Kitobni o'qish: «Море»

Жене

Евдокии Александровне Костылевой

посвящаю.

Автор

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

Глава I

Звездные ночи, тихие, робкие…

У московских застав караульные всадники чутко прислушиваются к каждому шороху, зорко вглядываясь в темноту. В голове – тревожные мысли.

Война! Король Сигизмунд своих бродяг засылает сманивать из Москвы людей служилых (мол, всё одно не победите!) – озлоблять народ против царя… Шныряют они по кабакам, по базарам; в храмы Божии, в монастыри, и туда залезают… втихомолку сеют смуту.

Известно издавна: черт бессилен, а батрак его силен!

Народ неустойчивый уже появился, бегут в Польшу, к ворогам… Дивное дело! Не бедняк бежит от помещичьего ярма, а знатные вельможи, служилые люди… Чего им-то не хватает? Чудно!

Простой воин, стрелец, себе того в толк взять не может: как это так? Из своей родной земли в чужую землю убежать, да еще в неприятельскую?..

Но, что бы там ни было, стрелец свое дело знает. Попадись ему вельможный беглец либо соглядатай – пощады не жди! Недаром государь-батюшка милостив к стрельцам. Спасибо ему! Да и то сказать: без столбов и забор не стоит. Как царю-то без вредных слуг?!

– Попробуй-ка, проберись незаметно в Москву!

В одну из таких ночей к московской заставе, хоронясь в оврагах и кустарниках, прокрадывался пришелец с берегов Балтийского моря, датчанин Керстен Роде¹. Дорогою он много всего наслушался про строгость московских обычаев, узнал и о королевских происках в Московском государстве, и об изменах… Попасть в руки сторожей, не добравшись до дворца московского государя, значит надолго засесть в темницу. Датские купцы, побывавшие в России, уверяли, будто царь милостив к иноземцам, особенно к мореходам, но что есть бояре и всякие чиновные люди, которые против того и пускаются на хитрости, чтобы стать между царем и его иноземными гостями.

Керстен Роде безмерно высок, худ для своего роста. Одет в короткий жупан из невиданного в Москве белого в желтых яблоках меха. Движения его плавно-неторопливы, размашисты, словно не идет он, а плывет, разбивая руками воду.

И вот этот морской бродяга, привыкший к опасностям, вдруг в испуге нырнул в кустарники.

Совсем недалеко от него – будто из камня высеченный, на громадном косматом коне грузный страшный бородач.

Пришлось поглубже уткнуться в ельник.

Лишь бы не учуяли псы! Они в этой стране чересчур сердиты. Не раз приходилось отбиваться от них дубиною. Не любят чужих людей. А впрочем…

На бугре, рядом с бородачом, появились еще два всадника в больших косматых шапках, толстые, круглые, плечистые. Боже, какие они важные! Сколько в них силы и самоуверенности!

«Любуйся, корсар Роде! Вот бы тебе таких молодцов на море! Керстен Роде тогда стал бы королем корсаров! Перед силой корсаров всегда готов преклониться. Однако… пока еще рано, даже и ради любопытства, попасть в руки этих загадочных богатырей. Ах, как хочется еще пожить и погрешить на белом свете!»

Впереди высокий, выпирающий из сугробов вал, а на нем опутанный еловыми ветвями частокол.

Поодаль, за этою преградою, бревенчатые вышки церквей; на их остроконечных шатрах, как и повсюду в этой стране, мирно сияют освещенные луной кресты.

Московиты тоже христиане, а в Европе прославили их язычниками. А впрочем, пират, приговоренный в трех странах к смертной казни, не должен быть разборчивым. Ну что же, если и язычники? В этом ли дело? Мало ли всяких бродяг из западных стран потянулось в Москву. Убытка от того им не было. Возвращаются домой не раскаиваясь, с толстым брюшком и деньгами. И многие из них, пожив у себя дома, опять бегут в Московию. Что-то их тянет сюда. Нашлись и такие хитрецы – сами липнут к России, а других пугают, царя изображают каким-то чудищем, дракону подобным… Теперь уж этому и верить не стали… Он, Керстен Роде, знает, что делает. Лишь бы до царя добраться!

