Kitobni o'qish: «Безумный рыбак. Книга стихотворений»

Shrift:

Владимиру Шкаврову, краснодеревщику по профессии, рыбаку по призванию

От автора

Летом 2007 года мое совместное пребывание с родными, включая самых близких, сделалось невозможным. Я сделал несколько попыток что-то исправить, понимания не достиг, отчаялся и уехал в далекую чужую страну, где когда-то жил, но обычаев уже не помнил. В самолете бормотал молитвы о спасении любимых, но думал про злой свободный дух, витающий над водой. В аэропорту взял напрокат дряхлый автомобиль, и, ориентируясь по вспышкам памяти, добрался к полуночи до любимого озера. Мой высокогорный дом был в запущенном состоянии: забор рухнул, перила у главного входа выломаны с корнем, кто-то оборвал цепь в беседке на качелях, электричество и телефон отключены, грузовик заглох. Чертеж зодиака над головой подсказывал правильность происходящего. Предстоящее хозяйствование должно было отвлечь меня от ненужных мыслей. Я никогда не жил в лесу один, на стоицизм Робинзона Крузо или Генри Дэвида Торо не претендовал, но через пару-тройку дней смог наладить свой быт и даже починил лодку. Озеро буквально кишело рыбой: почему я раньше не знал об этом? Басс, щука, красноперый окунь, форель, рыба-солнце, ночью к берегу подходили сомы. Оленьи стада лениво уступали мне дорогу в свете фонаря, когда я возвращался с рыбной ловли, по утрам на доке прихорашивалась знакомая выдра, медведь дважды ломал мусорный бак, пока я не сколотил новый из дубовых досок, надежный как острог. Главной бедой стали тени прошлого, переполнившие жилище, реликвии прежней жизни (иконы, самовары, гитары), щемящие фотографии счастья, подарки. Призраки очаровательных дачниц настойчиво тревожили мой безгрешный сон. Я должен был бежать воспоминаний и перебрался во флигель, а усадьбу (двухэтажное кирпичное строение на берегу) стал сдавать охотникам и рыбакам на выходные. Это приносило мне достаточный доход, а общение с интернациональными постояльцами учило жизни и деловитости. Мое одиночество оживил регулируемый маскарад из многодетных хасидов, корейских беженцев, болгарских турок, польских пьяниц и американских военных. В свободное время я начал писать стихи, каковых не писал раньше. До этого я редко позволял вкладывать в свое творчество личные обиды, радости, следы отчаяния или надежд. Мне казалось это неприличным. Зачем грузить людей своими печалями? Я был слишком возвышенным, проще сказать – надменным. Незамысловатость бытия привела к простоте и внятности изложения. Эмоции переполняли меня, словно обиженного старшеклассника. Я не пугался надрыва, романса, слезы. Они стали для меня обретением новой степени свободы. Я смаковал свое горькое горе, бесстыдно предаваясь искушению «последней прямоты». Кто еще из видавших виды поэтов может себе такое позволить? Я забыл о существовании «поэзии», о своей ответственности перед ней. Я строчил доносы об одиночестве, будучи уверенным, что откровение должно соседствовать с пошлостью. Почти все, включенное в этот сборник, сочинено прошедшим летом на отдаленном пресноводном озере в чужеземной стране. Неудивительно, что стихи получились о любви, разлуке и родине. Сейчас я смотрю на некоторые из них с недоумением, сомневаясь в авторстве. Никогда не знаешь, как изменится твой голос в зависимости от обстоятельств. Одно очевидно – это было самым счастливым временем в моей жизни.

царский подарок

Отчаяние

Солнце за годом год
в сердце возводит ад.
Шепчет упрямый рот:
ты сам во всем виноват.

В душу вонзив персты,
вытягивает из жил
имя моей звезды:
ты все это заслужил.

Ты все это возжелал
в материнском нутре.
«Молоха обожал,
кушал на серебре».

Ты сам меня полюбил,
когда я любила боль.
Ты ею меня кормил,
отведать теперь изволь.

Торфяниковая вода
течет из ее горстей.
Она глядит в никуда,
на руки берет детей.

Дождь стоит над рекой,
точит столетний лед.
Ты обретешь покой,
когда кто-нибудь умрет.

Проклятие

Отсохнет вымя твоих коров,
отморозит гребень петух певучий,
огонь не согреет уютный кров
застыв под слезою твоей горючей.
И сердце лишится щедрот огня,
в нем черной дырой прорастет могила.
Все это за то, что ты меня
не спасла, не увидела, не полюбила.

