Kitobni o'qish: «Апокрифъ»
ПРЕДИСЛОВИЕ ЮРИЯ ВАСИЛЬЦЕВА,
ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ТАЙНОГО СУДА
Из кучи папок, оставшихся мне от покойного архивариуса Борисочкина , я на сей раз выбрал еще одну, ее содержимое показалось мне крайне любопытным. Рукописей там было две, одна крохотная, обе незаконченные, одна, маленькая, представляющая собой скорее наброски, сделанные рукой моего отца, Андрея Васильцева, другая – разросшаяся в целый роман, написанный моим дальним родственником Петром Аристарховичем Васильцевым, состоявшим (прежде, чем получить революционную пулю в затылок) в звании действительного статского советника.
Как удалось бедному Борисочкину сохранить этот прах веков от всех бурь, отбушевавших над планетой, остается только гадать.
Я лишь позволил себе разложить листы по-своему, окольцевав роман двумя обрывками из рукописи отца.
Роман П. А. Васильцева содержит в себе некий небезынтересный, по-моему, апокриф, осмыслить который пока не берусь – быть может, настанет и для этого время. Покуда же, как говорится, за что купил, за то и продаю. Одно лишь могу сказать с уверенностью: появившейся в этом романе князь Никита Васильцев – вовсе не плод авторского воображения, он уже не раз представал в наших семейных преданиях; во всяком случае, это именно он еще тогда, на рубеже XVIII и XIX веков избавил наш род от обременительных имений, так что далее мы, Васильцевы, шагали уже налегке.
Что, возможно, и к лучшему.
Ю. Васильцев, 1958 год.
Вместо пролога
Из записей Андрея Васильцева
(1-е января 1900 года)
– Тайна! Великая тайна прошлых столетий и наступающего века!
– Вековая тайна будет раскрыта! Подробности в завтрашнем выпуске «Санкт-Петербургских ведомостей»!.. Полторы копейки, ваш-благородь. Мерси.
* * *
Хворобный петербургский мороз вползал под воротник, прихватывал исподнее. На Анничковом мосту дворник подбирал лопатой навозные яблоки, оброненные проехавшим мимо экипажем. Они были уже тверды, как ядра, и попадали в ведро с металлическим звоном, будто оставленные бронзовыми конями, вздыбившимися поблизости. Даже навоз здесь мгновенно терял запах и все признаки своего живого, в тепле, происхождения.
Я шагал к Зимнему дворцу, подгоняемый крайним любопытством. Чтó, чтó окажется в этом пакете столетней давности, который, по завещанию своего пращура, не далее как сегодня в полдень вскроет нынешний император? Так и начертано было на том пакете рукой императора Павла: «Вскрыть ровно через 100 лет».
…проходя сквозь длинную анфиладу залов Зимнего дворца. Приглашенные невысокого сорта, к числу коих был отнесен и ваш покорный слуга, притихнув от торжественности предстоявшего момента, двигались тесным строем в сопровождении величаво безмолвного дворецкого. Здесь были известные журналисты, профессора-историографы, статские и действительные статские советники (не выше), провинциальные архиереи и губернаторы.
Белые двери у входа в самые чертоги были закрыты. Перед ними уже томились ожиданием камергеры в парадных, шитых золотом мундирах, несколько митрополитов, три католических кардинала, военные и статские генералы высокопревосходительских чинов. Эти, когда ведомая дворецким процессия приблизилась к дверям и замерла, теперь с явным неудовольствием разглядывали подошедшую людскую мелочь и держались особняком.
Дворецкий распахнул двери в следующий зал и подал всем знак следовать за ним. Но и то, как оказалось, были всего лишь чертоги пред чертогами. Здесь, перед еще одними закрытыми дверьми, сидели в креслах князья императорской крови, послы великих держав и высшие сановники империи, включая всегда хмурого ликом графа Плеве и слегка ироничного Витте. Теперь, уже под их взглядами, персоны из первой залы поникли, явно ощутив и свою недостаточную человеческую значительность.