«О Боже! Не причисляй меня прежде времени к лику райских праведников! Помоги смиренному скитальцу своим заступничеством, умудри его благополучно перелезть через этот проклятый вал!»

* * *

В нарядных хоромах на берегу оснеженной Неглинки, рядом с уютной церковкою Преподобного Сергия, что в Пушкарях, скрип половиц, тихий, ласковый голос. То хозяйка дома, супруга царского слуги и любимца Василия Грязного, Феоктиста Ивановна, подымает с постели своих сенных девушек Аксинью и Ольгу. Вскочили, щурясь от огонька свечки, давай неистово креститься: с чего это матушка Феоктиста Ивановна по дому ни свет ни заря бродит да спящих сенных девок будит?! Уж не приехал ли – спаси Бог! – в хмельном виде сам батюшка Василий Григорьевич со своими товарищами, разудалыми молодчиками, – тогда берегись! Беда! Угроза девической чести. Озорники они, Бог их прости!

– Полно, глупые! Чего испужались? – тихо приговаривая, касается хозяйка своею рукой теплого, гладкого тела то одной, то другой девушки. – Вставайте! Сердечко щемит, милые!.. Соснуть не могу… Чует оно беду, чует!.. Оденьтесь да обуйтесь, проводите меня к вещунье, к тетке Сулоихе… Пожалейте меня, одинокую, мужем отринутую!.. Нет ему чтобы посидеть дома да, как государю в своем доме порядливому, жену доброму делу поучить, постращать ее наедине, наказать, а после того и пожалеть ее, приласкать по-хорошему… Увы, не удостоил меня Господь того счастия… Горюшко-горе, и што поделать… и ума не приложу!

Заспанные, дрожащие от холода, связывая наскоро узлами свои косы, в одних рубахах, заметались Аксинья и Ольга. Накинули на себя стеганые летники и бросились в переднюю горницу, чтобы обрядить в горностаевую шубку свою хозяйку да и самим одеться потеплее. Не лето – декабрь, и притом сердитый, морозный…

– Полно тебе, наша государыня-матушка, Феоктиста Ивановна! Не убивайся. Стерпится – слюбится. В чистом сердце Бог живет, покорится ему и Василь Григорьич… Личико твое словно яблочко, ручки беленькие, добренькая ты… Бог тебя не оставит!..

Девушки принялись наперебой утешать хозяйку:

– Что уж тут, матушка! Время наше лютое, мятежное. В церковь боязно ходить… Народ лихой объявился… Василь Григорьич, батюшка, царское дело справляет… Воров ловит. Ништо, цветик наш, Феоктиста Ивановна, смерть да жена – Богом сужена. Не отступится он от тебя… николи!

Феоктиста Ивановна, слушая девушек, разомлела:

– Милые вы мои!..

Крепко обняла их, поцеловала по очереди.

Где-то в углу скребется мышь. Свечка озаряет тесовые, чисто вымытые стены, железные доспехи на них, бердыши, саблю.

Перешептываясь, стали прокрадываться на крыльцо.

Кошка прыгнула. Ахнули от страха, прижались к стене. Закрестились. Почудился оборотень. Пригляделись – рыжая Завируха… Видать, мышонка изловила, желтоглазая.

– Ишь ты, дура! Пошла прочь! – толкнула ее ногою Аксинья.

На воле – стужа; огромная, чуткая, морозная московская ночь. Месяц небрежно раскидал зеленоватые лучи по крышам приземистых домишек, по надворным постройкам, изгородям и запорошенным кустарникам на побережье.

– Как светло, – молвила, затаив дыхание, Феоктиста Ивановна и, вспомнив, что сегодня день Варвары-великомученицы, добавила: – «Царствуй, девице, со Христом вовеки, Варвара прекрасная!»

Фиолетовые искорки в саду, сколько их! Ели в серебряных кокошниках – словно не снег держат они в своих широко раскинутых подолах, а целые россыпи чудесных самоцветов.

Пар исходит от дыхания, холодок забирается под одежду.

Жутко, никого нет. К гадалке два проулка и небольшой овражек. Избенка ее, в одно окошечко, сбоченившаяся, вон там, ютится на самом краю оврага. Будто и недалеко, а страшно.

