японским послом Хаяси и одним из руководителей разведки Хукусимой.
– Заместитель начальника генерального штаба Нагаока телеграфировал мне, что Японии как воздух необходим мир, – расхаживал по мягкому ковру посол. – Россия ещё только начала сжимать пальцы в кулак, – встал напротив сидящего в кресле Акаши и убрал руки за спину. – А наш кулак разжимается, – чуть не взвизгнул он, резко выбросив над головой правую руку с разжатыми пальцами. – Русская армия уже насчитывает на Дальнем Востоке триста тысяч человек. Сибирская железная дорога пропускает не четыре, как в начале войны, а четырнадцать пар поездов в день…
– Русские долго запрягают, но быстро погоняют, – со вздохом произнёс Хукусима.
– Не понял, что вы сейчас сказали, – вновь стал топтать ковёр посол, – но точно знаю, что финансовых и экономических трудностей в России нет. Прошлогодний урожай был обилен. Промышленность наращивает производство. Золотой запас за год возрос на сто пятьдесят миллионов рублей, – схватился он за голову. – В то время как наша родина страдает от войны. Мы призвали полмиллиона резервистов, ослабив этим промышленность и сельское хозяйство. Наша армия теряет перевес над русской, которая пополняется свежими войсками. Мы несём потери, а резервов у нас уже нет. Эту критическую ситуацию может выправить лишь внутренняя дестабилизация в России. Вот на что следует направить все усилия, – поочерёдно глянул на Хукусиму и Акаши. – Так считают и наши друзья в Америке. Денег на расшатывание политической обстановки в России они не жалеют. Американский банкир Лёб шумит на всю Америку: «Собирайте фонд, чтобы посылать в Россию оружие! Пусть лавина эта катится по всем Соединённым Штатам! Подлую Россию мы заставим встать на колени. Деньги могут это сделать». Активно поддерживает его и миллионер Шифф. Расскажите, господин Акаши, что вы успели сделать на эти деньги. Ведь известно, что для достижения победы все средства хороши, – патетически воскликнул он и чуть не шёпотом затем добавил: – Даже устранение русских губернаторов, великих князей и самого.., – потыкал пальцем в потолок, но произнести «монарха», не решился – святое слово.
– Сделано уже многое, – хотел подняться из кресла полковник, но был остановлен взмахом ладони с разжатыми пальцами.
Усевшись на диван, Хаяси внимательно слушал военного атташе.
– Налажены контакты с русской оппозицией, особенно эсерами и отчасти с Бундом. А также с финскими националистами и польскими радикалами. Осенью прошлого года мною была профинансирована общеоппозиционная конференция в Париже, принявшая резолюцию о свержении самодержавия.
– Сами того не подозревая они льют воду на японскую мельницу, – вставил, на взгляд посла заумную фразу главный разведчик.
– Труднее на контакты идут большевики во главе с Лениным, – продолжил доклад Акаши, – но и он вчера, четвёртого января, на наши средства выпустил первый номер своей газеты «Вперёд».
– Видимо тоже сторонник лозунга: «Для достижения цели все средства хороши», – вновь высказался Хукусима.
«Мой Бог, – мысленно возмутился посол, – когда же тебя, наконец, русские разоблачат и расстреляют», – ласково улыбнулся шпионскому начальству.
– Уже сегодня выезжаю на встречу с эсеровской верхушкой. Они в Петербурге пытаются разыграть интересный спектакль, имея в руках пешку, которая мечтает стать ферзём…
– И пешка эта носит поповскую рясу, – хмыкнул главный шпион, окончательно испортив настроение послу Хаяси.
Николай Второй пока не знал обо всей этой суете и 6-го января, в праздник Крещения, вместе с семьёй и великими князьями присутствовал на литургии в соборе Зимнего дворца.
– Аликс, сегодня крепкий мороз и ветер, – по окончании литургии взял жену под руку Николай. – Мы с дядьями решили, – кивнул на великого князя Владимира и его брата Алексея, – что за церемонией Водосвятия женщины и дети понаблюдают из окон Зимнего дворца. Вам прекрасно всё будет видно, – зачастил словами, заметив, что супруга недовольно нахмурилась. – А то простудишься, не дай Бог, а у тебя на руках маленький Алексей, – улыбнулся ей, видя, что она согласилась.
– А девочки так хотели полюбоваться возведённым на льду, рядом с прорубью, павильоном, – уходя вместе с детьми, вздохнула она, чтоб муж понял, на какие жертвы ради него готова семья.
Следом за ней двинулись жёны и дети великих князей, а за ними статс-дамы и приглашённые на праздник Богоявления жёны сановников.
Во внутренних покоях дворца все с любопытством прильнули к окнам.
Мать императора Мария Фёдоровна встала у окна рядом с невесткой. Дальше расположились дочери.
