Kitobni o'qish: «Путешественник из ниоткуда»
ГЛАВА I
Собственно говоря, я и сам не знаю, зачем начал писать эти записки. Человек я совершенно обыкновенный и, можно даже сказать, ничем не примечательный. В звании моем нет ничего выдающегося, а проживаю в самом заурядном уездном городке, каких десятки тысяч по всей России. Я не могу похвастаться близким знакомством со знаменитостями, по крайней мере такими, о которых стоило бы писать (к примеру, конокрад Антипка Кривой, с которым я нередко сталкиваюсь по долгу службы, в некотором роде является местной знаменитостью, но вряд ли он достоин чего-то большего, чем несколько сухих строк полицейского рапорта). Я не участвовал ни в каких знаменательных исторических событиях, и великие дела, оказывающие влияние на судьбы мира, вершились не на моих глазах. Кажется, я никогда даже не попадал ни в какие истории, исключая разве что распитие бутылки шампанского по случаю поступления в университет, каковое распитие обернулось для меня разбитым стеклом и мучительной изжогой. И вот он я – сплошное «не», докучная череда докучных отрицаний: не был, не состоял, не подделывал векселей, не проживал по чужому виду на жительство, не женат, не богат и ни с какой решительно стороны не интересен. И внезапно оказывается, что мне совершенно не о чем писать.
А между тем – то ли оттого, что без конца идет тихий, моросящий, вынимающий душу дождь, то ли оттого, что все книги уже давно читаны и перечитаны, а журналы «Нива», «Новое время» и «Осколки» изучены вдоль и поперек, и делать совершенно нечего, и до конца дня еще ох как далеко, – хочется написать что-нибудь неожиданное, яркое, захватывающее, блеснуть оригинальностью мысли и новизною суждений. Но не писать же о дожде, о бесприютном северном лете, о том, что у стекла жужжит монотонно и недовольно муха, что чернила бледны, а мой почерк неразборчив, что мне тридцать два года и в последнее время я все чаще подумываю о самоубийстве.
Дождь, кажется, перестал. Хотел бы я видеть в этом хороший знак, но ведь я же знаю все наперед, и сегодняшний день будет точно такой же, как и все остальные дни. Народ потянется в трактиры, где-нибудь в лавочке, пока приказчик будет любезничать с хорошенькой зашедшей барышней, шустрая старушка стянет аршин сукна, на соседней улице извозчичья лошадь едва не задавит рассеянного гражданина, а тем временем в трактирном чаду разольется гармоника и подерутся двое купцов, которые только что клялись друг другу в преданности до гроба. И опять мне придется подсчитывать число разбитой посуды, выслушивать жалобы трактирщика Власа, призывать к порядку свидетелей и писать очередной никому не нужный протокол.
Тоска! Ах, если бы хоть раз произошло что-нибудь непредвиденное, неожиданное, поражающее воображение! Все, что угодно, только не трактирная драка и не мелкая кража в еще более мелкой лавочке. Хоть бы убийство какое случилось, что ли! Как три года тому назад, когда мещанин Игумнов уходил в пьяной драке свою любовницу, да еще потом так пытался дело представить, будто ее двоюродный брат убил из-за наследства. Но ничего, я его, голубчика, все равно вывел на чистую воду, и хоть он запирался как мог, я неопровержимо установил его вину. После того дела даже городской голова стал со мной здороваться. Два раза поздоровался, а на третий раз…
Что такое, никак шаги в коридоре? Быстрые, начальственные – слишком быстрые для Григория Никаноровича, по правде говоря. Неужели и впрямь что-то произошло? Неужели…
* * *
Все тем же стремительным, по-военному чеканным шагом он вошел в мою комнатку, и сразу же стало казаться, что в ней слишком мало места.
– Здравия желаю, ваше превосходительство!