– Не вернуться ли нам домой, матушка-государыня? – прошептала Аксинья, дрожа всем телом.

– И то правда… – подтвердила Ольга, перекрестившись.

Феоктиста Ивановна тяжело вздохнула:

– Нет, родимые… Не могу!..

Аксинья шепотом:

– Теперь самая пора для нечисти, для лихих людей. Целые свадебные выезды они оборачивают в волков, портят они людей, в грех вводят. А гадать грешно! Нечисть потешается, глядя на гадальщиков.

Никакие слова не помогали, Феоктиста Ивановна стояла на своем, хотя в душе и сама боялась всего: и леших, и колдунов, и греха, и наказания Божьего. В самом деле, вдруг нечистая сила из-за елей либо из овина, а то из бани выскочит?.. Что тогда делать? Тетка Устинья только вчера видела своими глазами жердяя… Предлинный он, и худой, и любит бродить ночью по улицам. Ходит, заглядывает в окна, греет руки в трубах домов, любит пугать людей… Он осужден на вечное шатанье по белу свету, без толку, без дела… Не столкнуться бы с ним, спаси Бог!

Так и этак, обсудили – идти!.. Феоктиста Ивановна набралась смелости, передернула плечами: «Ничего не боюсь!» – пошла первая, впереди всех.

И вдруг… «Свят, свят, что такое?»

В ужасе вскрикнула, вцепилась в девушек. Те ахнули, уткнулись лицом ей в грудь: «Оборони, Господи!»

Улицу перебежал кто-то худой, длинный, ну словно бес. Бежит крадучись, вприпрыжку, как будто заигрывает с ними… хочет их рассмешить… «Ах, окаянный!»

– Милые мои, видите? – прошептала Феоктиста Ивановна. – Нечистая сила… Жердяй!

Бросились с визгом обратно домой… Вбежав в сени, накрепко замкнулись, наставили мелом кресты на всех дверях. Поднялась суматоха. Конюх Ерема, долговязый парень с громадными кулачищами, и тот заорал спросонья, полез в запечье, сбил с ног Аксинью. «Ну ты, Потап-раскоряка!» – огрызнулась девка, стукнув конюха по потной спине. Тут еще прибежала в одной рубахе старая ключница Авдотья, плюхнулась на пол, не разобрав, в чем дело. «Прочь, прочь, окаянное лихо! Не мешай Богу служить!» – причитала она.

И вот при этом-то общем испуге послышалось игривое постукивание в наружную дверь, словно камешком либо косточкой: «Тик-так, тик-так!»

«Ой! Ой! Он! Жердяй!»

Похолодело сердце у Феоктисты Ивановны, язык отнялся: хочет крикнуть и не может.

Никто не тронулся с места.

Но игривое постукивание продолжалось недолго: вскоре весь дом содрогнулся от сильного стука в дверь и послышался знакомый голос.

– Господин наш, Василь Григорьич! Отворяйте! – придя в себя, крикнула хозяйка.

Старая Авдотья оказалась куда смелее молодых. Закряхтела, заворчала, а всё же поднялась с пола и торопливо поплелась, прихрамывая, в прихожую.

– Ты ли это, батюшка, родимец наш Василий Григорьевич? – спросила она, подойдя к двери.

Все ясно услышали сердитый голос хозяина. Засуетились.

Отлегло у всех от сердца: «Слава тебе, Господи! Не жердяй!»

Феоктиста Ивановна заторопилась навстречу мужу.

Вместе с густыми клубами ледяного холода, хлынувшими в переднюю горницу, вошел сам хозяин дома, Василий Григорьевич Грязной. Его пышные черные кудри заиндевели, усы и небольшая борода побелели, щеки разрумянились. Цыганские озорные глаза оглядели всех насмешливо:

– Ага! Испужались? То-то!

Развязывая кушак и снимая саблю, он весело сказал:

– Гостя привел. Хотел нас обмануть… Нет, брат, шалишь! Не тут-то было. Попался голубчик.

