Kitobni o'qish: «Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018»

Shrift:

Посвящаю памяти моей мамы
Марии Капитоновны
Комаровой (Севастьяновой)

Вместо предисловия

С годами, если повезёт, наступает время, когда постепенно, или внезапно, всегдашние деловые и семейные обязанности отступают и уходят. Ослабевает напор повседневной суеты, и неожиданно появляется время побыть наедине с собой. Тогда вы с некоторым даже удивлением замечаете, что вы вовсе не одиноки – рядом, наедине с вами, главной персоной, находится ещё и невидимая, но порядочная команда очень разных личностей. Одни из них видны как бы в тумане, другие смотрятся ошеломительно ясно, хочется протянуть руку и убедиться, что они рядом. И с ними интересно общаться и обмениваться мнениями. Они почти не похожи друг на друга. Ну, в самом деле, что общего между живым и любознательным ребёнком и пожилым деловым человеком, задумчивым и порядком потёртым жизнью? Но черты лица всё же выдают их близость. И, что забавно, старшие всё знают о младших и упрекают их в недомыслии, а младшие совершенно ничего не знают о старших, но всегда убеждены в их ожидаемых способностях и верят в них. Так и хочется сесть рядом с кем-то из этой разнородной команды, поговорить о жизни, расспросить, как она шла, их жизнь, ведь она так отличалась от нашей теперешней. Можно при этом удивляться и спрашивать, правда ли, что «сейчас лучше», что так называемый «прогресс» действительно надо считать благословенным. Хочется рассказать собеседнику, как бурлил и взвихрялся этот «прогресс» и как в результате получалось нечто весьма отличное от ожиданий и мечтаний. Впрочем, надо ли расстраивать собеседника – он в своё время сделал всё, или почти всё, на что был способен, а сейчас он абсолютно ничего не может изменить в текущей жизни. Ведь это только мы, реальные люди, пока живы, можем и должны как-то влиять на жизнь. При этом и общение со своими «предшественниками» может быть полезным.

Недавно я встретился наедине с одним таким предшественником, заурядным мальчишкой, жившим во времена трагической и героической войны 1941–1945 годов. Ему тогда повезло – он жил в глубоком тылу и только слышал об ужасах фронтовой жизни, только смутно догадывался о том, что происходило на линии фронта и за ней, а об этом страшно было доже думать. Но ему и не повезло – он не мог сделать хотя бы что-то конкретно полезное для победы. Никаких выдающихся событий с ним не происходило, как не происходило и с миллионами рядовых людей в тыловых районах страны. Люди работали, учились, преодолевали трудности военного времени и мечтали о победе. Жили мечтой о Победе. Но даже самые заурядные дни самых заурядных людей того времени оставили след в стремительной жизни. След такой же невидимый, как невидимы сейчас песчинки в потоках доисторических рек. Эти песчинки сложились в геологические породы и создали потом горные массивы. Их, эти песчинки, увидеть уже нельзя, но людей, живших всего 70 лет назад, ещё можно почти увидеть.

