Kitobni o'qish: «Первое поражение Сталина»

Знать – чтобы предвидеть, предвидеть – чтобы избегать.

Огюст Конт

В марте 1913 года в Петербурге вышел из печати и поступил в продажу очередной, третий, номер легального большевистского журнала «Просвещение». Среди прочих материалов он содержал и статью Сталина «Национальный вопрос и социал-демократия». Статью столь пространную, что её пришлось публиковать в трех номерах, а год спустя – из-за большого к ней интереса – даже издать отдельной брошюрой под несколько иным названием: «Марксизм и национальный вопрос».

Этой статьёй автор, до того известный только в узких партийных кругах как функционер регионального масштаба, главным образом по двум работам («Вкратце о партийных разногласиях» и «Анархизм или социализм»), напечатанным на грузинском языке, ибо имели значение прежде всего для кавказских организаций РСДРП, заявил о себе как о серьёзном, зрелом теоретике. Обратившемся к вопросу, разрабатывавшемуся европейской социал-демократией начиная с Четвёртого (лондонского) конгресса Второго Интернационала, и выдвинувшем лозунг «право наций на самоопределение», трактуемый как политическая или культурная автономия.

Новая работа Сталина стала результатом и глубокого, тщательного изучения более чем актуальной, начиная с революции 1905 года, для России проблемы, и знакомства с нею на практике во время первой зарубежной поездки – три с половиной месяца с начала ноября 1912 года по февраль 1913-го он провёл в Австро-Венгрии. Жил сначала в Кракове, а потом в Вене.

Злободневность избранной проблемы и для Российской Империи, и для большевистской партии Сталин объяснил далеко не сразу. Для начала, в чём сразу же проявил чисто научный подход, объяснил своё понимание термина «нация», чему посвятил первый из семи разделов работы. Последовательно, используя широкий круг примеров, полемизируя с виднейшими лидерами австрийской социал-демократии Отто Бауэром и Карлом Реннером, писавшими под псевдонимами Шпрингер, Синоптикус указал:

«Нация есть исторически сложившаяся, устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры». И тут же подчеркнул – «только наличие всех признаков, взятых вместе, даёт нам нацию».

Затем подвёл читателя к следующему тезису. «Нация, – указал Сталин, – является не просто исторической категорией, а исторической категорией определённой эпохи». Раскрыл такое объяснение следующим образом: «В западной Европе… образование наций означало… превращение их в самостоятельные национальные государства». Не стал при этом углубляться в историю, напоминая, что появились они с 1648 года, со времени завершения охватившей весь континент Тридцатилетней войны и подписания Вестфальского мира. Счёл более важным донести до читателей иное:

«В то время как на Западе нации развивались в государства, на Востоке сложились межнациональные государства, государства, состоящие из нескольких национальностей. Таковы Австро-Венгрия, Россия. В Австрии наиболее развитыми в политическом отношении оказались немцы – они и взяли на себя дело объединения австрийских национальностей в государство. В Венгрии наиболее приспособленными в государственной организованности оказались мадьяры… В России роль объединителя национальностей взяли на себя великороссы». А далее сказал то самое важное, что, по его мнению, и породило национальный вопрос:

«Ворвавшись в спокойную жизнь оттеснённых национальностей, капитализм взбудораживает последние и приводит их в движение. Развитие прессы и театра, деятельность Рейхсрата в Австрии и Думы в России способствует усилению «национальных чувств». Народившаяся интеллигенция проникается «национальной идеей» и действует в том же направлении. Но приступившие к самостоятельной жизни оттеснённые нации уже не складываются в независимые национальные государства. Они встречают на своём пути сильнейшее противодействие со стороны руководящих слоев командующих наций, давно уже ставших во главе государства. Опоздали!»

