Kitobni o'qish: «История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника»

Shrift:

Юзеф Игнаций Крашевский
История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

перевод с польского – А.С. Бобров

ISBN 978 -5-00039-618-6

Том I

Осень позолотила уже дубравы – леса стояли в тех разноцветных одеждах, которыми одеваются, прежде чем мороз заморозит листья, а ветер разнесёт их по свету. На полях ёжилась жёлтая стерня и кое-где запоздавший только овёс лежал в разбросанных копнах; озимые посевы краснели местами либо майской зеленью обманывали глаза. Перелётные птицы начинали улетать. Чувствовалось, что заканчивается летнее торжество жизни и начинается зимний отдых. Мало было движения на дорогах и ленах, люди, собрав, что Бог дал, хозяйничали в доме, в своих усадьбах. Много шляхты было вытянуто с королём Собеским под Вену. Навострили уши о том, что оттуда придёт: отголосок победы или крик поражения.

Христианский король должен был идти на оборону столицы империи и остановить нашествие дичи, которая угрожала Европе; всё же не один качал головой, опасаясь, как бы эта война за страну не вызвала возмездия. На границах временно было безопасно, потому что турки, с великой силой выбравшись к империи и потянув за собой татарские орды, не имели времени развлекаться нападениями на границе.

Отдыхал, поэтому весь рубеж, хотя бы мгновение.

С того времени, как турки заняли Каменец и осадили замки, мало кто решался жить в тех краях и раньше уже достаточно пустынных. Собственность, какую там шляхта имела, поддерживаемая управляющими и арендаторами, редко видела пана, а платил с неё, кто что хотел, наиболее часто – ничего, потому что видимости было достаточно, чтобы от этого освободиться. Опустошались и заростали поля, разрушались замки и усадьбы, ждали лучших времён.

На границе Подола, в углу довольно обособленном, между холмами, заросшими дубовым лесом и густыми кустами, посередине которых кое-где выглядывали нагие бока скал, стоял, спрятанный глубоко, старинный, некогда оборонительный, замок, стены которого до сих пор ещё поддерживались в довольно хорошем состоянии. Околица была мало населённая, холмы по большей части покрытые лесом, немного вырванных полей, и путешественник, который случайно сюда пожаловал, останавливался, удивлённый, при виде этого замчика, необъявляюшего о себе ничем в околице. Дороги, ведущие к нему, были так мало объезженны, что если бы дожди и слякоть их не размывали, давно бы заросли сорняками. В этом краю есть достаточно небольших расщелин в земле, которые поток воды с горы может вырезать так, что на протяжении немногих лет они становятся оврагами.

Там, где проезжали возы и выбили колеи, размывал дождь, уносил с собой глинистую землю и постоянно портил тракт. Мало его потом поправляла человеческая рука. Времени для этого не было. Если же поперёк пробегала вода и вырывала яму, не ставили мосты. Наиболее часто бросали для проезда вязанку хвороста либо немного камней и по ним доставали до края дороги.

Околица была дивно красива среди той тишины, какая тут царила. Тут не чувствовалось войны, не слышалась суета жизни, только свободные птицы, дикие звери паслись вольготно, а кусты и растения густо распускались, не уничтоженные.

Между зелёными холмами, которые расступились довольно широко, создавая долину, протекала маленькая речушка, называвшаяся Лесицей, стоял на голом мысе, возвышающийся над прудом, тот старый замок, помнивший, по-видимому, более давние времена, чем корибутовские. Со стороны пруда под ним был обрывистый, как стена, холм, кое-где щетинившийся вытупающей скалой, с другой – ров, наполненный водой, отделял его от поселения, прицепившегося неподалёку от замка.

Это была бедная, непонятно как назвать, деревня или местечко…

Её жители по большей части обрабатывали маленькие кусочки почвы, некоторые занимались простыми ремёслами, несколько евреев вели какую-то секретную торговлю на границах. На рынке было несколько больших усадеб, но слепленных так же из глины и хвороста, как и хаты крестьян. Никто тут не соперничал в более порядочном деревянном здании, потому что татарские набеги были частыми, а когда Липки или Буджаки показались в околице, все, кто жил, бежали из своих имений в замок, а чернь поджигала хаты и сараи.