Он указал жене рукой на длинного худого человека, чудно́ одетого. Его держали за руки двое дюжих стражников. Незнакомец бормотал что-то на не понятном никому языке. Бороды нет – одни усищи. За ним, громко смеясь, вошли со двора дворянин Кусков, ближний друг Грязного, постоянно сопутствовавший ему в ночных объездах Москвы, и еще двое дворян.

– Вот гляди, какого я зверя взял, – продолжал Грязной, обращаясь к жене. – Пропустили мы его через засеку, да и облаву учинили. Мой жеребец не такой бегун, как эта образина… Выпустите его. Не держите… Спас я его. Ладно, ко мне попал, а не к боярину Челяднину, а то бы сидеть ему в темнице.

Освободившись от своих провожатых, чужеземец размял руки, вытянулся, окинул ястребиным взглядом окружающих, снял шапку и холодно, пренебрежительно поклонился жене Грязного. Он еще не отдышался после бега.

– Ишь ты, как дышит, ровно лошадь, – усмехнулся Грязной. – А человек, видать, забавный… Надобно узнать, кто он. Эй, Павел! Сбегай, позови толмача Алехина.

Самый молодой из спутников Грязного, одетый в стрелецкий кафтан, юноша с едва пробивавшимися усиками, быстро исчез за дверью.

Василий Грязной и его друзья помолились на иконы, расселись на скамьях вдоль стены.

– Будто и не враг, не соглядатай, а харя разбойничья… По всему видать – бусурман…

– Королю нетрудно и бусурмана подослать… бусурмана купить дешевле онучи… Торгуют они собой, будто распутные девки. Где богаче заплатят, туда и идут! – брезгливо проговорил Кусков, зло оглядев с головы до ног незнакомца. – Нанимаются.

– А прозвище тех людей – кнехты, по-нашему же…

Грязной произнес неудоборекомое слово.

– А вдруг, жена моя, государыня Феоктиста Ивановна, полонили мы и впрямь королевского языка?! Нам это на руку.

Феоктиста Ивановна недовольно покачала головой и вздохнула:

– Не след бы тебе, батюшка, сударь мой Василий Григорьевич, сию гадину в дом к нам приводить… Поганые они, немцы-то!.. Грешно их в избу пущать…

Громкий хохот Грязного и его товарищей был ей ответом.

– Не соромь царского слугу, глупая! Уж лучше молчи… Грешно было бы упустить сего бусурмана. Служат они нашему врагу – королю Жигимонду. Забыла ты, как за немцев лифляндских заступился он да на города наши нападал? Немалый убыток понесли мы от сего бесчестия. Приму. Приму сполна! Царским слугам, что служат правдою царю, все одно не пировать в раю. И монахи то предсказывают, и заволжские старцы… Одни, по их словам, бояре в рай попадут. А докудова што будет – ставь вино… Немчина напоить надо, будь с ним ласкова; и ты, Кусков, глазищами не пиявь его… Пускай простаками нас считает. Царь-батюшка любит, когда иной раз иноземец так думает. Так им весело, а нам прибыльно.

Грязновские друзья оживились, стали приветливее с заморским гостем.

– Соблюдем, Феоктиста, обычай!.. Поклонимся гостям по старине. Починай с немчина…

Феоктиста Ивановна побледнела, в ужасе перекрестилась:

– Уволь, батюшка, господин мой. Боюсь! Да и срам.

– Н-но, – грозно покосился на нее Василий, сдвинув брови. – Для виду, не взаправду.

Супруги стали среди горницы.

– Бьем челом, дорогие гости! – отвесив общий поклон, нараспев сказал Грязной. – Не взыщите, коль скудным покажется вам угощенье наше. Нуте, облобызайте супругу мою, как то нам из роду в род заповедано, коли гостей принимаем.

Гуськом стали подходить все к Феоктисте Ивановне, отвешивая ей низкий поклон, а затем, обтерев рукавом усы и бороду, прикладывались к ее губам. Отходя, тоже кланялись.

Феоктиста Ивановна знала, что ее супруг во хмелю любит озорничать, любит посмеяться над ней, и все же она никак не ожидала, чтоб он позволил ее какому-то нехристю, бродяге, ведь грешно!

Грязной насильно подтолкнул к ней растерявшегося от неожиданности чужеземца, крикнув настойчиво: «Целуй, целуй! Не обижай нас!»