Вслед за тем Сталин пояснил: «Так складывались в нации чехи, поляки и т. д. в Австрии, хорваты и прочие в Венгрии, латыши, литовцы, украинцы, грузины, армяне и прочие в России. То, что было исключением в Западной Европе (Ирландия), на Востоке стало правилом… Так складывались обстоятельства, толкавшие молодые нации востока Европы на борьбу… Борьба началась и разгорелась, собственно, не между нациями в целом, а между господствующими классами командующих и оттеснённых наций…

Стеснённая со всех сторон буржуазия угнетённой нации, естественно, приходит в движение. Она апеллирует к «родным низам» и начинает кричать об «отечестве», выдавая своё собственное дело за дело общенародное… И «низы» не всегда остаются безучастными к призывам, собираясь вокруг её /буржуазии – Ю.Ж./ знамён: репрессии сверху задевают и их, вызывая в них недовольство. Так начинается национальное движение…»

Но тут же Сталин растолковывает, конкретизирует: «Из сказанного ясно, что национальная борьба в условиях подымающегося капитализма является борьбой буржуазных классов между собой».

Только прочно обосновавшись на единственно бесспорном для всех без исключения марксистов классическом положении – фундаменте, Сталин и продолжил развитие своей мысли. «Поэтому, – резюмирует он, – социал-демократия всех стран провозглашает право на самоопределение». Но что же стоит за таким лозунгом? И даёт ему собственное толкование, коренным образом отличавшееся оттого, на котором настаивали теоретики австрийской социал-демократии и лидеры «Бунда» – партии, объединявшей российских евреев.

Право на самоопределение, утверждает Сталин, означает что «только сама нация имеет право определять свою судьбу. Никто не имеет права насильственно вмешиваться в жизнь нации, разрушать её школы и прочие учреждения, ломать её нравы и обычаи, стеснять её язык, урезать её права».

Правда, сразу же последовала оговорка, и весьма принципиальная. «Это, конечно, не значит, – подчеркнул Сталин, – что социал-демократия будет поддерживать все и всякие обычаи и учреждения нации. Борясь против насилий над нацией, она будет отстаивать лишь право нации самой определить свою судьбу».

Далее же Сталин впервые высказал то, что на протяжении последующего десятилетия будет повсюду отстаивать, пытаться осуществить на практике. Нация, по его твёрдому убеждению, «имеет право устраивать свою жизнь на началах автономии, вступать с другими нациями в федеративные отношения, совершенно отделиться… Но это ещё не означает, что она должна делать это при всяких условиях, что автономия или сепарация везде и всегда будут выгодны для нации, то есть для её большинства, то есть для трудящихся слоев». И сразу же задаётся важнейшим вопросом: «какое решение более всего совместимо с интересами трудящихся масс – автономия, федерация или сепарация?»

Ответ следует незамедлительно: «Экономические, политические и культурные условия: – таков единственный ключ к решению вопроса о том, как именно устроится та или иная нация, какие формы должна принять её будущая конституция». Только затем Сталин позволил себе перейти от общего к частному. От поиска ответа – как же решать национальный вопрос, не вообще в Восточной Европе, а в России.

«В России, – съехидничал он, – во-первых, «слава богу, нет парламента». Во-вторых, и это главное, осью политической жизни России является не национальный вопрос, а аграрный. Поэтому судьба русского вопроса, а, значит, и «освобождения» наций связываются в России с решением аграрного вопроса, то есть с уничтожением крепостнических остатков, то есть с демократизацией страны… Не национальный, а аграрный вопрос решает судьбы прогресса в России. Национальный вопрос – подчинённый».

Следующие два раздела работы Сталин посвятил целенаправленной критике культурной автономии. Ещё раз категорически отверг её, под каким бы флагом она не выступала, ибо для него такое решение «противоречит всему ходу развития наций. Она, – пояснил Сталин, – даёт лозунг организовать нации, но можно ли их искусственно спаять, если жизнь, если экономическое развитие отрывает от них целые группы и рассеивает последние по разным областям?»

Наконец, вернулся к наиглавнейшему – как же решать национальный вопрос в России. И начал с наиболее хорошо знакомого ему. «На Кавказе, – объяснил Сталин, – имеется целый ряд народностей с примитивной культурой, с особым языком, но без родной литературы». К таковым относились мингрелы, абхазы, аджарцы, сваны, лезгины, кобулетцы, ингуши, осетины, ингилойцы, закавказские татары (азербайджанцы)… «Как бытье такими народностями?.. К каким нациям их отнести? Возможно ли их «организовать» в национальные союзы?» – задал он риторические вопросы, и сам же ответил на них:

«Национальный вопрос на Кавказе может быть разрешён лишь в духе вовлечения запоздалых наций и национальностей в общее русло высшей культуры. Только такое решение может быть прогрессивным и приемлемым для социал-демократии. Областная автономия Кавказа потому и приемлема, что она втягивает запоздалые нации в общее культурное развитие, она помогает им вылупляться из скорлупы мелконациональной замкнутости, она толкает их вперёд и облегчает им доступ к благам высшей культуры».