– Ну ты бы, Аполлинарий Евграфович, бросил свои шутки, право…
Григорий Никанорович Ряжский – наш исправник. Он господин и повелитель всех обиженных мошенниками приказчиков, всех прохожих, претерпевших урон от чужих лошадей, и купцов, охочих до исправления чужих физиономий посредством рукоприкладства. Ни одно покусительство на уголовные уложения в нашем городе N не ускользает от его орлиного взора, даром что он путает статьи законов и более разбирается в висте, чем в тонкостях следственного дела. Во всех прочих отношениях Григорий Никанорович представляет собой прямо-таки образец примерного гражданина. Он высок, широкоплеч, носит пышные усы и в своем мундире (который ему весьма к лицу) выглядит не хуже какого-нибудь главнокомандующего. У него серые выпуклые рачьи глаза и добродушная белозубая улыбка. К женскому полу он неравнодушен, и женский пол платит ему горячей взаимностью. Уже лет пять Григорий Никанорович собирается жениться, и уже лет пять это ему никак не удается, хотя на сорок верст в округе нет ни единой маменьки, которая не мечтала бы видеть свою дочь госпожой Ряжской. Но всякий раз что-нибудь да срывается, и исправник, печально вздыхая, говорит, что ему, очевидно, не судьба познать всю сладость брачных уз.
Насколько я знаю, он, впрочем, прекрасно обходится и без них, коротая время то у одной, то у другой вдовушки, которые не требуют от него больше того, что он готов им дать.
Вообще Григорий Никанорович принадлежит к тем людям, которые умеют устраивать свою жизнь, и устраивают ее так, как нужно им. Его послужной список безупречен: исправник всего на три года старше меня, но, уверяю вас, я и за тридцать лет не сумею добиться того, что уже заслужил сей холеный, элегантный господин. Он умеет всем нравиться, и ему все рады. Ретрограды считают его за своего, но с либералами он всегда держится на либеральной ноге, показывая, что всякие условности – не для него. Он ни на секунду не забывает, что я тоже учился в университете, как и он, и шутливо отмахивается, когда я величаю его «превосходительством». Он знает, когда уместно быть фамильярным, а когда – проявить строгость, и я уверяю вас, что никто не может быть представительнее его, когда он распекает проштрафившегося городового.
Обыватели почтительно именуют его «наш полицмейстер», и не только из желания польстить, но и потому, что в Григории Никаноровиче и впрямь есть что-то от крупного начальника большого города. Он умеет приблизить к себе, умеет, если надо, держать дистанцию, умеет тонко польстить и вызвать на лесть; о своих заслугах, истинных или мнимых, он умеет промолчать так красноречиво, что обыкновенно получает двойную награду. Почему-то я уверен, что и взятки он берет с таким видом, словно делает одолжение дающему, который должен ощущать неловкость оттого, что посмел побеспокоить своим подношением столь почтенного и респектабельного человека.
Нет, я не отрицаю несомненных достоинств Ряжского: он не плут, не пьяница, не лицемер, не подлец; он по-своему очень умен, хотя ум у него не врожденный, а такой, который везде чего-то нахватался и методично использует накопленные знания. При всей своей лени (а в душе исправник страшно ленив, хоть и тщательно скрывает это) Григорий Никанорович умеет производить впечатление самого деятельного человека, и в первую очередь потому, что ловко находит для себя помощников, которые делают за него всю основную работу.
Еще недавно таких помощников было двое – я и Тимофей Столяров, но потом Тимофей обзавелся супругой и уехал в женино имение в Екатеринославской губернии. Случилось это восемь месяцев тому назад, в ноябре 1883-го, и с тех пор я, оставшись в одиночестве, извел бесчисленное количество бумаги и написал множество рапортов о пострадавших прохожих, побитых женах, реже – побитых мужьях, а чаще всего – об украденном имуществе. Некоторое оживление внес приезд к мещанке Евсеевой внука-студента, по слухам, революционера и анархиста, и Григорий Никанорович уже был готов назначить за смутьяном тайный надзор, да тут выяснилось, что студент обратился к богу и готовится поступать в монахи. Монахом он, впрочем, так и не стал, потому что влюбился в цыганку и сбежал вместе с ней. Узнав о том, Григорий Никанорович долго вздыхал и качал головой – должно быть, тоже имел виды на цыганку.