– Душенька моя, говорят, что из Швейцарии уехали к нам в Питер тысячи анархистов-бомбистов с целью взорвать императора, как взорвали его деда, – забывшись, громче, чем нужно, поделилась с подругой жена генерала Богдановича и осеклась под строгим взором повернувшейся к ней императрицы.
– По Петербургу уже несколько дней идёт слух, что на моего сына будет покушение, – зашептала невестке царственная свекровь. Но я не верю в это. Ложные сплетни и больше ничего. Меня тоже вчера отговаривали ехать сюда… Но я сказала, что не боюсь, даже если что и случится, – на всякий случай перекрестилась и стала смотреть на крёстный ход.
Первыми из Иорданского подъезда вышли причётники с зажжёнными свечами и хоругвями. Следом – певчие придворной капеллы и духовенство в праздничных белых ризах.
Александра Фёдоровна увидела шедшего за ними мужа и хотела помахать рукой, но вовремя поняла, что он не заметит.
«Какие глупости… Покушение на Ники, – с неприятным, ледяным, как воздух за окном, чувством в сердце подумала она, с любовью наблюдая за супругом, не спеша шествующим по украшенным флажками и гирляндами сходням к павильону. – Иордани», – вспомнила ускользающее из памяти слово.
Стоящие по краям гвардейские части, по мере прохождения императора, брали «на караул».
Она увидела, как Ники и митрополит Антоний в сопровождении великих князей прошли под Иорданскую сень. Адьютанты полков с полковыми штандартами сошли на лёд Невы и замерли вокруг проруби.
Пока совершалась литургия, на батарейный двор 1-й батареи лейб-гвардии конно-артиллерийской бригады прибыли командир батареи Давыдов и субалтерн-офицеры: поручик Рот 1-й и его младший брат подпоручик Рот 2-й. Так их нумеровали в гвардейской артиллерии, чтоб не ошибиться – кто есть кто.
– Молодцы фейерверкеры1, – поблагодарил нижних чинов капитан, увидев, что лошади впряжены в орудийные передки и батарея полностью готова к походу. – Стволы пробанины? – поинтересовался у младших офицеров.
– Так точно, – утвердительно кивнул головой старший из братьев. – Позавчера ещё, господин капитан, после «домашних учений» на артиллерийском дворе приказал почистить орудия, пробанить их, смазать и надеть чехлы.
– Не орудия, а убожество, – сплюнул капитан. – Вместо наших скорострельных пушек, переданных в действующую армию, выделили допотопные поршневые пукалки.
– Это пощёчина гвардейской артиллерии, – поддержал командира батареи подпоручик Рот 2-й.
– А на мой взгляд – старая пушка стрельбы не портит, – высказал свою точку зрения Рот 1-й.
– Но и далеко не стреляет.., – грохнул смехом Давыдов, вспомнив пословицу: «Старый конь борозды не портит, но и глубоко не пашет». «Ох, не к добру грохочу», – стал он серьёзным.
Вскоре на стрелке Васильевского острова, у здания Биржи, снялись с передков орудийные расчёты трёх батарей лейб-гвардии 1-й и 2-й артиллерийских бригад и гвардии конной артиллерии.
– Как настроение, господа? – поинтересовался у офицеров подъехавший на извозчике подполковник генштаба Половцев, хлопая затянутым в перчатку кулаком по ладони. – Прохладно, однако.
– С праздником вас, господин подполковник, – поздравили начальника сегодняшних салютационных стрельб Роты, растянув в улыбках рты.
– Господа, согласно схеме расстановки орудий, две батареи из 1-й и 2-й артиллерийских бригад расположатся ниже биржевого сквера у обреза воды, а батарея конно-артиллерийской бригады – на площадке, расположенной между Ростральными колоннами или, как их в народе называют – биржевыми маяками и Дворцовым мостом.
– Да фейерверкеры в курсе, господин подполковник. Каждый год на эти места пушки ставим. Пойдёмте лучше в здание Биржи погреемся, – предложил подполковнику капитан.
Нижние чины споро расставили пушки и задумались, вспоминая, как их заряжать.
– Два раза всего обращенью с этой ан-нтиллерией учили, – ворчал младший фейерверкер Гандаров. – Один раз осенью, а другой – позавчера. Рази запомнишь? – возился с орудием.
За его спиной остановилась упряжка, которой правил незнакомый старший фейерверкер.
– Ну что, робяты, салютовать готовы? – подошёл он к ним, доставая из кармана шинели бутылку пшеничной, из другого – стопку. – Пока офицеров нет, отметим Богоявление, – наполнив ёмкость, протянул Гандарову.
– Вроде бы как не положено, – произнёс тот в оправдание, цапнув стопку и в предвкушении поднося к губам. – С холостыми зарядами возимся, яти иху в жестянку мать.