В действительности, неоднократно такая буря миновала городок, потому что и попасть в него татарам было не очень легко, и маршруты их проходили дальше, и спускаться в овраги, ведущие в этот уголок, было небезопасно, так как любая горсть могла нанести большое поражение.

Население, если Липки появлялись так внезапно, что в замок сбежаться не могло, рассеивалось по лесу и ближайшим горам, где также безопасное находило убежище. Старики знали выходы из поселения в пещеры настолько скрытые, что их никто на свете найти не мог, а татарин лесов не любил и в открытых полях привык только резвиться.

Тут также было безопасней, может быть, чем где-нибудь на границе, а в худшем случае и замок мог так долго обороняться, чтобы дичь, которая никогда долго не осаждала, отошла.

Замок на мысе имел стены, хотя старые, но крепкие, построенные из камней много лет назад, толстые и достаточно высокие. С той стороны, которая выходила на пруд, были два барбакана по углам, от рва и местечка, кроме наружных башен, защитные ворота, также заслонённые двумя выступающими бастионами.

Уже перед ними некогда должен был быть подъёмный мост, но давно его не стало и на рву построили плохой мост на брёвнах, который во время опасности разбирали или поджигали. Несколько фальконетов в стенах, непосредственно на него направленных, охраняли от штурма. Стоял, однако, замок, скорее, силой своей давней постройки, чем старанием, которого тут вовсе не было видно. Кое-где остался кусочек крыши, состоявшей из ободранных стропил или гонтов, заделанных соломой. Ворота были покрыты ржавыми бляхами и местами, незакреплённые, они поотваливались. Видно, их также, может, никогда не отворяли, потому что хватало рядом обширной дверцы, в которую и крестьянская телега могла закатиться. Войдя из деревни в замок и миновав широкие ворота, был виден прямоугольный двор, довольно обширный, со всех сторон окружённый старыми куртинами. В глубине со стороны пруда старое одноэтажное кирпичное строение так же припирало почти к куртине. Кое-где были видны сараи под стенами и городни в довольно плохом состоянии, а под ними, начиная от вечных каменных ядер, поломанных телег, запаса дерева, соломы, всякое старое оборудование разбросано было по кучам. Во дворе, кроме нескольких вытоптанных дорожек и возле ворот вытоптанного места, куда ставили возы, росла трава и сорняки. Кое-где к стенам цеплялись дикие кусты, ежевика и мелкие травинки, из середины камня вылезающие на свет. В одном месте, огороженном плетёным забором, был маленьких огородик: фасоль, кукуруза, разные сорняки росли там на нескольких грядках. Этот двор, входя от главных ворот, можно было видеть закрытым в глубине каменным домом, который заслонял почти всю большую часть двора – это сам замок.

Всё-таки двор тут ещё не кончался и, хотя через дом не вёл ни один проход, вправо и влево две тропинки вели к узкому, зажатому стенами перешейку, в который укреплённые куртиной ворота пропускали внутрь древней цитадели. Эти вполне новые ворота, видно, закрывали здание. В первом дворе были ещё следы какой-то жизни, на другом – уже вечная пустыня.

Ворота, ведущие во второй более тесный двор, открытые веками, висели на заржавевших петлях, словно уже закрыться не могли. Кусок заброшенного плетёного забора их заменял. Его можно было отодвинуть и кто-нибудь, идя под гору, мог бы осмотреть заброшенные укрепления. Пространство этого двора было значительно меньше; кое-где показывалась обнажённая серая скала, в конце концов заросшая травами. Две башни с открытыми лестницами поднимались по углам. Более или менее посередине возвышалось над куртинами небольшое квадратное строение, видно, очень древнее, но сейчас в нём уже никто не жил. Почерневшие, расшатанные двери и окна его были закрыты.