– До чего же непостоянна нынешняя молодежь – никакой основательности! – заметил он, помнится, тогда.
В самом Григории Никаноровиче этой основательности было чуть ли не с избытком, не зря же его обожают женщины, уважают мужчины и даже уличные мальчишки провожают его восхищенными взорами, едва он появляется на улице.
Интересно, почему же я терпеть его не могу?..
– Ну, что новенького, Аполлинарий Евграфович?
– Ничего, Григорий Никанорович.
– Тэк-с.
Исправник прошелся по комнате, бросил зачем-то взгляд за окно, убедился, что вид за ним находится на прежнем месте, и на каблуках круто обернулся ко мне.
– А что там со Стариковым?
Илья Ефимович Стариков – бывший помещик, запойный пьяница, не так давно потерявший за долги свое имение и осевший в городе, – два дня назад был задержан за непотребное поведение в нетрезвом виде. По совести говоря, я удивился вопросу, потому что он был не того калибра персоной, чтобы беспокоить представительного Григория Никаноровича.
– Старикова утром отпустили. Он оплатил причиненные трактирщику Фролову убытки.
– Тэк-с, тэк-с.
Григорий Никанорович вновь вперил взор в окно, но лабазы за ним и унылая пожарная каланча, равно как и корявая вывеска «Моды парижские, лондонские и иные прочие от madame Федосеевой» никуда не хотели деваться.
– Отпустили, значит… Гм! То есть он вполне мог это совершить.
Невольно я подался вперед.
– Что совершить, Григорий Никанорович?
– Убийство.
ГЛАВА II
Краткое, звучное, вкусное слово «убийство», которое так обожают все без исключения авторы уголовных романов, вдохнуло жизнь в сырой безнадежный день. Не скрою, я почувствовал нечто вроде прилива сил. В нашем городке приключилось убийство… Значит, для меня еще не все потеряно! Я достал свою записную книжку, куда имел обыкновение заносить все самые важные дела. Последней строкой в ней стояло: «Кража белья у Прасковьи Сыромятиной…» К черту Прасковью!
– Тысяча извинений, Григорий Никанорович. Я ничего не знал, никто мне ни о чем подобном не докладывал. Я готов немедленно приступить к делу.
– Да уж, вся надежда только на вас, – вздохнул исправник, валясь на стул. – Полагаю, впрочем, что это дело рук Старикова. Из мести…
– Где произошло убийство? – спросил я, решив до поры не придавать значения обвинениям, не подкрепленным никакими фактами.
– В лепехинском лесу.
Я нахмурился. Когда-то весь лепехинский лес, сама деревенька Лепехино и огромная усадьба с двенадцатью колоннами на фасаде принадлежали предкам Старикова, а потом ему самому. Казалось, что все имущество без особых хлопот перейдет в руки Дмитрия, единственного сына Ильи Ефимовича, но судьба распорядилась иначе. Отличавшийся на редкость склочным характером, Стариков вусмерть разругался с сыном и выгнал его из дому. Через несколько лет жизни, полной нужды и всяческих лишений, Дмитрий повесился в Петербурге, в комнатке на чердаке – ему было нечем платить за жилье, а отец, порвавший с ним все отношения, заявил, что не даст ему ни гроша, и сдержал свое слово. Однако гибель Дмитрия произвела на Илью Ефимовича ужасное впечатление. Теперь он сожалел о случившемся, раскаивался в своем жестокосердии и вдобавок ко всему начал крепко выпивать. Стариков и раньше был склонен к буйству и диким выходкам, а теперь сделался совершенно невыносимым. Люди отвернулись от него, и даже самые преданные друзья предпочли забыть о его существовании. Состояние его пошатнулось, дела пришли в полное расстройство, да и последствия 1861 года1 не лучшим образом сказались на его благополучии. Финал истории вышел вполне закономерным и логичным: Стариков разорился и вынужден был перебраться в N, а усадьбу вместе с лесом и охотничьими угодьями приобрела семья Веневитиновых. Это были богатые, сытые, уверенные в себе люди, которых в N почему-то сразу же невзлюбили – они были приезжие, откуда-то из Вологодской губернии, муж выдавал себя за дворянина, но для дворянина он слишком хорошо вел дела, а жена его и дочь, как стало достоверно известно из самых надежных источников, выписывали себе платья из самого Парижа. Через несколько дней дочь должна была выйти замуж, а ее жених…
У меня заныло под ложечкой. Григорий Никанорович упорно избегал моего взгляда. Неужели ополоумевший от пьянства Стариков посмел поднять руку на кого-то из членов семьи, завладевшей его имуществом? Ведь недаром же исправник упомянул о мести…
Да уж, кажется, происшествие будет почище, чем убийство любовницы Игумнова!