– Господа, – громко обратился к присутствующим осанистый обер-камергер – судя по всему, главный на сегодня церемониймейстер. – До назначенного известного события осталось не более пяти минут. Прошу всех оставаться в этой зале и сохранять приличествующую случаю тишину. Его и ее императорские величества, их императорские высочества и господа чиновники-хранители Тайной канцелярии войдут в эту залу (он указал на следующую дверь, украшенную державным орлом) с другой стороны. Затем в залу будут допущены лишь лица, имеющие приглашения первой категории.
Принцы, министры и послы победоносно переглянулись, остальные приниженно попятились назад, высокопревосходительства начали кивать просто превосходительствам, словно сейчас только их заметив, а один знакомый полковник-флигельадъютант даже вашего покорного слугу удостоил демократического рукопожатия.
– Остальные приглашенные, – продолжал церемониймейстер, – смогут наблюдать за происходящим из этой залы через дверь, коя сейчас будет открыта. Господа фотохроникеры, попрошу вас зажигать магний не иначе как по моему мановению. К прочим господам просьба не заступать далее вот этого ковра, не заслонять друг другу обзор и соблюдать должную выдержку.
Фотохронисты начали расставлять треноги, а «прочие господа» отступили еще дальше от кромки ковра и, сбившись в кучу, уже совершенно не чинясь, стали перешептываться друг с другом.
– И здесь не могут без иерархии, – вздохнул один, с нафабренными усами. То был журналист по фамилии Коваленко, известный своими либеральными взглядами, борец за равноправие инородцев и иноверцев, печатавшийся также под именем Аввакум Иконоборцев. – Когда уж, ей-Богу, цивилизуемся наконец?
– Что тут скажешь! Россия-матушка во всей своей, как всегда, варварской красе! – отозвался козлобородый журналист Мышлеевич, стяжавший больше известность статьями монархического, патриотического и противоинородческого содержания.
– Да уж, у нас это… – согласился Иконоборцев-Коваленко и безнадежно махнул рукой – должно быть, на всю необъятную империю, до самого Тихого океана.
– В жизни бы не пришел, – говорил какой-то господин, по виду явно профессор своему столь же академического вида коллеге, – если б не научный интерес. Чувствую – наконец-таки откроется… Поверите – сорок лет ждал!
– Вы что ж, Савелий Игнатьевич, никак, имеете какое-то представление?
– Догадываюсь, милейший, давно уже имею довольно веские догадки. Известно, что именно при Павле часть архива сделали сверхсекретной, мышь не прошмыгнет. А все дело в Лжедимитрии. Читали в «Историческом вестнике» мою последнюю статью на сей счет? Увидите – сегодня-то и вскроется. Если, конечно, опять не захоронят, как у них принято, под семью печатями.
– Думаете, Лжедимитрий?
– Ну да! Только никакой он не “Лже”! Не было никакого Лже, никакого Гришки Отрепьева! И Тушинского Вора не было! Был законный государь Димитрий Иоаннович. А его трехгодовалого отпрыска, последнего законного Рюриковича, Романовы, назвав Воренком, повесили на Спасских воротах. Вы почитайте, почитайте в «Вестнике». Цензурой, правда, помарано, но в целом понять можно.
– Вы хотите сказать?.. Начет Романовых..
– Именно! Прóклятая династия, наподобие Капетингов! Вспомните, как Павел кончил. Должно быть, предчувствия мучили, вот и оставил предостережение. Еще погодите что будет! Если доживем, попомните мои слова…
– Т-сс, Плеве смотрит…
– Да я ж – ничего. Чисто научные изыскания…
Позади перешептывались два статских советника:
– …Точно вам говорю, какое-нибудь масонство: астрология какая-нибудь, предначертания… Павел, известно, на этом был подвинут, и сам был масонский магистр.
– Мальтийский, вы хотите сказать?
– По мне, одно. А меня вот нынче Елизавета Аркадьевна из «Мариинского» на прогулку в Гатчину приглашала, да никак нельзя – зван, вишь, во дворец.