С отвращением Феоктиста Ивановна приняла поцелуй иноземца. После того вышла за дверь, плюнула, прополоскала и перекрестила рот: «Чур, чур, меня!» Всплакнула.

Грязной усадил за стол чужеземца: «Бес с ним! Пускай сидит». Феоктиста Ивановна вновь вышла к столу – блещущая здоровьем московская красавица; разрумянилась от волнения и от досады на мужа. Стройная, полногрудая. Чужеземец украдкой покосился в ее сторону. Вздохнул.

– Ну ты, матушка! – крикнул Грязной. – Потчуй гостей. Развеселись! Гостьбу блюсти – не коров пасти.

Хозяйка скрылась в дверях и тотчас же вернулась в горницу, сопровождаемая сенными девушками, которые, потупив взоры, несли на серебряных подносах вино, хлебы, рыбу, жареное мясо, грибы соленые, капусту квашеную.

Дворянин Кусков, первым получивший чарку, согласно обычаю, передал ее Грязному, тот передал жене. Она, пригубив, отдала чарку мужу. Тот залпом выпил вино.

Начался пир горой.

Уже когда свечи стали отекать, а гости хмелеть, явился толмач Михаил Алехин, дьяк Посольского приказа, длинноволосый, черный, с мясистым красным носом человек.

– Мишка! Михаил! Будь гостем! Приобщись! – крикнул Грязной, протянув ему чарку. – Испей винца зеленчатого.

Дьяк наскоро перекрестился, отвесил порывистые поклоны хозяину и гостям и, очень легко, ловким взмахом руки, опрокинув в рот чарку, обтер усы, повертел в руках чарку, вежливо улыбнулся.

– Што? Мало? – расхохотался Грязной. – Хлебни, когда так, еще!

Дьяк деловито, с угрюмым добродушием, принял от хозяина новую чарку и с тем же широким, мягким разворотом руки выпил и это вино. Опять вежливо улыбнулся и опять стал игриво вертеть в руке чарку.

– Ну, буде! – произнес Грязной. – Устреми свой взор сюды, на эту образину. Кто она, откуда, чья? Не королевский ли соглядатай? Да спроси этого сукина сына, как его звать. Распознай, разведай.

Грязной властно ткнул пальцем в сторону чужеземца, усердно жевавшего мясо.

Алехин почесал бороду, покосился на бражный стол и лениво стал опрашивать чужеземца, которому Грязной снова подлил вина.

Чужеземец привстал, приложил ладонь правой руки к груди и с пьяной улыбкой ответил на вопросы дьяка.

– Гляди, какая дылда, – усмехнулся Грязной. – Под самый потолок. Им бы ворота подпирать.

– Слушай! – кивнул ему дьяк. – Полно глумиться! Звать сего верзилу Керстен Роде… Дацкий человек… Бывалый.

Грязной и все гости оживились.

– Ну, слава Богу! – облегченно вздохнул Грязной. – А мы думали, кнехт. Сыты уж мы кнехтами, устали колотить их, окаянных, в Ливонии. Дацкий, стало быть? А пошто пожаловал к нам?

– С человеком нашим повстречался он в Антропи². С купцом. И сказал тот ему: царю-де надобны мореходного дела мастера. Вот детина и побрел в Москву… Мореходец он. Корсар.

Грязной вскочил с места, обнял Алехина.

– Корсар? Ну, Мишка, удружил! Напою тебя до полусмерти!.. Чай, на царском дворе токмо и разговоров, што о корсарах. Спасибо купчине! Надоумил сего лыцаря. Скажи ему: завтра же доложим о нем батюшке-царю. Государь сказал – с морскими разбойниками надобно бороться разбойнику ж.

Алехин перевел слова Грязного датчанину. Тот через силу поднялся и поклонился.

– Сразу видать человека, – самодовольно произнес Грязной. – Спроси, кто у него царь. И пошто покинул свою родину. От нас убегают в чужие земли токмо изменники, воры.

В ответ на расспросы толмача Керстен сказал:

– Я сын океана. Родился на корабле и умру на корабле. Мой король скучает об мне не меньше, чем польский и шведский… Если ваш царь меня не повесит, он полезное для себя дело сделает… Я могу быть ему верным слугой. На виселицу народ найдется и без меня.