– Кто жертва? – спросил я, поправляя очки.
Григорий Никанорович замялся, и одно это должно было подтвердить мои самые худшие предчувствия.
– Дело очень деликатное, Аполлинарий Евграфович… Я бы попросил вас проявить крайнюю осторожность.
– Разумеется, разумеется, – нетерпеливо сказал я. – Так как ее зовут?
– Кого?
– Жертву, разумеется. – Непонятливость начальника начала меня раздражать.
Григорий Никанорович вздохнул:
– Вы должны принять в соображение, что жертва занимала в доме Веневитиновых совершенно особое, я бы даже сказал, исключительное положение… Она была любимицей Анны Львовны.
Анной Львовной звали хозяйку дома. Так что, убита одна из горничных? Я терялся в догадках.
– Кхм! – Исправник выразительно кашлянул в кулак. – Непростое дело, крайне непростое, доложу я вам.
– Позвольте мне самому судить, – уже сердито сказал я. – Но вы так и не сказали мне имени жертвы.
И тут Григорий Никанорович удивился:
– Как, разве вы еще не догадались? Это Жужу.
– Жужу?
– Ну да… Любимая левретка Анны Львовны. Сегодня утром она пропала, а через несколько часов ее нашли в лесу. Кто-то задушил несчастное животное… Изверг, истинный изверг! Бедная Анна Львовна вне себя от горя. Мне пришлось пообещать ей, что убийцу непременно отыщут и примут меры. Вы уж постарайтесь, Аполлинарий Евграфович… Если и впрямь виноват Стариков, то с ним церемониться нечего. Обещаю вам, я найду на него управу!
* * *
Сырая, промозглая, отвратительная погода. Хмурое небо низко нависло над лесом, земля под ногами похожа на вязкую кашу.
Жужу! Левретка! Ах, что за невезение!
Где-то на верхушке сосны дробно и рассыпчато затрещал клювом дятел, в другой стороне тоскливо закричала какая-то птица. Холодные капли недавнего дождя и всякая дрянь летят в меня с деревьев, залепляя очки.
Судьба, за что ты так гонишь меня? Неужели ради этого я несколько лет учился в Петербурге? Учился, между прочим, неплохо, лучше многих – а ведь учеба давалась мне нелегко, приходилось голодать, давать копеечные уроки… И все ради того, чтобы в один прекрасный день, будь он неладен, очутиться в промозглом лесу в поисках безвестного злодея, жестоко задушившего какую-то собачонку?
Венец карьеры! Мечта каждого порядочного кандидата прав! Да мои коллеги в обеих столицах прямо-таки лопнут от зависти. Газетчики на улицах будут надрываться: «Сенсационное происшествие! Убийство собаки Жужу! Ужасная драма в N! Подробности только у нас! Купите, не проходите мимо!»
Я споткнулся и едва не упал. Уже некоторое время я двигался через лес без всякой цели. Злость, душившая меня, все искала выхода и не находила. Проклятый Григорий Никанорович! Проклятый город N! Проклятая моя жизнь!