– Погодите, вон зашевелились, кажется…
В самом деле, обозначилось некоторое движение. Церемониймейстер чуть отступил от дверей, а к дверям торжественно подошли и встали возле них навытяжку два рослых ливрейных лакея. Первостепенные особы, начиная с Плеве, стали подниматься из своих кресел, господа из разряда «прочих» теснились за кромкой ковра. Я, проявив большую, чем другие, расторопность, успел занять место во втором ряду; в первый ряд успели выскочить оба журналиста, еще более, чем я, расторопные.
В открывшейся огромной зале горел камин, перед ним, замерев как изваяния, уже стояли три чиновника-хранителя Тайной государственной канцелярии в золоченых мундирах, и тот, что в центре, держал наготове золоченый подносик, на котором возлежал тот самый, вероятно, конверт и ювелирной работы ножичек для разрезывания бумаги. Церемониймейстер вошел в залу и занял место рядом с ними, туда же проследовали принцы, министры, послы.
– Господа, – обратился церемониймейстер к присутствующим, – в оставшиеся минуты я уполномочен его императорским величеством… – Затем он принялся длинно и витиевато излагать историю конверта, без того в деталях, наверняка, известную всем здесь.
Охваченный напряжением, я все-таки левым глазом увидел через плечо стоявшего передо мною Коваленки-Иконоборцева, как тот судорожно строчит карандашом в блокноте:
«…И вот, находясь в самой цитадели нашего самодержавия… (Неразборчиво.) …Неужели мыслящие люди сейчас, на пороге нового столетия… (Неразборчиво.) …каких-то невразумительных тайн, идущих из тьмы средневековья?.. (Зачеркнуто.) …Мы, для кого даже недавняя ходынская трагедия остается под завесой тайны… (Тут же зачеркнуто, вымарано густо, чтоб – никто, никогда!) …Будто не было веков просвещения… (Неразборчиво.) …Нет, не Белинского и Гоголя… мы с этой ярмарки людского тщеславия, где все расписано по чинам… (Далее сплошь неразборчиво.)»
Зато справа Мышлеевич писал в свой блокнот крупно и ровно, без помарок:
“И вот близится минута, которой все Великое Отечество наше, “от хладных финских скал до пламенной Тавриды”, с такою надеждой и трепетным нетерпением…”
«Все изолгут», – пришел я к безрадостному заключению.
Свой пространный монолог, начатый без спешки, велеречиво, церемониймейстер закончил уже второпях, затем вдруг вытянулся струной и провозгласил, словно вырубая каждое слово на граните:
– Его императорское величество Николай Александрович! Боже, царя храни!
Словно сам по себе, полыхнул магний с треног фотохроникеров.
– Государь! – как-то тоже само собою, без открытия ртов выдохнулось толпой.
Его императорское величество в преображенской форме, отлично сидящей на его ладной, атлетичной фигуре, с голубой Андреевской лентой через плечо быстрой гвардейской походкой спускался в зал по боковой лестнице. В тишине отчетливо слышался ровный стук его сапог по мраморным ступеням. За ним не столь быстро следовали остальные члены императорской семьи.
СЛЕВА:
“…в то время, когда страждущие окраины России ждут от власти… (Зачеркнуто.) …когда лучшие умы страны, разбуженные прошлыми, так и захлебнувшимися реформами, ждут новых конституционных… (Вымарано, вымарано!)”
СПРАВА:
“…невзирая на торжественность минуты, Его строгое молодое лицо, счастливо соединившее в себе чисто русскую решительность и европейское изящество черт..”
Его величество не обратил никакого внимания ни на орду наблюдающих, ни на вспышки магния. Тем же твердым шагом он подошел к стоявшему в центре чиновнику-хранителю, взял с подноса конверт, внимательно осмотрел, не вскрывались ли мальтийские печати, – чиновники от недвижности казались восковыми куклами, – остался, кажется, доволен, затем с того же подноса взял миниатюрный кинжальчик. Показалось, что плотная бумага ахнула от надреза.
Государь (разворачивая большой лист; ни на кого, по своему обыкновению, не глядя). Терпение, господа. Я должен сперва сам ознакомиться… (Начинает читать.)
СЛЕВА:
“…Покуда верноподданное чиновничество не смеет шевельнуть затекшими суставами, попробуем-ка и мы, грешные… (Неразборчиво.)”