Здесь и там в верхних окнах, оправленных в олово, не хватало стёкол, а ласточкины гнёзда в великой численности покрывали свободно все бреши в стенах. Хотя заброшенное, здание это некогда должно было быть очень старательно построено, потому что сохранилось на удивление целым и нетронутым. Только черепичная крыша покрылась зелёными мхами. Кроме верхних комнат, внизу два ряда окон, неправильно разбросанных по стенам, указывали два этажа.

До главных дверей в нише стены можно было добраться только по лестнице со двора. Спущенный над ними камень имел на себе затёртые гербы и надписи. Ещё выше в углублении виднелось маленькое изображение Богородицы с младенцем Иисусом Христом на руках. Когда-то сверху покрывал его маленький навес, от которого теперь остались только остатки.

Стаи воробьёв, которым тут никто хозяйничать не запрещал, свободно прилетали, чирикая целый день. В правой башне, в тёмном углу сидела старая огромная сова, которую, быть может, из-за каких-то суеверий не преследовали. Ночью вылетала она за добычей, днём дремала в этом углу, который бесспорно привыкла считать своим наследством. Только стаи воробьёв нападали на неё днём, но в некоторой степени привыкшая к их щебетанию, на эту крикливую стаю не обращала внимание.

Замок отнюдь не был весёлым, а жилой едва та часть, которая была в первом дворе. Тут кирпичное здание, хотя заброшенное, было очень обширным. Занимал его в те времена, уже много лет, Павел Доршак, называемый подстаростой, управляющий Гродком с прилегающими территориями в имении мечника Збоинского, эти владения которого были наследством. В замке в течении долгого времени наследника не было. Доршак считал себя тут самовластным паном и хотя иногда писал рапорты, чувствуя сам себе паном, правил, как ему нравилось. Было несколько поселений, слобод и большое пространство земель, относящихся к Гродку, но никогда с этого мечник гроша не имел. Со дня на день и до более спокойных времён откладывали приведение в порядок собственность, в которой жить было небезопасно, а хозяйство вести трудно.

Лет пятнадцать назад, когда старый подстароста умер, этот Павел Доршак появился у мечника, живущего в Люблинском, вовсе ему незнакомый, предлагая свои услуги. За все рекомендации он имел какие-то подозрительные под печатью свидетельства, как сидел он у панов Потоцких на их владениях около Збруча несколько лет и вышел из них так, что претензий к нему не имели.

Мечник как раз хлопотал, кого бы туда послать, потому что мало кто решался подвергать опасности свою жизни в тех краях, терпеть нужду и вечную угрозу татарской неволи. Упал к нему, как с неба, этот Доршак, хотя никому он не нравился.

Мужчина был огромный, как вол, сильный, красный, рыжий, с дикими и быстро бегающими глазами, с неприятной улыбкой, смелый и забияка. Носил он казацко-татарскую одежду и прибыл на двор с одним слугой, похожим на цыгана. Говорил по-польски, перемешивая татарские слова и путаясь в речи.

Он представился шляхтичем из Галича, но о себе и семье говорил мало. Был женатым и бездетным. За порученый замок и имущество головой хотел ручаться, что его сохранит в целости. Мечник долго колебался, так прибывший был ему не по вкусу.

Мечникова также возражала, человек был неизвестный, а свидетельство подозрительное. Однако никого не было, а в Гродке он вреда учинить не мог, так как, кроме стен и земли, ничего там мечник не имел, а с земли, хотя плодородной, чиншов, осипов и дани никогда гроша не видел. Шло это всегда на реперации, крыши, мосты, на разные откупы. Сломанный шелунг не приплывал. Доршак клялся, что получит прибыли и не малые. Заранее даже их высчитывал. Таким образом, дал уговорить себя мечник и, записав перед актами полномочия, отправил нового подстаросту.