Как же я надеялся в молодости, как мечтал, что она не будет похожа на тупое, бесцельное существование сотен миллионов… Боже, боже! Ведь есть же где-то и Париж, и Лондон, и залитые тысячью огней театры, и бесшумные кареты на каучуковых шинах, умные лица, разговоры, дающие пищу для души, картинные галереи, дворцы, в каждой мраморной трещине которых застыла морщина веков… Ведь есть же, есть где-то настоящая, неподдельная жизнь, где есть место и красоте, и дружбе, и пленительной мечте… Вечером театр, где играет Сара2, опера с итальянским тенором, забыл его фамилию, днем работа, имеющая смысл, нужная тебе и окружающим людям, работа, за которую можно снискать уважение и за которую не стыдно, а не это – скучные бумажки, кража белья у прачки, муха, бьющаяся в мутное стекло… Это я – муха, и жизнь моя – стекло, за которым мне грезится сказочный вид… но не попасть мне туда никогда. Слишком прочно стекло, и нет никакой надежды.
«Застрелюсь», – привычно подумал я, счищая грязь с калош. Что ж, оружие у меня есть. Все равно нет никакого смысла изо дня в день видеть все это: мерзкую погоду, «моды парижские и лондонские», сизые лица пьяниц и хитро-подобострастные – мелких воришек. Умереть. Поставить точку. Ну закопают за церковной оградой – так не все ли равно, где гнить? И Григорий Никанорович, сойдясь с городским головой Щукиным за вистом, скажет:
– Наш-то… слышали, что выкинул? Не ожидал я от него такого, не ожидал.
– Ну и дурак же он, ваш помощник, – пожмет плечами Щукин. – Сдаете?
Н-да, умереть для того, чтобы какой-то меднолобый болван счел вас дураком, – перспектива не слишком заманчивая, признаюсь. Но для чего же жить? Жить-то для чего?
Я остановился и, протерев очки, огляделся. Деревья обступали меня глухой враждебной толпой. Где-то в вышине тоненько вскрикивала какая-то птица, а через несколько мгновений подала голос кукушка.
До сегодняшнего дня я и не подозревал, что до такой степени не люблю леса. Возможно, виною тому было состояние, в котором я находился, – не знаю. Чтобы успокоиться, я решил закурить и, достав коробок, стал искать сухого места на одежде, чтобы зажечь спичку. Однако мой сюртук промок насквозь, да и остальное находилось не в лучшем состоянии. И в довершение ко всему с неба вновь начал накрапывать дождь.
Я спрятал спички и отвел душу в крепком ругательстве. Не помогло. На мгновение мне захотелось вернуться в город, арестовать Старикова, заставить его сознаться в убийстве собаки и тем самым покончить с утомительным делом, но я тотчас же отогнал от себя такую мысль.
Когда студент медицины наконец получает право стать врачом, он дает известную клятву, в которой, помимо прочего, есть и слова: не навреди. Так вот, человек, отправляющий правосудие, тоже должен бы давать клятву, подобную врачебной. И там, и тут на карту зачастую поставлены человеческие жизни, и уже задолго до приезда в N я решил, что никогда не стану использовать свое положение для того, чтобы оговаривать невинных.
Итак, получив задание от Григория Никаноровича, я битых полчаса пытался убедить его в безнадежности затеи. Прежде всего убийство животного есть дело неподсудное, и, даже если Стариков и решил таким образом отомстить Веневитиновым за то, что они лишили его имения, ему это должно быть отлично известно.
– Аполлинарий Евграфович, дорогой, – успокоительно молвил исправник, – я все помню. Но дело в том, что убийство произошло на земле Веневитиновых, и, стало быть, по букве закона мы сможем задержать Старикова за то, что он осмелился вторгнуться в частные владения.
Тут я, каюсь, попытался напомнить Григорию Никаноровичу о накопившихся делах, о краже у прачки Сыромятиной, каковая представляет собой событие куда более важное… Сам не знаю, как я ухитрился не покраснеть, произнося последние слова.
– Про прачку, кстати, сказывают, что она сама продала белье, чтобы завлечь одного лабазника, – отозвался всезнающий Ряжский, – и я убедительнейше прошу вас проверить данную версию. Но только после того, как вы отыщете убийцу Жужу.
С тоской в душе я откланялся и вышел. А что еще мне оставалось делать?