Завершил же Сталин работу конкретным предложением. Правда, заимствованным у Мартова. Точнее, из сказанного тем ещё в 1903 году на II съезде РСДРП и включённого в программу партии. Наиболее разумной формой решения национального вопроса должно стать «областное самоуправление для тех окраин, которые по своим бытовым условиям и составу населения отличаются от собственно русских областей». Но далеко не для всех.

«Единственно верное решение, – указал Сталин, – областная автономия. Автономия таких определившихся единиц, как Польша, Литва, Украина, Кавказ и т. д.

Преимущество областной автономии состоит, прежде всего, в том, что при ней приходится иметь дело не с фикцией без территории, а с определённым населением, живущим на определённой территории. Затем, она не межует людей по нациям, она не укрепляет национальные перегородки. Наоборот, она ломает эти перегородки и объединяет население».

Так, вводя альтернативу культурной автономии областной. Сталин и сделал её «необходимым пунктом в решении национального вопроса». Но понимая, что предлагаемые им области не являются моноэтническими, оговорил и такую проблему. «Можно опасаться поэтому, что меньшинства будут угнетаемы национальными большинствами. Но опасения имеют основания лишь в том случае, если страна останется при старых порядках».

…Когда Сталин писал «Марксизм и национальный вопрос», он не мог даже помыслить, что всего через четыре года его статья потеряет чисто теоретический, отвлечённый характер.

Часть I
Ящик Пандоры

Глава I. Новая власть – старые проблемы

С отречением Николая, а вслед за тем и Михаила, появилось, казалось бы, долгожданное, столь чаямое либералами ответственное, пусть и назвавшее себя временным, правительство. Ответственное, перед продолжавшей существовать никем не распущенной Думой, сессию которой при желании можно было возобновить в любой день. Той самой Думы, «по почину» которой якобы Временное правительство и возникло. На самом деле всё оказалось далеко не так просто.

Только что вступивший в должность министра иностранных дел П.Н. Милюков на первой же официальной встрече с французским послом Морисом Палеологом откровенно объяснил: «Мы сосредоточили в своих руках все виды исполнительной власти, в том числе и верховную. Мы, следовательно, не ответственны перед Думой».¹ Уточнять – а перед кем всё же ответственно Временное правительство? – почему-то не стал.

Позиция всех новых министров (в том числе, и премьера) основывалась на тексте отречения, подписанного Михаилом. А в том прямо указывалось, что Временное правительство облечено ВСЕЮ властью. Следовательно, не только исполнительной, но и законодательной. Правда, всего лишь на время до созыва Учредительного собрания. И вот такая деталь вскоре и породила несколько позже названное тем же Милюковым «перерывом в праве».

Сознательный отказ от ответственности перед Думой породил и иное. Неизбежное в самом близком времени усиление значения Совета рабочих и солдатских депутатов просто как единственного в стране органа выборного. Уже в силу только того призванного подменить собой и формально существующую, но бездействующую Думу, и пока не существующее Учредительное собрание, с выборами в которое не очень торопились.

Словом, странная, необъяснимая позиция Временного правительства сама по себе вела к неизбежному в таких обстоятельствах двоевластию.

Между тем, все, абсолютно все – и народ страны, и союзники – ждали от Временного правительства, ибо ждать больше было не от кого, ответа на самый важный, воистину судьбоносный вопрос. Сможет ли новая Россия не просто продолжать воевать, всего лишь удерживая фронт, но и по договорённости, достигнутой в октябре минувшего года, перейти в наступление. Совместно с французскими, английскими и итальянскими силами нанести Германии и Австро-Венгрии последний, решающий и сокрушительный удар.