Василий Грязной и его гости громко расхохотались. Грязной очень доволен остался ответом чужеземца. Похлопал его по плечу и снова налил ему вина.

– Отчаянная голова, видать, сей проходимец, – весело промолвил Кусков. – Обождите. Все узнаем.

– Наш государь, Иван Васильевич, обрадуется. На морях нам шведы да королевские пираты ходу не дают. Пускай послужит батюшке великому князю. Короли не гнушаются разбоем… Опять наших купцов полонили! Чего же ради нам быть голубями? Станем и мы такими же.

Феоктиста Ивановна незаметно удалилась из горницы, спряталась за дверью, с дрожью прислушиваясь к беседе толмача с чужеземцем. Услыхав, что у них в доме сидит «морской разбойник», она едва не упала в обморок.

Алехин угрюмо покачал головой:

– Уволь. Не хочу толмачить. Здесь не царев приказ. Наше дело – не для посмешища… Наше дело осторожное.

– Обиделся? Смиренник! – Грязной начал усердно угощать его. – Ты, Михаил, нос не задирай! Спесь до добра не доведет. Государево дело вершим не токмо в приказах, а повсюду. И в кабаках, и за чаркой вина, и в развеселой беседе…

Черные игривые глаза Грязного подозрительно сощурились.

– Не мне спесивиться, Василь Григорьич… Дьяк Посольского приказа я – и только. Одначе уволь… Толмачить не стану.

– Знаем мы вас, посольских дьяков!.. Вон Сафронов Петька умнее себя никого не знал, а што толмачил? Гришка Жаден говорит: врал он все, говорил не то, што слышал… Обманывал. За то и в темнице сидит. А кого уж более-то балует государь, как не вас?

– Не Гришка Жаден, а Генрих Штаден! – усмехнулся Алехин.

Грязной недолюбливал дьяков Посольского приказа. Они слишком много времени отнимают у государя. Зазнаются. Постоянно с иноземцами, а многие из них и за рубежами побывали, в иных государствах, много видели, много слышали. Не чета дьякам Разрядного, Поместного и других государевых приказов… Хвальбишки!

– Ну-ка, Миша, спроси: есть у него жена? – сказал Кусков. – Ладно. Не спесивься.

Алехин покачал головою и с усмешкой задал этот вопрос Керстену Роде. Тот, мечтательно закатив глаза, торжественно произнес:

– Я люблю рвать розы, когда они цветут, а жена – увы! – растение, которое цветет только один раз.

– Батюшки! – весело воскликнул Грязной. – Он и впрямь занятный. Ивану Васильевичу будет чем позабавиться. Остер на язык… Слышите? Жена цветет один раз. Ха-ха-ха!..

Василий Грязной в припадке пьяного веселья принялся еще настойчивее спаивать своих гостей.

Да и кто же из московских добрых хозяев отпустит из своего дома гостя, не напоив его до беспамятства? А если такой сквалыга и объявится – вечный позор ему и посрамление.

Грязной особенно усердно ублажал толмача.

– Друг за друга, Бог за всех, Миша… Понял ли? – говорил он, неустанно наполняя его чарку. – Дурень ты, Мишка! – вдруг хлопнул он по спине Алехина, обтиравшего в задумчивости усы и бороду. – Не иди против нас. Помни: рука руку моет, и обе белы бывают.

Толмач, поморщившись, хмуро подставил свою чарку.

– Э-эх, Миша!.. – наполнив ее, проговорил Грязной. – Будь я царь, боярином бы тебя сделал… Знаю: верный ты царю слуга.

– Не хочу быть боярином. Не обижай, – промычал Алехин. – Боюсь.

– Ловок, Мишка! Мою мысль слопал. Да и сам бы я от того чину упрятался… Вон Малюта… «Выше дворянского звания, – говорит, – ничего не знаю». Не надо! Што толку в том, коли залетит ворона в царские хоромы… Все одно ворона! Ха-ха-ха!.. – Грязной расхохотался. – Полету много, а почету нет! Мы с Малютой не гонимся за боярским званием… Не надо нам его. Дело нам надобно, государево дело!.. Пожалуй, дураку дай честь – он не знает, где и сесть. Вон Прокофьев потянулся за боярами, да и расстался с амбарами…

Очнувшись, Алехин вдруг вскочил:

– Апостол Петр… изрек…

– Ну-ну, говори!.. – крикнул Грязной.