Распахнул дверь, перехватило дыхание – вот это зима! Ступеньки крыльца скрипят под ногами. Вокруг только белое и чёрное – соседние избы чёрными пятнами окон в белых сугробах, чёрные скалы на белых склонах, и ни близкого звука, ни движения. Только изба рядом изредка трещит промёрзшими брёвнами. Но над ближайшей тишиной висит угрюмый неумолкаемый шум – это Курчум, его не берёт никакими морозами, шум волн мешается с подземно-утробным гулом камней. Они бьют друг друга в чёрных потоках воды. Чёрный купол неба лежит на белых сопках слева и чёрной пихтовой пиле над скальной стеной за Курчумом справа. Глянуть наверх – там чернота становится иссиня-чёрной, и в ней на разной высоте висят звёзды – самые яркие совсем низко, задевают печные трубы и деревья, а те, что слабее, – те висят выше, и чем слабее, тем выше и, наконец, сливаются с бездной Млечного Пути. Теперь уже пригляделся и вижу, что над скалами за Курчумом небо всё же чуть светлее – похоже, там за скалами приближается луна. Оглядываюсь вокруг – никакой жизни, ни огоньков, ни лая собак. Но… что это? Вздрагиваю – откуда-то сверху срывается завывающий крик. Нет, это не крик, это вой. Он тянется с ближайших сопок, забирает всё вверх и вверх, к самым высоким звёздам, петляет между ними. И, стихая, теряется там. Но его вдруг подхватывает снизу целый хор таких же жалобно-угрюмых голосов. Хор набирает силу, сейчас заполнит всё вокруг. Нет, его неожиданно пресекает одинокий могучий вой. Этот – с другой стороны ущелья, из-за Курчума, из пихтовой черноты над скалами. Хор на сопке смолкает, но возникает хор за Курчумом. Какой же он истошно-голодный! Как им хочется выть – от голода… Вой отражается от сопок и потом назад – от скал. Снова взмывает вверх голосистое соло слева. Поворачиваюсь на звук и вижу, как по белой стене сопки, уже чуть подсвеченной приближением луны, среди пятен скальных выступов мельтешат чёрные точки. Вот они – хористы и солисты. Это волки. А ведь хорошо, что те – за рекой, а эти – так высоко. А высоко ли? С чего я взял, что некоторые из них уже не рыскают между избами? Ведь сожрали же прошлой ночью Белку! Тёмно-рыжую Белку с белой звездой на груди. Накануне я который раз трепал её пушистый мягкий затылок. А утром увидел на снегу в огороде между нашими избами клочья рыжей шерсти, красные брызги и окровавленный заснеженный белый клок – всё, что осталось от звезды. Наша ласковая Белка рвалась ночью в запертую дверь, когда крыльцо осадила стая, но хозяева то ли крепко спали, то ли струхнули отворить дверь. И мы ночью ничего не услышали… Так. А сейчас что? Тёмное пятно за нижним венцом избы не шевелится или всё же – шевельнулось? Делаю очень медленно шаг к крыльцу. Ещё шаг. Спотыкаюсь о ступеньку и на четвереньках лезу вверх. Какое высокое это крыльцо! Уже на крыльце делаю бешеный рывок к двери, скользя пимами по ледяным доскам. Не чувствую ожога железной ручки, распахиваю дверь – я в сенцах! Захлопываю дверь, прижимаю её задом и, поймав в темноте задвижку, двигаю её. Всё! Дверь в избу встречает густым теплом и темнотой. Сбрасываю шапку, пальто, стряхиваю валенки и лёгким котом взлетаю на печь. Какая благодать! Ни тебе мороза, ни волков! А ведь недавно их и совсем не было – ни мороза, ни волков. Всё время не было. Всё время! Чудное же это было время, и совсем недавно, летом, когда мы только въезжали сюда, в Пугачёво.

Весной 1942 года уже всем было ясно, что война не будет ни короткой, ни лёгкой. Она будет долгой и предельно тяжёлой. Надо сначала выжить и лишь затем – победить. Всё ненужное для выживания следовало отставить. Долговременные проекты остановить и законсервировать. Не бросить, убегая, как это сделала «честь, ум и совесть нашей эпохи» в 1991 году, а именно законсервировать. Среди сотен таких проектов было и строительство Иртышской ГЭС. Её строили в верховьях Иртыша, там, где он вырывается на свободу, преодолев алтайские хребты, вблизи города Усть-Каменогорск. Консервировали заботливо, и правление Иртышгэса было закрыто лишь летом 1942 года. Мария Капитоновна Комарова, моя мама, пришла усталая вечером с работы и сказала, что завтра не идёт на работу, потому что управление закрыто. Отец, Иван Александрович Комаров, уже год как был в армии и служил в звании лейтенанта в артиллерийской части на Дальнем Востоке, там со дня на день ожидалось вторжение японцев. Их войска, четыре года назад битые на Халхинголе, стояли непосредственно за границей. Мария Капитоновна оказалась безработной с двумя детьми. Безработных возникло много, и ей лишь к зиме удалось поступить на курсы бухгалтерии. Курсы готовили счетоводов для работы в колхозах Восточно-Казахстанской области. Весной 1943 года она получила назначение в село Дарственное Камышкинского района. В этом селе, в верховьях Иртыша недалеко от озера Зайсан, мы провели пару месяцев, но затем счетовода Комарову направили в более отдалённое место, где больше ощущалась нужда в строгом учёте, в колхоз «Алтай-Мараловод» с правлением в деревне Пугачёво. Деревня расположена в алтайских горах уже недалеко от границы с Китаем. Собственно, дальше счетовода Комарову послать было уже некуда.