СПРАВА:
“…в благоговейном трепете застыв от величественности происходящего…”
РУКОПИСЬ
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО СТАТСКОГО СОВЕТНИКА
П. А. ВАСИЛЬЦЕВА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
Сны и бодрственные треволнения одной долгой осенней санкт-петербургской ночи 1799 года
[I] Граф Литта, последний комтур Ордена св. Иоанна Иерусалимского, 78 лет
…Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…
“Боже правый! Я брежу, наверное!”
Осознание глупости этих слов, навеянных дремой, окончательно выдернуло графа из полусна. Из какой Аравийской пустыни (в коей, к слову, граф никогда и не был) можно узреть что-либо на этих северных брегах, где зимой плевок обращается в камень, не успев долететь до земли?
Однако же с чего-то надобно начинать завтрашнюю le comédie, завершение которой может означать спасение для всего Ордена и сохранение того главного, что осталось от хиреющих орденских тайн.
Завтра, да, уже завтра!.. А пред тем – почти десять лет жизни на этой странной земле, существующей в каком-то своем, потерявшемся времени.
Да, да, на одиннадцать дней она выпала из времени вовсе, ибо нынешнее 28 сентября здесь всего лишь 17-е.
Граф знал, как почившая не столь давно здешняя просвещенная императрица объяснила сей факт заезжему французу Diderot . Тут, мол, чрезмерно почитают своих святых, посему упразднить в какой-то год целых одиннадцать дней, дабы перейти на общепринятый григорианский штиль, означало бы обидеть несметное множество мучеников, отобрав эти дни у них, чего оная благочестивая l`impératrice (ох, наслышан был граф о ее “благочестивости”!) допустить никак не могла.
Из-за этих одиннадцати дней отставания от остального мира граф Литта иногда ощущал самого себя как бы несуществующим или существующим лишь отчасти. В самом деле, скончайся он, к примеру, нынче в одночасье, что вполне может случиться в его преклонные года, – а тем не менее до 28-го числа будет как бы существовать в мире, живущем по принятому календарю.
Впрочем, что такое одиннадцать дней в сравнении с теми десятью годами, в течение которых он тоже полусуществовал в этом величавом граде, пытаясь пробиться на высочайшую аудиенцию к Ее Императорскому Величеству! Но, увы, могущественные фавориты императрицы требовали за такое право столь много денег, что уплати он их – и Орден пришел бы в полное разорение.
Да и десять лет – что они в сущности такое по сравнению с семивековой историей Ордена! А в сравнении с двухтысячелетней историей Великой Тайны, хранимой Орденом, десять лет вовсе пустяк!
Благо, фавориты нынешнего императора подношений не требуют. Правда, за великой своей занятостью император понудил ждать сей аудиенции еще три года, но это уж и совсем не срок для того, кто прошел все ступени орденского послушания, обучающего терпеливости.
И вот – завтра! Уже завтра!..
Завтра приставленный для этой цели гренадерский капрал со странной здешней фамилией Двоехоров препроводит его, графа, вместе с орденской свитой и – главное – с Тайной, запечатанной в разуме, к императорскому дворцу. И он, граф Литта, войдя и по-рыцарски припав на одно колено (император любит все рыцарское), скажет ему: “Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок сей…”
“А почему бы и не по Аравийской? – устало подумал граф, ибо сон все-таки мало-помалу забирал его. – Вполне может и подойти для романтически настроенного императора… Хотя, впрочем…”
И, уже засыпая, он подумал, что сей город за окнами его спальни тоже лишь полусуществует, ибо, говорят, иногда, как раз в осеннюю пору, покрывается водами и, оторвавшись от земных и небесных владык, отдает себя во власть языческого Нептуна..