– Да выпейте пока, а я подмогну. Целый ящик этих, как их, «фиктивных снарядов» подвёз. Ну-у, картонок с опилками, – достал из своего зарядного ящика холостой картечный снаряд и ловко зарядил орудие, пока два младших фейерверкера и канонир распивали бутылку.
– Во! Уже и уехал, – вытер довольные усы младший фейерверкер Патрикеев.
– Ловко умеет с поршневой пушкой управляться. И насчёт водовки не жадный, – похвалил уехавшего артиллериста канонир. – А вон и сигнальная ракета взлетела, – побежал он к пушке.
– Стрелять надо, а командиров всё нет, – встал за орудие младший фейерверкер Гандаров, услышав гром выстрела с Петропавловской крепости. – Следом мы палим…
Богослужение шло своим чередом. Когда запели Крещенский тропарь, митрополит Антоний спустился с помоста к проруби и три раза погрузил крест в воду, освятив её.
Стоявший неподалёку комендант Петербурга поднял ракетницу и выстрелил, подав сигнал начинать салют.
Тут же со стен Петропавловской крепости грохнул орудийный выстрел.
За ним появился белый дымок и блеснул огонь с набережной Васильевского острова.
Начавшаяся канонада заглушила благовест Исаакиевского собора.
Император приложился к кресту и был окроплён Антонием святой водой, осознав вдруг, что слышит свист шрапнели и с удивлением увидел, как неподалёку от майны, обливаясь кровью, упал полицейский чин.
Стоящий в четырёх шагах от монарха знаменщик Морского кадетского корпуса тёр саднящий лоб, с недоумением рассматривая пробитое знамя и скатившуюся к ногам картечную пулю, что попала в него на излёте, почти не причинив вреда.
Крещенская служба продолжалась… Всё так же гремел салют.
Николай вместе с митрополитом обходил знамёна полков, прокручивая в голове произошедшее событие и не находя на него ответа. Он совершенно не замечал дефилирующие мимо батальоны, которые Антоний усердно окроплял святой водой.
На этом Крещенский парад закончился.
Когда император покинул набережную, народ устремился к проруби черпнуть святой воды.
Подходя к Зимнему, Николай увидел разбитые стёкла в окнах дворца и выбоины от пуль в штукатурке стен. Побледнев, схватился за барабанной дробью колотившееся сердце, прося у Господа, чтоб в такой день не пострадали жена и дети.
– Аликс, с тобой и дочками всё в порядке? – обнял в покоях Зимнего дворца жену и по очереди перецеловал дочерей. – Пойдём, пойдём скорее к маленькому.
– Ники, какой ужас. Рядом с нами неожиданно лопнуло окно и на пол посыпались стёкла. А за ним и другое, – дрожа голосом, рассказывала ему. – Девочки испугались и закричали. Я тоже испугалась. Ещё эти ужасные слухи, – сумбурно говорила она, радуясь, что муж цел и невредим и что дочери не пострадали. – Ники, как хочешь, но вечером уедем из этого злого Петербурга… В наше доброе Царское Село, – взяв мужа за руку, прильнула к его плечу.
Ну как после такой ласки он мог отказать.
– Я только распоряжусь провести следствие, – поцеловал её в щёку.
Через час образованная комиссия приступила к расследованию. Начали с допроса солдат батарей, производивших стрельбу со стрелки Васильевского острова. Не исключали и злой умысел, а потому в комиссию, кроме военных чинов, включили директора Департамента полиции статского советника Лопухина и товарища прокурора Петербургской судебной палаты действительного статского советника Трусевича.
– Следствие установило, что командир батареи не осмотрел орудия в парке, положившись на командиров взводов. Те доверились нижним чинам. Прибыв на позицию, капитан вновь не распорядился осмотреть орудия, которые к тому же расположили в нарушение инструкции. Стволы одной пушки были направлены на Зимний дворец, а другой – на Иорданскую часовню. В плане было указано направить стволы орудий в сторону Троицкого моста, а не в толпу на Иордане. Однако господам офицерам на это было наплевать, – докладывал вечером Николаю председатель комиссии, начальник артиллерии гвардейского корпуса генерал-лейтенант Хитрово. – Сплошное разгильдяйство. Офицеры понадеялись на своих подчинённых… Вся подготовка к стрельбе свелась к тому, что с пушек сняли чехлы… Это и моё упущение, – повинно опустил голову генерал.
– Я так и думал, – отчего-то с облегчением произнёс монарх, – что это форменная халатность, а не злоумышление против жизни императора, – перекрестился он.
Они не знали, что нижние чины промолчали о приезде незнакомого фейерверкера и выпивке.