С той поры, по правде говоря, приходили письма, но деньги вовсе нет. На настоятельные требования приезда, счетов ответы были уклончивыми, часто молчание по несколько месяцев, а потом письмо, в котором было не то, что ожидали.

Мечнику на Межейевицах, Ополе и Воли Збжеской жилось очень хорошо, мог без этого Гродка прекрасно обойтись, всё-таки хотелось с него доход иметь, а тинфа никогда нельзя было получить и, как бы в насмешку, получал такие письма, которые, прочитав, не раз сминал и кидал в угол.

Он бы и сам, верно, давно выбрался навести там порядок, но времени не было. У мечника всегда была какая-то публичная служба, от которой отказаться не мог. Муж был рыцарский, занятый рыцарскими делами, в силу века, поэтому, если не на войне и не в лагере, то на комиссии, то по поручению короля на сеймике, на дворе и т. п. Вздохнуть не было времени и даже в своих Межейевицах рассмотреться. Имел в то время пан Збоинский лет пятьдесят и не менее десяти лет был женатым. Реальный образ тогдашнего шляхтича, обученного стойкости смолоду, здоровый, достойный, для коня и сабли храбрый, неустанно деятельный, всегда в хорошем настроении, готовый ко всякому обывательскому делу, охотно выступающий на распрю и праздник; долго в доме никогда не нагревающий места, мечник был и счастливым, и влюблённым. Всего ему на свете хватало, потому что и субстанции было достаточно и любовь была у людей.

Женился он также как нельзя лучше, взяв одну дочку своего друга Мусинского, красивейшую, богатейшую панну в околице, к тому же настроением и характером была как бы для него создана. Ротмистр Мусинский, был немного гулякой, но честным до костей. Ротмистровна сразу после смерти матери научилась в доме отца хозяйничать и управлять, поэтому, выйдя позднее замуж, у мечника быстро взяла всё в клубок. А была в этом великая нужда, потому что сам пан на это времени не имел. Называл её муж, целуя руки, золотой своей Хандзей, на протяжении десяти с небольшим лет живя друг с другом, никогда нахмуриться не было причины. По смерти Мусинского получил мечник после него немалую собственность, так что его за пана считали. Судьба женщин того времени была такой, что большую часть жизни они проводили в тоске и ожидании панов мужей, даже если бы работы не имели столько, что на него времени не оставалось. Мечник был редким гостем в доме и когда приезжал, привозил с собой праздник и счастье, но часто, прежде чем кони отошли от крыльца, уже на следующий день уезжал. В его отсутствие мечникова имела в голове хозяйство и домашний порядок, не считая образования дочки, с которой не расставалась. Только два последних года Ядзя провела в монастыре панн Бригиток при аббатисе, которая приходилась мечниковой двоюродной сестрой. Казалось хорошим то, что и рукоделия, и книг, и набожности, и света принесла она немного с собой в дом, вдобавок к тому, что от матери могла получить. Выросла девушка, как две капли воды похожая на мать: красивая, свежая, смелая и чрезвычайно охочая до работы и деятельная…

Когда пришлось идти под Вену, позвал Собеский мечника с собой, поручая ему командование главными силами. Сопротивлялась бы жена этой далёкой и опасной экспедиции, если бы не была настроена против врагов христианства, следовательно, счиатала это обязанностью, если бы притом можно было отказать королю и если бы мечник дал себя задержать.

Таким образом, речи об этом быть не могло. Как раз недавно перед этим предъявил иск сосед пана Збоинского о границе.

Когда бы по-людски и по-братски прибыв, сам завязал дело, компромисс был бы лёгким, но, не сказав ни слова, мечника поставил перед судом – это возмутило обоих.

Збоинский кулаком ударил о стол.

– Чёрта съест, – сказал он, – у меня бумаги, защищу себя, а нет… буду его хоть по судам тоскать, чтобы знал, что братская обязанность велит. Тяжбы ему хочется, будет её иметь, потому что никакого иска, слава Богу, не боюсь.

Речь тогда шла о документах.