Оттого и сон тут столь тяжел. Словно толща вод наползает на тебя, и нет человеческих сил выбраться из-под нее. Там, в этой пучине, ты один на один с Тайной своей, с Тайной, коя не нуждается ни в жалкой телесной оболочке твоей, ни в словах, трепыхающихся в этой оболочке: “Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…”
[II] Христофор Двоехоров, лейб-гвардии Семеновского полка капрал, 22 лет
…и взяла ведьма-ворожея за руку и сказала: “Быть тебе, сыне болярский, янералом, не мене. Вишь, звездочка у тебя на ладони; у кого такая звездочка – тот не мене как янералом, а то и хвельд…”
Ну, на “хвельд” – это ты больно-то размахнулась, ведьма старая. От капрала до фельдмаршала – это все равно что от тебя, дуры, до светлейшей княгини, ты ври, да не завирайся, старая, тут бы в штабс-капитаны – и то б хвала Господу, при нынешних-то временах…
А батюшка, тоже Христофор, хоть и почил прошлым годом, хоть и Царствие ему Небесное, а словно бы вживе берет плетку в руки да плеткой этой самой, плеткой тебя по гузну, хоть ты, Христофоша, и дворянский сын: “Не перечь! Я те поперечу! Сказано, в фельдмаршалы, значит, в фельдмаршалы! На тебе, еще кнута отцовского отведай, чтоб не позорил славный двоехоровский род!..”
Ба! Да уже и не тятя покойный вовсе, а вполне здравствующий император Павел Петрович! Только плетка в руках та же самая, и ею – все по тому же голому гузну: “Я тебе покажу, Двоехоров сын, как в фельдмаршалы метить. – Плеточка по гузну, уже почти нечувствительному – вжик, вжик! – В фельдмаршалы восхотел, а у самого косица на парике серая, нечесаная, подобно пакле! Под шпицрутены у меня пойдешь! Дворянства лишу, в заводах сгною!..”
Мигом и сна ни в одном глазу. Подскочил на койке Двоехоров, так подскочил, будто его вправду плеткой по гузну ожгли. А неспроста привиделось, понял. У сотоварища по батальону, тоже капрала, тоже сына дворянского, у Алеши Ильина, второго дня император узрел, что ворот мундира на треть вершка выше положенного по уставу. Все-то думали, его за это на неделю-другую под арест. Однако же чересчур император осердился за такое якобинство, санкюлотом назвал и сперва пощечиною пожаловал, а затем, еще более вознегодовав, и дворянства в мах лишил, и в заводы отправил. И без шпицрутенов не обошлось. Вкатили, правда, немного, только пятьдесят палок, но и того не желаете ли?..
Вот в такие времена, братцы, живем! А то – в фельдмаршалы! Ишь!..
В страхе Божием прошлепал Двоехоров по дощатому полу босиком к своему парику, возлежавшему на столе, зажег свечку, присмотрелся и так и сяк. Нет, косица вполне исправная, белее не бывает. Однако ж от греха взял да и еще набелил мукуй и косицу, и весь парик. За переусердство никто не осудит, а за оплошность шкуру сдерут. Тем паче что попасться завтра на глаза императору очень даже вероятственно. Ибо никому иному как ему приказано завтра утром препроводить ко дворцу этих немцев понаехавших.
Общим числом тех немцев пять человек. Из каких краев прибыли, иди пойми. За главного у них старичок, титулом граф, по виду (Двоехоров так для себя решил) гишпанец. Этот по-русски говорил не плоше иного природного русака. И не чинился, хоть и граф, объяснил ему, Двоехорову, что прибыли они из Мальтийского ордена. Про такую, однако, землю капрал не слыхивал, хоть географической науке был не то чтобы шибко, но все-таки обучен. Но и расспрашивать далее не стал, не желая выказывать перед иноземцами свою малую по сей части просвещенность.
Странная, видно, была земля, этот самый Мальтийский орден. Старичок, допустим, гишпанец. А самый молоденький – германских, это точно, кровей. И французишек двое, самых что ни есть французистых. А вот пятый – в жизни не разберешь, кто такой. Лицом черен почти как арап, глаза слепые – бельмами. Именуют отцом Иеронимом – стало быть, монах. Только странный монах: на груди стальная кираса, на поясе длиннющий меч. Меч-то зачем, спрашивается, монаху? А уж слепому монаху – и вовсе смех только.
Да одеянием и все эти господа мальтийцы ему под стать – у всех старинные палаши, у всех какие-то пудовые вериги, плащи наподобие рыцарских, с восьмиконечными не то звездами, не то крестами.