ГЛАВА III
Вскоре я был уже в имении Веневитиновых и смог приступить к обстоятельному допросу. Задушенную собаку около полудня обнаружил старший сын хозяев, двенадцатилетний Павлуша. Он сразу же побежал доложить маменьке, с которой приключилась настоящая истерика. Она с утра искала свою любимую собачку, но даже предположить не могла, что у кого-то поднимется рука на бедное животное.
– Что за народ в здешних краях, что за народ! – восклицала она, полулежа на софе. Мне Анна Львовна даже не предложила сесть, и поэтому я остался стоять на ногах. – Моя Жужу, мое сокровище! Я не удивлюсь, если у вас тут проживают одни каторжники.
– Уверяю вас, госпожа Веневитинова, – сказал я, – у нас тут очень тихое место.
– Небось каждый месяц убийства и грабежи, – поспешил поддержать супругу Веневитинов. – Не так ли, месье Марсильяк?
Хотя сам я считаю себя русским, но фамилия у меня французская, и досталаcь она мне в наследство от какого-то виконта, бежавшего в Россию при Екатерине от ужасов революционного террора на своей родине. Виконт был моим прадедом, и я помню, как видел в детстве высокого сухопарого старика, очень прямого, с прекрасными седыми волосами ниже плеч, одетого по моде своей молодости, которой он упорно не желал изменять. Виконт был довольно богат, но его огромный дом, полный статуй и пыльных картин, а также большая часть его состояния отошли его второй жене, на которой он женился, когда ему было уже за восемьдесят. Моему же деду, а затем и отцу досталось куда меньше, а когда очередь дошла до меня, то я обнаружил, что на мою долю выпали только воспоминания, звучная фамилия и несколько старинных вещиц, не представляющих особого интереса для торговцев. Фамилия, конечно, была слишком звучной для провинциального полицейского чиновника, что я отлично сознавал.
В ответ на слова Веневитинова я повторил, что N – очень спокойный городок и что я отвечаю за свои слова, потому что все происшествия в городе проходят через меня. После чего Анна Львовна метнула на супруга чрезвычайно иронический взгляд. Это была красивая женщина, еще молодая – ей не сравнялось и сорока лет, – шатенка, полноватая, круглолицая, с маленьким пухлым ртом и вздернутым носиком. Она питала явное пристрастие к белому цвету, который был ей к лицу и выгодно подчеркивал ее моложавость. Тем не менее я заметил, что платье Анны Львовны хоть и притязало на обманчивую простоту, но каждой складкой словно говорило, кричало, напоминало о потраченных на него деньгах. Что же до супруга хозяйки, Андрея Петровича, то он состоял из широкой красной шеи, добродушной улыбки под щеточкой усов и серых глазок, которые, хоть и притворялись дружески расположенными, тем не менее хранили весьма плутовское выражение. Поневоле я заключил, что Андрей Петрович – человек весьма себе на уме и вообще тонкая шельма, по выражению нашего N-ского брандмейстера Суконкина.
– Я так и думала, что вы будете защищать жалкого старого пьяницу Старикова, – бросила Анна Львовна высокомерно. – Он же бывший помещик и, кажется, одно время даже состоял уездным дворянским предводителем.
– Сударыня, – терпеливо сказал я, – я никого не защищаю, а пытаюсь прояснить дело. Позвольте вас спросить: что заставляет вас думать, что собаку убил именно он? Кто-то видел его сегодня возле усадьбы?
Анна Львовна хотела что-то сказать (судя по выражению ее лица, должно быть, что-то весьма сердитое), но муж ее опередил.
– Лично я полагаю, – заметил он вкрадчиво, – что поиск доказательств – ваше дело, уважаемый. Разве я не прав?
– В самом деле, – плаксиво промолвила Анна Львовна. – Сегодня этот человек задушил Жужу, а завтра он может убить Павлушу или меня.
– Какие глупости ты говоришь, мой ангел, – снисходительно улыбаясь, отозвался Андрей Петрович.
– А что? – запальчиво возразила Анна Львовна. – Он ненавидит нас, потому что теперь мы владельцы всего его имущества. Такие люди на все способны.