У пана мечника бумаг в доме было не много. Все, какие имел титулы собственности: дела, завещания, извечные скрипты спрятали на случай несчастья в одном месте. Ещё после деда наследованный ящичек, выглядящий как длинноватый округлый валик, обитый какой-то волосяной шкурой, скреплённый латунными гвоздями, с двумя замками, помещал в себе архив, довольно порядочно связанный фасцикулами. Там так же покоились в жестяных трубках карты собственности.

Сразу после получения иска мечник вызвал жену к себе и собрался с ней вместе на поиск документов о границе. Работа была немаленькая, по той причине, что эти фасцикулы были не в лучшем порядке. Некоторые из них относились к давно оконченным делам и к добру, вывезенному из имения. Пришлось, однако, всё пересмотреть, потому что граничные акты застряли где-то глубоко.

Когда оба просматривали такие старые дела, попал мечниковой в руку фасцикул с надписью: “Бумаги, касающиеся Гродка Брацлавского”. Отложили его в сторону. Нашлись пограничные документы. Приступили к упаковке обратно в ящик, но давно не виденный Гродецкий фасцикул разбудил интерес самой пани. Мечник его также, как говорил, никогда в руках не держал. Он был связан шёлковым зелёным шнурком и, видно, долго с ним лежал, так как впился в бумаги, а узел так сплющился, что его трудно было распутать. Когда, в конце концов, начали разбирать пожелтевшие документы, списки и информацию, попался неразборчивый документ, написанный рукой мечникова деда, в котором было описание замурованного в замке подземелья и спрятанного в нём ящика с драгоценностями и деньгами.

Мечник никогда в жизни о них не слышал, но из того описания, что там находилось, он мог понять, что ни отец, ни дед замурованного ящика не добыли. Имущества этого вида освящались в семьях, переписывались, никогда их никто не продавал, скореё, дело было в откупе от языческой неволи.

Можно было предположить, что этот ящик по сегодняшний день должен был находиться ещё в замке. Не был этот скарб таким значительным, чтобы о нём слишком заботиться, но всё-таки, заключая из списка, нескольким, а, может, нескольким десяткам тысяч золотых червонцев он равнялся. Очень могло быть, что кто-нибудь там догадался о нём, нашёл и присвоил, сомнения, однако же, оставались, а мечникова горячо взялась за то, что следовало ехать в Гродек и отыскать ящик. Столько лет она тут уже пережила, что мечник хотел ждать пока не завершится венская необходимость, чтобы самому после неё выбраться. Жена была противоположного мнения. Ей казалось, что и Гродек осмотреть, и хозяйство Доршака на месте осудить было великое время, а никогда безопасней это выполнить не было возможности, как теперь, когда турки и татары находились в другом месте. Она предлагала, как для развлечения, будто бы ехать с дочкой, заверяя, что справится и привезёт ящик.

Мечник прикрикнул, ни в коей мере не соглашаясь на эту небезопасную экспедицию, но золотая Хандзя настаивала и полушуткой – полуправдой пригрозила гневом, если бы ей так- же, как она говорила, запретили идти на эту необходимость.

Долгие споры были о том, продолжающиеся и не один день, однако же, как это обычно происходит, когда женщина сильно чего-нибудь желает, настоит на своём. Всё же не быстро мечник согласился, хотя с очень сильной тревогой в сердце. Татары, хотя значительная часть их уехала, бродили у границ, а достаточно было маленькой кучки, чтобы могло произойти большое несчастье. Мечникова над этим смеялась. Когда дело дошло до обдумывания выбора в путешествие, также появились большие споры, так как она хотела ехать в малом эскорте, а муж рад был для безопасности дать людей побольше и подобрать самых храбрых, на которых мог безопасно положиться. За это условие он решил, что сам двор назначит компанию.