Independence Day.07

Сколько в закате солнца земной печали.
Сосны клонятся как на море корабли,
и мачтами покачнувшись, уходят в дали,
не ожидая встретить в дороге родной земли.

Как беспристрастен ход горящего диска,
ведущий во тьму за Геркулесовы столбы.
Вещая птица молчит. Слышится близко
хохот и трескотня холостой пальбы.

Ежевечернее медленное свиданье.
Заветная служба, мой рыбачий закат.
Почему каждый раз выбирает страданье
того, кто ни в чем был не виноват.

Счастливей меня на этой земле не бывало.
Пора бы стреножить мою молодую прыть.
Хорошо когда много, но легче жить, если мало.
Я не верю, что за все нужно платить.

Мне светло от того, что я ничего не значу,
по сравненью с печалью солнечного пути.
И от этой печали я как-то радостно плачу,
прижав серебристую рыбу к своей груди.

У синего моря

Расскажи о рыбачке, о бросившем невод муже.
О желаньях, исполненных с глупою прямотой.
Я делал как лучше, но стало хуже.
Не успокоит грешник, и не спасет святой.

Мы жили с тобой у теплого синего моря.
Мы выбирали сами дорогу в рай,
но в радости капля за каплей копилось горе.
Вот и плеснуло теперь через край.

Море мертвой воды затопило уши.
До небес поднимается над головой корма.
Хуже худшего, жизни и смерти хуже.
Мне страшно подумать, что ты сошла с ума.

Я другого не вижу понятного объясненья.
Где та девочка, что со мной жила?
А веленья щучьего и моего хотенья
оказалось мало без твоего тепла.

Так бывает, когда совсем иссякают силы.
И не спросишь совета у встречного на пути.
Здравствуй, милая. Здравствуй, мой сизокрылый.
Бог с тобою. И больше так не шути.

Не до шуток. Зачем мне пустые шутки,
раз над судьбой никогда не подняться ввысь?
Мы так долго стояли в томительном промежутке,
и потом стремительно разошлись.

Я готов заблудиться в заливах под вечным льдом.
Согласен сгореть в стогу, никем не разбужен.
Хуже не будет, некуда хуже,
даже если станет хуже потом.

Я считал, что добра от добра не ищут,
но душа теперь словно карман пустой.
Я дарил тебе платья за многие тыщи,
но ты получила счастья рублей на сто.

Мой дом

Я живу в бесконечном сыром лесу,
в самом сердце сырых лесов.
Я в сердце своем задавил слезу,
и свой дом закрыл на засов.

Я забыл, как поют мои сын и дочь,
как звучит человечья речь.
По ночам в мои ставни колотит дождь
и трещит дровяная печь.

Я сжигаю замшелых бумаг листы,
не взглянув от кого письмо.
И я не был испуган, узнав черты
старика в глубине трюмо.

Моя лодка, уткнувшись в застывший плес,
не шуршит чешуею рыб.
И под праздник заходит голодный пес,
я все жду его нервный всхлип.

Каждый год забредает со стороны
черный зверь в мой спокойный быт.
В нем таится душа моей злой жены
или друга, что был убит.

Вертикально стоит над равниной дым,
прорастая среди стволов,
словно взглядом отчаянным и пустым
кто-то смотрит поверх голов.

Темный дом мой, зажатый в кольце лесов,
у озерной стоит воды.
В нем не слышно задумчивых голосов.
и к добру не ведут следы.

Спасенные собой

Нательный крестик теребя,
шепчи заветный стих:
«Мой друг, когда, спасешь себя,
то ты спасешь других».

Когда во мраке забытья
увидишь ясный сон –
спаси не брата, но себя.
И будет брат спасен.

На самом главном рубеже,
где только смерть видна,
подумай о своей душе.
Она – твоя страна.

Горсть космоса в твоей горсти
теплее воробья,
хранит тебя в ночном пути.
Да, ты спасешь себя.

И в воскресенье Бог придет
в людской холодный хлев.
И горе счастьем возрастет
в тебе перегорев.

Толпа теней отступит прочь
под шорохи тряпья.
Воскликнет сын, заплачет дочь,
но ты спасешь себя.

Цари забитые плетьми,
народы на убой.
Как ненавидимы людьми,
спасенные собой.

Пускай витает над водой
свободный, мрачный дух,
ко всем, расставшимся с бедой,
безжалостен и глух.