– Ну что ты, – успокаивающе молвил Андрей Петрович, взяв ее руку и целуя пальцы жены один за другим. – Я ему не позволю. Пусть только попробует огорчить моего ангела, и я пристрелю его, как бешеную собаку. – И он мило улыбнулся.
Мне стало ясно: от Веневитиновых ничего не добиться. Они считали, что Стариков задушил собаку из мести, просто потому, что, как сказала Анна Львовна, больше никто не мог этого сделать. Я откланялся и отправился опрашивать свидетелей.
Павлуша, сын Веневитиновых, нашедший мертвую собаку, сообщил: Жужу лежала неподалеку от берега озера, и он сначала даже не понял, что с ней что-то случилось. Лепехинское озеро расположено между усадьбой и лесом, и по моей просьбе мальчик отвел меня на место преступления.
– Мы играли с Колей в прятки, – рассказывал Павлуша (Коля был его младший брат семи лет от роду). – Я сошел с тропинки, хотел спрятаться в кусты, и вот тут… тут она и лежала. Я ее позвал, а она не откликнулась.
– Ты кого-нибудь видел?
– Нет, никого.
Маленький Коля тоже никого не видел. Для очистки совести я опросил всех, кто присутствовал в доме. Но мысли хорошенькой, легко краснеющей Елены Веневитиновой, дочери хозяев, которая готовилась выйти замуж, были заняты только предстоящим важным событием. Мадемуазель Бланш, гувернантка, вроде бы видела кого-то, но ни в чем не была уверена. Горничные, лакеи, повара, дворецкий, словно сговорившись, ничем не хотели помочь следствию в таком важном деле, как раскрытие убийства левретки Жужу. Лощеный Анатолий Федорович Головинский, учитель верховой езды, сказал мне то, о чем я сам уже давно думал, – что я занимаюсь совершенной чепухой. И только экономка Ирина Васильевна, седоволосая, немолодая, рассудительная женщина, сумела вселить в меня некоторую надежду.
– Убийство собаки, господин Марсильяк, есть жестокость и есть глупость. Может быть, это и в самом деле месть, не знаю. Веневитиновы многим успели насолить.
– Кому, например? – насторожился я. Ирина Васильевна метнула на меня пытливый взгляд.
– Взять хотя бы господина Зацепина. Он был здесь управляющим при бывшем хозяине.
– Да, и, насколько мне известно, довольно успешно его обворовывал.
– Вот видите… А новые господа его сразу же выставили за дверь и расчета не дали. Андрей Петрович так прямо ему и заявил – скажи спасибо, шельма, что мы тебя под суд не отдали.
– Вот как? Интересно.
Экономка нерешительно посмотрела на меня.
– Вам еще что-то известно? – быстро спросил я.
– Так, ничего, – пожала плечами Ирина Васильевна. – Третьего дня тут бродил один человек, кривой такой.
«Антипка-конокрад», – сообразил я.
– По-моему, он хотел увести одну из лошадей. Но Анатолий Федорович его поймал.
– Учитель верховой езды?
– Да. Говорят, – Ирина Васильевна понизила голос, – что Андрей Петрович пересчитал ему все ребра. Я имею в виду, не учителю, а…
– Я понял. Скажите, Ирина Васильевна, а сами вы что думаете обо всем этом? Кто же все-таки удавил собаку?
– Дети, – ни мгновения не колеблясь, ответила экономка.
– Какие дети? – изумился я.
– Хозяйские. Павлуша и Николенька. Просто так, для забавы, я полагаю.
Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осмыслить ее заявление.
– По правде говоря, они не произвели на меня впечатления монстров, способных… – начал я.
Экономка пожала плечами.
– А все потому, что вы не видели, как они топили котенка и смеялись, – сказала она. – Наверняка они удавили собаку, а потом испугались и решили представить дело так, будто сами тут ни при чем.
– Ясно, – пробормотал я. Честно говоря, голова у меня уже шла кругом. – Скажите, Ирина Васильевна, а посторонних возле дома вы не видели?
– Нет, – безмятежно ответила она. – И мне очень жаль, что не могу дать вам ответ, который вас устроил бы.