На дворе мечника находился тогда дальний родственник, бедный парень, но с большими надеждами, Янаш Корчак. Двадцатилетний парень, выпросился бы он в венский поход, если бы не случай, который ему за этот низкий труд приняться не позволил. Объезжая мечникова коня, когда тот его сбросил, Янаш сломал ногу. По правде говоря, доктор-немец, привезённый из Люблина, ногу ему немедленно взял в дощечки и молодые кости отлично срослись, но ему ещё ни много ходить, ни до утомления ездить верхом не дозволили. Янаш клялся, что не чувствует даже самой малой боли, что здоров и имеет силы; идти в поход мечник ему не дал. Но когда пришлось собирать двор для её светлости, он упал в ноги пану Збоинскому, чтобы выпроситься и по причине безопасности быть добавленным. Трудно было ему противостоять, и, сказать по правде, это была почти гарантия, так как Янаш телом и душой был предан мечнику, был храбрый, хитрый, рассудительный и неутомимый. Мечник мог смело доверить ему семью. Старичок капеллан ксендз Фабиан Жудра не мог быть большой помощью, но даже и тот вздыхал, не смея навязываться, а незнакомый край очень желал поглядеть. Старичок был крепкий, необременительный никому, милый в разговоре; мечникова его также обещала забрать. Для коней и для обороны выбрали шесть человек, тех, что были самыми сильными и привязанными к семейству. Кроме этого, двое гайдуков, Голоба и Тракевич, и венгр Гичи собирались ехать.

Янаш, хотя самый младший, предпринял командование и главенство. Оружие для всех людей, не только то, какое могли иметь при себе, но запасное, положили на возы, взяли три свободных коня на всякий случай, предостаточно пороха и пуль. А то, что не всегда людным и гостеприимным краем они должны были ехать, приготовили всевозможной еды, одеял и всё, что необходимо в путешествии. Мечникова и о болезни, упаси Боже кого, подумала, травы, каплей и медикаментов напихав целый ящичек.

Таким образом, Межейевицы они собирались на какое-то время опустошить, так как мечник тянул с войском, а пани сразу хотела выбираться в дорогу, чтобы перед зимой вернуться.

Збоинскому казалось, что он сделает лучше, когда сперва к Доршаку пошлёт верного человека с письмом, объявляя ему о прибытии пани, чтобы, по крайней мере, она нашла очищенными избы и приготовили то, что было необходимо для жизни. У мечника это настроение перед выездом значительно испортилось, он не говорил ничего, однако, боялся. По правде говоря, Гродек до сих пор был свободным от нападения, но околица и сама близость татар и бродяг сильно его беспокоили. Противоположно самой пани, её дочка, Янаш, что командовал экспедицией, даже ксендз были в наилучшем расположении и радовались заранее тому, что собирались посмотреть и что привести с собой.

* * *

Солнце заходило за холмы, опоясывающие долину. В сторону городка у подножия замка с двух противоположных сторон показались два всадника, взаимно издалека присматривавшиеся друг к другу.

Один из них, огромный мужчина на сильном коне, покрытом потом и пеной, ехал не спеша. Две сильные бурые валашские борзые бежали за ним следом. Он одет был по-казацки, в меленькой бараньей шапочке на голове, в сивом жупанике, перетянутом кожаным пояском, в длинных ботинках, и имел кнут, привешенный через плечо. Красное лицо, пятнистое, было отталкивающим. Щетинистые рыжие усы добавляли ещё более дикое выражение. Маленькие чёрные глазки, беспокойные, сидящие глубоко, затеняли кустистые брови. Отвисшие губы, спёкшиеся от жары или нездоровья, выглядели как пораненые. Хотя по внешности он выглядел бедно, но гордость и самоволие чувствовались в нём, словно победившего разбойника.

С другой стороны на сильной лошади с вьюками на ремнях, покрытый буркой, немного сдвинутой с плеч, ехал парень, насвистывая песенку, здоровый, сильный, с весёлым лицом, с обычными чертами, загорелой кожей, нерасчёсанными волосами, сама одежда указывала на слугу либо посланца… могущественного дома.