Впрочем, до рыцарских причуд государь охоч. Но твоего брата капрала сие не касательно: ты изволь уставную амуницию соблюсти, чтобы все чин чином, не то отправишься вслед за Алешкой Ильиным.
Двоехоров со свечой аккуратно (не дай Бог еще бы не хватало воском закапать!) оглядел все свое обмундирование, не нашел в нем никаких огрехов и тогда только, покуда не затушил свечу, посмотрел на ладонь левой руки.
А была ведь там звездочка! Точно, была!.. Вот она, родимая, никуда не делась!
Чувствуя от этого сатисфакцию, капрал снова лег в постель, укрылся одеялом, и почти сразу же зашептала ведьма-ворожея:
“Говорю тебе, соколик, вона янеральская звезда! Хвельдмаршальская!..”
И батюшка, Царствие ему Небесное, приговаривал: “Служи, сыне Христофор. Береги честь. Чтобы точно стал у меня генерал-фельдмаршалом!”
И плеткой не потчевал боле.
[III] Барон Карл-Ульрих фон Штраубе, рыцарь Ордена, 19 лет
Молодой рыцарь фон Штраубе после того, как лег, несколько часов не мог уснуть. Он все думал: зачем его привезли в этот холодный город? А спросишь – так и не ответит никто. Комтур граф Литта, отводя глаза, только бормочет туманное что-то про спасение Ордена и про его, фон Штраубе, великую в этом деле миссию, а отец Иероним изрекает что-нибудь вроде: “Nemo contra Deum nisi Deus ipse ” и, закатывая свои бельма, дает понять, что все эти расспросы для него “agonia Dei ”.
Про свою высокую миссию в делах Ордена и про свое Die grosse Zweekbestimmung молодой фон Штраубе был наслышан уже давно, однако в чем сие заключалось, было покрыто завесой тайны, а свои тайны, и малые, и великие, Орден умел хранить – и за бельмами слепых глаз, и за туманом слов.
Завтра, однако, что-то должно было произойти что-то впрямь важное, фон Штраубе уловил это в том прахе слов, который нынче не то с умыслом, не то по нечаянности просыпал граф Литта. И сразу как почтительны стали с ним братья Жак и Пьер, прежде его почти не замечавшие. И даже за бельмами всегда сурового отца Иеронима с вечера он видел что-то похожее на благорасположение к своей персоне.
Быть может, действительно завтра он, благодаря своему Die grosse Zweekbestimmung, сумеет чем-то помочь Ордену, уже более двадцати лет после потери Мальты вынужденному скитаться по всей земле, а заодно сможет хоть немного приоткрыть завесу некоей огромной Тайны, его, фон Штраубе, с детства окружающей.
О, ради такого он готов был на что угодно – второй год мерзнуть в этой самой северной из столиц мира, где небо всегда настолько серое, что почти никогда не видно звезд, постигать этот странно звучащий язык и эти во многом непостижимые нравы, даже, подобно комедианту, бряцать завтра рыцарскими доспехами, как распорядился тот же граф Литта, ради такого он был готов.
Завтра состоится долгожданная аудиенция, которую им даст император этой необъятной страны. И он, фон Штраубе, закованный в латы, должен будет, припав на одно колено, произнести те слова, что долго выучивал и не раз повторял придирчивому комтуру: “Ваше императорское величество, все рыцарство Ордена с трепетом приветствует властелина, чья благословенная Богом страна…”
Как там дальше? Надо, пока свечу не погасил, еще раз перечитать, чтобы укрепилось за ночь.
Так фон Штраубе и поступил.
Оттого сон, который наконец стал его понемногу забирать, был томительный, без сновидений, заполненный лишь какими-то смутными предощущениями, в которые то и дело вкраплялись эти слова: “…чья благословенная Богом страна раскинулась меж всеми четырьмя великими океанами Земли во славу всему христианскому миру..”
Завтра… Что то будет завтра?..