Я отправился к Павлуше, который чинно читал книжку под присмотром мадемуазель Бланш.
– А правда, что ты котят топишь? – спросил я.
– Ну и что? – фыркнул мальчик. – Их бы и так утопили, без меня. И вообще, папа говорит, что лишним в жизни не место.
В комнату заглянул Андрей Петрович.
– Ах вот вы где! – воскликнул он, заметив меня. – Ну как ваше расследование, продвигается?
– Нет, к сожалению, – отозвался я. – Я опросил всех в доме, но никто не видел сегодня поблизости Старикова.
Андрей Петрович вздохнул. А когда я вышел в коридор, он одной лапищей обхватил меня за шею, другой же сделал попытку засунуть мне в карман конверт с деньгами. Я с отвращением стряхнул его руки и отскочил.
– Ну что за китайские церемонии, батенька, что за церемонии… – просипел он, и уже никакой дружественности не было и в помине в его холодных серых глазках. – Битых два часа вы тут без толку слоняетесь… Зачем? Посадите под замок старого дурака, и дело с концом.
– А вы не думали, что собаку убили ваши сыновья? – решился я на запрещенный прием. – Раз детишки котят топят, так почему бы и собаку не прикончить?
– Глупости, глупости вы говорите, – отмахнулся Андрей Петрович. – Обидеть Жужу, любимую собаку матери? Они же обожают свою маменьку, как можно причинить ей такое горе! Нет, вы все-таки заприте Старикова, а с вами мы потом сочтемся. Непременно сочтемся! – крикнул он мне вслед.
Я был рад покинуть наконец дом. Однако дело зашло в тупик (да и, пожалуй, вообще из него не выбиралось), и для очистки совести я решил еще раз осмотреть место гибели собаки. Как и следовало ожидать, ничего нового я там не обнаружил. Время шло к четырем часам, и я только сейчас понял, что устал и проголодался. Подумал: по дороге до города версты четыре3, но если пойти через лес, то получится короче. И я решил срезать путь, а заодно осмотреться – вдруг удастся найти хоть какие-нибудь следы неизвестного злоумышленника.
Шагал и одновременно размышлял. Дети вполне могли соврать, Старикова в окрестностях никто не видел… Однако если не видел, то не значит, что его и не было. «Но и не значит, что он был», – одернул я себя. Управляющий Зацепин? Да нет, убивать собаку – как-то мелко. Хотя он как раз и есть мелкий подлец. Он? Не он? Да еще Антипка Кривой тут ошивался… Этот малый очень высокого о себе мнения, вряд ли ему понравилось, что его поймали и порядком отделали. «И все-таки учитель верховой езды прав: я занимаюсь чепухой», – обреченно подумал я через пару сотен шагов.
Вновь начал сыпать мелкий дождь, и я продрог до костей. Вдобавок ко всему вдруг обнаружил, что, кажется, заблудился. Лес никак не желал кончаться, я двигался наобум и вскоре потерял всякое представление о том, где нахожусь. Мокрые ветки деревьев хлестали меня по лицу, и мне приходилось каждую минуту снимать и протирать очки. Тем временем дождь утих, но для того только, чтобы через несколько минут возобновиться с новой силой.
Какая-то темная птица, вероятно сова, снялась с ветки и бесшумно пролетела прямо перед моим лицом. Я отшатнулся. Мысли мои уже давно были самые невеселые. «Если я взял неверное направление, то все равно должен выйти к деревеньке Лепехино… Там найму кого-нибудь, чтобы вернуться в город. Может, подать в отставку? Но на что я тогда буду жить? Эх, прадедушка Марсильяк, прадедушка Марсильяк… Хорошо было бы выиграть в лотерею… Нет, вздор и самообман. Сегодня убийство левретки, а завтра, чего доброго, мерзавец Ряжский пошлет меня расследовать убийство попугая соседской кошкой… Когда же ты замолчишь, проклятая? Всю душу измучила».
Последние мои мысленные слова относились к кукушке, которая никак не унималась. Неожиданно она умолкла, и в то же мгновение я услышал далекий гудок паровоза. Тут уж не удержался и выругался снова.