– Так что, ваше величество, – монотонно гудел генерал, – пушки не пробанили после учения, проводившегося четвёртогого января, оставив в одной заряд с учебной картечью. Часть пуль после выстрела упала в снег и оставила в направлении Иорданской часовни продольные борозды. В самой часовне полицейские нашли четыре пулевых пробоины.
«Согласен, что одна пушка выстрелила учебной картечью в сторону Иордани. Пули здесь были уже на излёте. Но вторая-то пушка била боевым зарядом картечи. Я же военный человек и видел отметины на стенах дворца. Причём некоторые пули попали внутрь Николаевского зала и на Иорданскую лестницу, – подумал Николай. – Но не стоит пугать жену… Просто армейское разгильдяйство. Этой версии и надо придерживаться».
– А как фамилия раненого полицейского чина? – неизвестно зачем поинтересовался у генерала и с содроганием услышал:
– Романов, ваше величество…
Пока образованное общество весь следующий день пылко обсуждало покушение на государя и его семью, доведя количество анархистов-бомбис-
тов до тысячи человек, Георгий Гапон столь же пылко ораторствовал, призывая рабочих идти с петицией к царю.
Зачитывал лишь экономические требования, избегая политических, что вписал в резолюцию Рутенберг.
Отцу Гапону тоже не совсем нравились такие пункты, как «свобода борьбы труда с капиталом…». Ему больше нравилось: «Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России».
– Довольно слов, батька, укажи нам дело, – после его речей кричали рабочие.
– Дело у нас одно, – раздумчиво нахмурив лоб, отвечал крикунам, – поднимайте народ на забастовку. Есть такие тёмные люди, что не понимают своего счастья и продолжают работать. Идите и останавливайте работы на всех мелких фабриках и заводах. Останавливайте работы типографий и вокзалов.
Воодушевлённая толпа рабочих направилась на Варшавский вокзал и окружила паровозные мастерские. Несколько десятков путиловцев ворвались внутрь.
– Бросай работу, мужики, – завопил Гераська, размахивая обрезком трубы.
– Щас! – возмутился мастер, но Гераська испытанным приёмом – железякой по хребту, мигом изменил его мнение.
– Глуши станки, – орали ворвавшиеся рабочие и метко метали принесённые с собой пакеты с техническим салом под накинутые на шкив ремни, которые тут же соскальзывали.
– Ну-у, ввиду таких категорических действий, – почёсывал спину мастер, – работу прекратим.
Рабочие паровозных мастерских гасили котлы поставленных на ремонт паровозов и выпускали из них пар. Вытирая ветошью руки, уже вместе с путиловцами направились к железнодорожной электростанции, быстро уговорив электриков прекратить подачу электричества не только на вокзал, но и вдоль всей железнодорожной линии.
Довольные исполненным делом, ринулись в трактиры и чайные.
Шотман-Горский и Северьянов из районного комитета партии получили распоряжение обойтись лишь забастовкой, без хождения к царю.
Распоряжение подтвердила присланная прокламация «Ко всем петербургским рабочим».
«Такой дешёвой ценой, как одна петиция, хотя бы и поданная попом от имени рабочих, свободу не покупают. Свобода добывается кровью. Свобода завоёвывается с оружием в руках в жестоких боях. Не просить царя и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать с ним всю самодержавную шайку – только таким путём можно завоевать свободу!..»
– Ну что ж, – почесал затылок Северьянов. – Инструкции следует исполнять. Посетим любимый Гераськин трактир и почитаем там прокламацию.
В трактире шум и гам стоял невообразимый.
Завидя вошедших в дьяволоугодное заведение старших партийных товарищей, Гераська ловко забаррикадировался бутылками с водкой и пивом.
К тому же его загородил широкий рабочий зад в пузырящихся штанах, обладатель коего надсаживался в крике, краснея пьяной рожей:
– К царю-батюшке пойдём… И подадим прошение! Царь пожалеет нас, сирых и в обиду анженерам и мастерам не да-а-аст.
– Пойдё-ё-ём! – поддержал его хор голосов.
Гераська благоразумно промолчал, исхитрившись чуть не под столом хряпнуть малую толику водочки.
– С хоругвями пойдём, – надрывался рабочий.
– Да не надо никуда ходить, товарищи рабочие, – попытался перекричать пьяного оратора Шотман. – Освобождение рабочих зависит от самих рабочих, а не от попов и царей.
– Чаво-о? – вызверился работяга, хватая за горлышко пустую бутылку.
– Не просить царя надо, а штурмом идти на самодержавие, только тогда загорится заря свободы.
– Чичас у тебя фонарь под глазом загорится, – швырнул в Шотмана бутылку разъярённый пролетарий. – Бейте жидов, братцы, – призывно взмахнул рукой и бросился в бой.
[Закрыть]