[IV] Император, чья благословенная Богом страна… (etsetera, etsetera)
“Between four great oceans?!.. – сквозь опущенное забрало насмешничал рыцарь в черных доспехах, выгарцовывая у барьера на вороном коне. И, переходя на русский язык, с британской, однако, язвительностью прибавил: – Видимо, Индийский океан, брат мой, вы также включили в свои владения? Коли вы не осведомлены, смею вас заверить, между сим океаном и вашими владениями пролегает Индия, коя, позвольте вас просветить, пока что принадлежит…”
Это он, британский Георг, сколько бы он ни прятал лицо свое под черным забралом!
Довольно же слов! Копья наперевес! Пускай рыцарская удача рассудит, кто прав!
Понеслись!.. Под НИМ – конь белый, белее снега. И доспехи ЕГО серебряные разбрызгивают солнечный свет. И летит ОН на черного Георга Британского как на крыльях, подобно Божьему архангелу Михаилу. Недаром же имя этого архангела-воина носит и рыцарский замок ЕГО.
Сшиблись с грохотом. И вот уже поверженный черный британец вьется по земле у ЕГО копья, как змей у копья святого Георгия. Полная виктория!
Ну и как, помог вам ваш Parliament , милорд? И где ваша Индия? Там ли вы ее, милорд, ищете – под копытами моего жеребца?.. О чем вы причитаете из-под копыт? Где ваш надменный тон? “Pity for me, emperor! I ask of mercy! ” – ах, вот о чем вы теперь!..
…Что это, однако, что?.. Померкло солнце, тьма окутала ристалище, тугая, тесная тьма. И как тогда, годы и годы назад, шаги кого-то огромного впереди, с кем не разминуться в этой тесноте.
Он тяжело ступает навтречу, а ты, уже не великий ТЫ, а совсем крохотный ТЫ, сжимаешься в необъяснимом ужасе, чтобы сделаться еще меньше и незаметней.
Однако ОН, СТУПАЮЩИЙ, останавливается рядом с букашечным ТОБОЮ и произносит голосом… О, ТЫ никогда не слышал его, но ТЫ, как и тогда, узнаёшь его по голосу… “Бедный Павел, бедный, бедный князь!..” – печально произносит ОН, твой могучий прадед, и проходит сквозь эту тьму мимо, обращая стоячий воздух в ветер колыханием своего плаща.
О чем он, великий прадед? Но ты, как и тогда, не спросишь, голос твой слишком слаб для этого. Только плащ впереди полощется на ветру, как военный стяг…
…Как всегда при этом видении, в последнее время повторявшемся все чаще, император, не успев до конца пробудиться, вскочил на постели во весь рост и прижался к холодной стене, словно бы пропуская мимо себя могучую тень. Полное пробуждение настало позже. И тогда он, вновь улегшись под пуховую перину, стал раздумывать о мрачных пророчествах, уже давно клубившихся вокруг него.
Кому это вздумалось (нынче и не вспомнишь) явить к нему прорицателя по имени Авель? А тот возьми да и напророчь, что-де царствовать тебе общим счетом четыре года, четыре месяца и четыре дня. Император был крепок здоровьем, и никакая хворь не могла бы свести его в могилу за столь короткий срок. Что же разумел дурак Авель?
Да ясно же чту! То самое, за что и гнить ему, дураку, в остроге до скончания века…
А прежде Авеля кликуши какие-то пели ему недоброе: в пеньẻ том вроде как царствия лишали. Но то давно уж было, еще в гатчинское бытие. Не иначе как матушка расстаралась их к нему подослать.
Ну а это, вчерашнее, и ни к чьему умыслу не пристегнешь. Супруги, Марии Федоровны развлечение – гадательная книга царя Соломона. На страницу шарик из хлебного мякиша кидаешь – он и указует грядущее. Забава, не более. Вот и он давеча позабавиться возрешил. Да только забава получилась невеселая. Шарик покатался немного и уткнулся в ответ, самый из всех короткий. Всего-то в нем три цифры и было: 444. Три четверки. Неужто те самые Авелем отмеренные четыре года, четыре месяца и четыре дня?
Книгу бесовскую повелел тотчас спалить в камине, дабы государыня дуростям более не предавалась, однако же запало в душу, до сего часа не унять.