Собравшись с духом, дьяк громко провозгласил:

– Гордым Бог про… ти… вится… А смиренным… дает бла-а… дать!..

Степенно опустился на скамью, мотая головой.

– Оставайся, Миша, ночевать… Ты уж, кажись, того…

– Не!.. Ночь пропью… всю ночь… а не ночую… Боюсь! Тебя боюсь!

Способные еще понимать что-нибудь рассмеялись. Толмач сидел бука-букой, ни на кого не глядя, бурча себе под нос.

Грязной шепнул Кускову на ухо:

– Сукин сын! Притворяется. Хитрый боров. Что-то есть у него на уме. Скрывается. Все они, посольские, такие… Говорят не то, что думают. Даже короли иноземные то приметили. Хитрее наших посольских дьяков токмо черти.

Грязной разошелся вовсю:

– Пейте, братчики! Гулять – не устать, а дней у Бога впереди много. Обождите, не то увидите.

Феоктиста Ивановна побежала в девичью. Замахала руками на девушек, зашикала на них, велела поскорее одеться и спрятаться на чердаке.

А какие дни! Василий знает, он уверен, что в государстве наступают иные времена… Ему, Василию Грязному, верному царскому слуге, дует попутный ветер… Для многих этот бродяга, которого угощает он в своем доме наравне с друзьями, – разбойник заморский, а для него, Грязного, нужный государю человек. Надо знать и понимать, что к чему. Бояре, выпестовавшие царя на своих руках, седобородые мудрецы, хуже знают царя, чем он, дворянин Грязной, – они не могут понять Ивана Васильевича.

Вскоре кое-кто уже задремал за столом… Иные, отдуваясь, морщась, мотая головой, пытались подняться со скамьи, но, увы, напрасно! Некоторые и вовсе сползли со скамьи под стол. Дьяк Алехин поднялся, помолился на иконы, распрощался с хозяевами и, пошатываясь, побрел домой.

Крепче всех на вино оказались Грязной и датчанин. Они молча продолжали пить.

* * *

Утром, проводив гостей из дому, Феоктиста Ивановна приказала девушкам выскоблить ножами пол, вымыть его, особенно в том месте, где сидел иноземец. Святою водою побрызгала там.

Даже образа, стоявшие на полках в массивных киотах, обложенные серебром с гривнами, с жемчугом, с камением, она с благоговением обтерла смоченным во святой воде полотенцем.

Чужеземец без бороды – «чур-чур, проклятая, поганая, латынская харя!» В Москве все с бородами, и у многих она долгая, густая, а у того нехристя голый подбородок, словно у бесов, что жгут праведников на картине Страшного суда. Феоктиста Ивановна, как и все московские люди, верила в бесов, постоянно вела с ними борьбу.

Всякое дело Феоктиста Ивановна выполняла с молитвою, в робком молчании. Постоянно ходила под опасением сказать лишнее слово. Роптание, смех, «песни бесовские» она старалась изгнать из дома. Супруг ее, Василий Григорьевич, к ее великому ужасу, то и дело нарушал благочиние, особенно во хмелю. Соседи диву давались, сколь разные люди были Грязной и его супруга.

В доме ее отца, старого стрелецкого сотника, царила монастырская тишина, изредка можно было услышать слово, да и то произносимое осторожно, без смеха, без улыбок.

«Ангелы, – внушал ей отец, – помогают только тогда во всем людям, когда дом тихий, благочестивый, и бесы в ту пору бегут от человека. Тишина давит их. Пустошные же разговоры веселят бесов».

Но хозяин дома, муж ее, Василий Грязной, постоянно доставляет радость нечестивому бесу. Так и жди, что ангелы отступятся от них, и тогда будет горе обоим! Как она будет жить дальше со своим мужем? Об этом постоянно со страхом думала Феоктиста.