Kitobni o'qish: «Дурная наследственность Аё», sahifa 5
Конечно, Аё не его двоюродная бабка, всего человека не спрядёт, но вот уже в руке рыхлый ком нитей – всего и делов, что собрать их в лицо да надеть. На этот раз – ничего вернуть уже нельзя, так что же переживать о случившемся?
Главное – не смотреть на безликого пацана, замершего на перилах. Выпустить его плечо и отвернуться.
«Это всё дурная наследственность, Аё, и никуда от неё не деться».
А потом безликий парень вдруг вслепую сдёргивает его руку со своего плеча. Замирает на мгновенье в шатком равновесии и, качнувшись, – падает назад. Аккурат перед показавшимся в туннеле последним поездом.
«Отвернись, – колотится у Аё в основании рогов, как у людей колотилось бы в висках. – Отвернись, не смотри, твоя тонкая душевная организация не должна пострадать… Уйди, исчезни, закрой глаза. А то снова приснится чья-то смерть, и…»
«Всё уже приснилось», – возражает себе Аё.
И, перемахнув через перила, коршуном падает на Никиту, подхватывает его ещё в воздухе – о, потомки египетских божков и английских призраков умеют обращаться со временем и пространством! – и проваливается дальше, сквозь рельсы, сквозь землю, туннели, трубы, всё ниже, ниже, до тех древних пещер, куда ни одному смертному хода нет.
Уложив Никиту – ту безликую оболочку, что от него осталась, – на землю, Аё опускается на колени и кладёт свою ладонь ему на лоб… на то место, где должен быть лоб.
Слёзы текут по крокодильей морде, и Аё впервые думает, что ничего они не крокодиловы.
Обычные честные человеческие слёзы. Человеческие…
Аё хватает глиняный сосудик, срывает с шеи – и замирает.
Тёткино наследство, человеческая кровь. Его, Аё, кровь.
Якорь, счастливый амулет, единственное сокровище…
Значит – не будет больше мохито на рассвете и ромашкового чая по вечерам? Не будет сонат Моцарта, клетчатых рубашек и тяжести глиняного сосудика за воротом?
Одни только древние законы, чужие лица и чужой страх. Монстры живут подле людей, но разделяет их незримая грань. И лицо станет личиной, чувства игрой, старые привычки потеряют смысл, а новых и не будет вовсе – к чему монстрам привычки, причуды и слабости?
– Ну и что! – говорит Аё сердито. – Нет уж, «мне не жить» – это не выход, Никит. Люди так не поступают. Поверь, со стороны виднее… Так что будешь жить, будешь как миленький. И разгребать последствия своих поступков. И говорить с людьми. И… просто жить. С мохито, Моцартом и рубашками… ну то есть с чем там захочешь.
Сосудик трескается в руках легко и хрупко, словно первый осенний лёд. Кровь стекает по рукам на Никитино лицо – на то место, где оно должно быть.
Вот и сбылось, Аё. Залитый кровью Никита без лица, отчаяние и столь же отчаянная надежда.
Слёзы, земля и кровь смешиваются в колдовское зелье – непроста же человек был некогда создан из праха…
Аё лепит. Осторожно и вдохновенно, как гениальный скульптор-самоучка. Гладит пальцами, тянет, мнёт, являя из небытия – лицо.
Совсем иное, не Никитино. Ведь и кровь, и слёзы – Аё, на одну восьмую самого обычного якутского пацана с совершенно не якутским, разумеется, именем, ибо имя было дано остальным семи восьмым.
…Когда всё кончено, Аё встаёт и поднимает Никиту на руки. Аё рыж и ясноглаз, словно ирландец.
На секунду он замирает, а потом лёгкими шагами поднимается вверх – сквозь толщу земли, сквозь трубы, туннели и рельсы. Вежливо раскланивается с пожилой горгульей в углу станции, кивает мужчине в обличии совы… или сове в обличии мужчины?
Тот провожает Аё понимающим взглядом:
– Одна восьмая?
Аё перехватывает Никиту поудобнее и облизывает порезанный палец.
На монстрах, конечно, всё быстро заживает, но…
Кровь.
Солёная.
Аё никогда не обращал внимания, что у него тоже, как у людей, солёная кровь.