Хотя вообще-то император благоговел перед тайнами. Но не пред такими же! Нет – перед истинными, великими, перед самыми непостижимыми тайнами бытия, какие дуракам, наподобие Авеля, и не грезились, перед мистическими тайнами алхимии и кабалистики, перед умеющими себя охранять тайнами древних веков…
Лишь тут он вспомнил о завтрашней аудиенции и мысленно одобрил себя за то, что дал согласие на нее.
Мальтийский орден святого Иоанна Иерусалимского – это вам не лапотник Авель, возомнивший себя провидцем; это само средоточие тайн, овеянных веками. Слышал он, что и тайны уничтоженных в давние времена тамплиеров также перекочевали туда, на Мальту.
И вот ныне этот орден после происшедшей там, на Мальте, le révolution (Боже! и туда добралась!) покорно просит приютить его на брегах Невы. Да не просто приютить, а еще и возглавить! Что ж, орден славный, прошедший через крестовые походы, ничем не замаравший рыцарскую честь. И не приютить его было бы не по-рыцарски.
Католический, правда, орден-то, и возглавлять его православному государю – оно, быть может, как-то…
Но ведь и то сказать: не языческий орден – христианский. И всем католическим государям будет в пику, что праведный орден обрел пристанище не в их владениях, а на сей угодной Богу земле.
Что еще хорошо – это как мудро решили вместе с Ростопчиным обставить сию аудиенцию. Так, чтобы митрополиты не роптали между собой. Вроде как никакой такой аудиенции – случайно забрели странствующие по свету рыцари, такое вот Божие провидение; отчего ж в таком случае государю-рыцарю их и не принять?..
А “гроссмейстер Мальтийского ордена” и в титуловании весьма недурно звучит. Император к сорока девяти своим титулам мысленно приставил и этот – выходило нехудо, очень даже не худо…
Мысли об этом настолько ублагостили его после давешнего наваждения, что снова потянуло в сон, и Морфей не замедлился, начал вязать своими путами, попавши в кои, уже не различаешь, где сон, где явь.
Вот он, австрийский Франц Третий… Миг назад лишь едва-едва подумалось о нем – и вот он уже, поглаживая эфес шпаги, стоит, вызывающе ухмыляется.
А вы не ухмыляйтесь, венский братец! Или на ухмылки вы только храбры? Коли угодно – шпаги наголо! Jetzt werden wir vom Degen Ihre Backenbдrte schneiden!
И что за стойка-то у вас? Кто так, право же, держит шпагу? Перед вами не шенбрунский щеголь и не какой-нибудь провинциальный бретер, перед вами истинный рыцарь, император величайшей в мире империи. Вдобавок – позвольте вас просветить – великий магистр древнего рыцарского ордена святого Иоанна Иерусалимского – вот, в конце концов, кто перед вами, Der цsterreichische Esel mit der Krone auf dem Kopf !
Ну же! Ну! И не до первой крови, а до полной виктории! Осторожничать не в моем нраве!.. Отступаете? А мы вот так! Вот так! Вот так!..
[V] Отец Иероним, старейший рыцарь, а также иерей и хранитель тайн Ордена, 90 лет
Когда глаза твои слепы, то ночь предпочтительнее дня, ибо ночная тишь избавляет разум от мирской суеты, делает его не подвластным никому, кроме Господа. И чувство такое, будто на эти часы, пока укатывается на покой дневное светило, прозревают бельма твои.
Слеп он, дважды слеп был нынешним днем, отец Иероним, когда комтур Литта обволакивал словесами, а сам он, старейший из рыцарей, столько повидавший на своем веку, покуда был зряч, не сразу за теми речами распознал мирское, суетное, ведущее к спасению лишь бренной плоти Ордена, но никак не духа его.
Да, благословенная Мальта потеряна для них, и похоже, что потеряна навсегда, – тут комтур, пожалуй, прав. Иссякла с веками плотская мощь Ордена, позатупились мечи, и когда четверть века назад мальтийские смерды поднялась против орденской власти, недостало у монахов-рыцарей силы укротить их, как не раз укрощали встарь. Зачах Орден, как зачахло все славное, рыцарское в мире.