Едучи, он с большим любопытством оглядывался и не спеша направлялся к местечку. Въехав в городок, он остановился тут у корчмы, позвал еврея и, о чём-то его спросив, медленно дорогой двинулся к замку.

Увидев это, оставшийся за ним всадник с борзыми, пришпорил коня и, догнав едущего, обратился к нему, нахмурившись, спрашивая по-русски:

– А куда ты?

Вопрошаемый посмотрел.

– А вам что до этого? – отпарировал он.

Лицо рыжего покраснело и он подбоченился.

– Но! – крикнул он. – Уже оттого, что вы на моей земле.

– Неправда, – сказал второй.

Рыжий вздрогнул и, должно быть, непреднамеренно сжал ногами коня, потому что он встал перед ним на дыбы, за что тот немилосердно стегнул его кнутом и осадил.

– Кто вы? – выкрикнул он. – Как смеете?

– Не горячитесь, – воскликнул, смеясь, посланец.

– Я тут пан!

– Неправда, – повторил другой.

Глаза рыжего налились кровью.

– Говори, кто ты?

– Я на дороге тут вести с вами разговоры не собираюсь, – сказал спокойно втянутый в беседу. – Хотите знать, кто я, езжайте за мной в замок, скажет вам подстароста.

– Какой подстароста?

– По-видимому, какой-то Доршак, – небрежно добавил путник.

Рыжий на мгновение замолчал.

– Ну, это я и есть подстароста Доршак.

Всадник отвернулся, улыбаясь, снял шапку… и не сказал ничего.

– Что это? В какую игру мы с вами играем? – подхватил Доршак.

– Ни в какую, – сказал второй, – я еду к пану с письмом от ясновельможного мечника.

Эти слова немного смутили пана Доршака, на вид он успокоился и смягчился.

– Что вы болтаете! – воскликнул он. – Я, я здесь пан с руки мечника. У нас свободных людей блуждает достаточно, я должен за порядком следить.

– Тогда не говорю ничего, – сказал посланец, – но я вас не знал.

– Езжайте за мной в замок.

Говоря это, Доршак посмотрел на флегматичного посла, на борзых, которые начинали распоряжаться в городке, свистнул и рысью поехал вперёд.

Другой также дал шпоры коню и в молчании двинулся за ним.

В городке эта короткая сцена уже вытравила из домов людей. Евреи стояли перед корчмами, какой-то мальчик вырвался на рынок и борзая его уже было потормошила, когда подстароста ей свистнул. Шапки и ермолки по дороге снимались и люди низко кланялись. От городка дорога в гору привела в замчик. Нужно было преодолеть шаткий и жалкий мост, который весь сотрясался под лошадьми, наконец через сводчатую дверку в воротах они въехали на двор.

Здесь, как ранее на борзых, Доршак пронзительно свистнул, из-за сарая выскочил мальчик в простой рубашке и подросток в короткой свитке, которые взяли коня. Посланец также не спеша уже спешился, сперва отпуская коню подпруги. Только, когда это выполнил и увидел перед собой подстаросту, стоящего с признаками нетерпеливого ожидания, ничего не говоря, он начал доставать из одежды старательно завёрнутые в платок бумаги, которые вручил пану Доршаку.

– Пойдёмте со мной в замок, там в нижней комнате погостите, – отчеканил подстароста.

– Благодарю, пан, – ответил посланец, – но я наперёд о коне и вьюках должен подумать.

На это подстароста ничего не ответил и пошёл быстро к замку. Опускался сумрак и во дворе, защищённом стенами, начинало становиться тускло. Посланец заговорил со слугой, заботясь о коне. Он сам медленно снял вьюки, седла, однако, снять не позволил, пока уставший конь не отдохнёт. Подстароста, миновав нижнюю часть, по каменным ступенькам шибко поднялся на верх, а борзые побежали за ним.

В дверях стояла ожидающая его женщина. Взглянув на неё, легко было узнать восточный тип. Средних лет, некогда, вероятно, очень красивая, брюнетка с чёрными глазами, пышными бровями, римским носом, форменными губами, казалось, состарилась раньше времени, утомлённая, хмурая, но выражение великой энергии выдерживалось во всей физиономии. Голову, покрытую пышными волосами, которые непослушно выбивались из-под шёлкового платка, держала гордо поднятой. На ней была белая одежда, а на ней кафтан из турецкой материи. Любопытными глазами, ничего не говоря, измерила она входящего и письмо, которое держал он в руке.

Он словно догадался, что найдёт её в дверях, поднял также голову, но они даже не поздоровались. Встретив его взгляд, женщина отошла, оставляя двери открытыми. Комната, в которую вошёл за ней Доршак, была обширна, а за ней показывались дальние, обставленные дивными предметами, среди которых турецкие куфры, софы и низкие столы контрастировали со старыми стульями и тёмными шкафами.

Женщина, сложив руки на груди, упала на низкое сиденье. Доршак входил задумчивый.

– Я голодный как собака… и собаки тоже, должно быть, голодны, – сказал он ломаным русско-польским языком.

– Сейчас тебе дадут есть, – равнодушно ответила женщина и, повысив голос, крикнула:

– Татьяна!

Не скоро вкатилась толстая женщина в очень запущенном наряде и покрутила глазами.

– Есть! – крикнул Доршак, садясь за стол. – И света, живей.

Он разломил было уже печать и нетерпеливо пытался читать, но мрак не позволял; он бросил письмо на стол.

– Мечник человека с письмом прислал, – бормотал он, – что ему там в голову пришло, он всегда думает, что тут является паном. Ха! Ха!

– А кто же? – произнесла женщина.

Доршак рассмеялся и стукнул пальцем в грудь.

– Кто же, если не я! Кто тут шеей рискует столько лет, чтобы в этой дыре скрываться? Чёрта съест, если из моих рук её назад вырвет.

Женщина пожала плечами.

– Когда мне однажды даст эту весть, не выкурит меня так легко, – говорил, не обращая внимания, как бы себе, Доршак. – Если захочет, я вместе с письмом заплачу ему… но я не напрасно работал, чтобы другие пользовались. Где человек столько лет сидит и трудится, всё-таки должен выседеть себе собственность. Чего он от меня хочет… Женщина смотрела на говорящего, словно с сожалением, но ничего уже не говорила.

В это время женщина внесла свечу и поставила её на столе; Доршак схватил письмо, начал его читать, брови его стягивались, плюнул и бросил его снова на стол, начал ходить, потом взял письмо, дабы ещё раз прочитать, и повторно бросил его от себя, руки вложил в карманы, прохаживался хмурый.

– Но этого-то я не ожидал, – воскликнул он вдруг, останавливаясь перед женщиной, – ведь мечникова со всем двором едет в Гродек.

Он начал смеяться.

– Милостивый государь, забавная история! Баба-Ирод… Им кажется, что всех татар забрал с собой Кара Мустафа и что тут как у Бога за печью можно сидеть! Посмотрим…

– Но я их тут иметь не хочу, – добавил он, – и быстро выкурю, что даже охота у них заглядывать в моё хозяйство отпадёт.

Женщина слушала, молчащая, опёрлась на руку и посмотрела в окно, как если бы давно знала, что с ним ни серьёзно разговориться, ни образумить его не сумеет.

Чем дольше ходил и думал Доршак, тем казался сильней обуреваем возмущением и гневом. Его резкие движения и вся фигура утверждали, что он сдерживается только, дабы не взорваться.

Затем женщина принесла полотенце, большую миску и тарелку. Доршак поглядел только и бросился за стол, а собаки сидели с обеих сторон, смотряему в глаза. Прежде чем приступил к еде, он достал из шкафчика бутылку, выпил рюмку и поставил её перед собой. Как следствие волнения и напитка, лицо его раскраснелось. Он был страшным – женщина всякий раз, как на него смотрела, с отвращением отворачивала глаза…