Только потому Временному правительству и пришлось первой же декларацией, от 6 марта, заверить Париж, Лондон и Рим в верности данным прежде обязательствам. Заявить, что «будет верно соблюдать все союзы и сделает всё, от него зависящее, чтобы обеспечить армии всё необходимое для ведения войны до победного конца».² Оговорку же – «всё, от него зависящее» – допустили далеко не случайно. Из-за неуверенности в боеспособности «полученных в наследство» вооружённых сил.

Худшие опасения подтвердились слишком скоро.

«Запасов в стране, – констатировала записка Ставки, направленная всего три недели спустя в МИД, – для полного продовольствия армии недостаточно… Вследствие недостатка угля, металла, расстройства транспорта и переживаемых событий производство снарядов (крупных калибров), патронов, ружей и орудий значительно понизится… Укомплектование людьми в ближайшие месяцы подавать на фронт в потребном числе нельзя, ибо во всех запасных частях происходят брожения… Укомплектование лошадьми будет задержано, так как по условиям внутреннего транспорта и необходимости не ослаблять полевые /сельскохозяйственные – Ю.Ж./ работы, все реквизиции лошадей задержаны. Железнодорожный транспорт находится в значительном расстройстве, и, даже при условии отыскания запасов, мы не можем подавать одновременно на фронт запасы для ежедневного довольствия и для образования запасов, без наличия которых хотя бы на двухнедельную потребность нельзя начинать каких-либо операций».

«Армия, – продолжала записка, – переживает болезнь. Наладить отношения между офицерами и солдатами удастся, вероятно, лишь через два-три месяца. Пока же замечается упадок духа среди офицерского состава, брожение в войсках, значительное дезертирство. Боеспособность армии понижена, и рассчитывать на то, что в данное время пойдёт вперёд, очень трудно».

Далее же следовал неутешительный вывод:

«1. Приводить ныне в исполнение намеченные весной активные операции недопустимо. 2. Не рассчитывая на Балтийский флот, надо организовать оборону Финляндии и подступов к Петрограду, что потребует усиления Северного фронта. 3. На всех фронтах, до восстановления порядка в тылу и образования необходимых запасов, необходимо перейти к обороне. 4. Необходимо принять самые энергичные меры для уменьшения едоков на фронте. Для этого необходимо убрать с фронтов всех инородцев и военнопленных и решительно сократить число людей и лошадей во всех тыловых учреждениях. 5. Надо, чтобы правительство всё это совершенно определённо и ясно сообщило нашим союзникам, указав на то, что мы теперь не можем выполнить обязательства, принятые на конференциях в Шантильи и Петрограде»³ /о совместном и одновременном наступлении не позже апреля 1917 года – Ю.Ж./.

Итак, оборона вместо наступления… Но не только. Ставке, пока особо не подчёркивая, пришлось отметить и иное. Солдаты стали выражать своё отношение к войне самым простым и наглядным способом – дезертирством. Нараставшим, ширившимся с каждым днём бегством с фронта. Спустя всего год Н.Д. Набоков так объяснял происходившее: «Трёхлетняя война осталась чуждой русскому народу, он ведёт её нехотя, из-под палки, не понимая ни значения её, ни целей, он ею утомлён, и в том восторженном сочувствии, с которым была встречена революция, сказалась надежда, что она приведёт к скорому окончанию войны».⁴

Но не только дезертирство изрядно поубавило оптимизма у власти. Требовала самого срочного решения ещё одна проблема. По всей стране начались, всё усиливаясь, «аграрные беспорядки», как привычно называли крестьянские волнения. Разгром имений и «чёрный», то есть исключительно на свой страх и риск, раздел помещичьей земли. Пахотной, которой никогда не хватало тем, кто её обрабатывал, луговой – для сена, шедшего на прокорм скоту.

Временное правительство уже 19 марта признало: решение земельного вопроса «составляет самую серьёзную социально-экономическую задачу переживаемого периода», является «основным требованием всех демократических партий». Правда, тут же оговорилось – вопрос о земле «станет на очередь в предстоящем Учредительном собрании»⁵. Не раньше. Но на некоторые меры правительство всё же отважилось. 16 марта национализировало земли удельного ведомства, то есть принадлежавшие царской семье в совокупности. Более 7 миллионов гектаров. А спустя десять дней новым постановлением добавило к национализированным и земли кабинета бывшего императора. На том имитация земельной реформы завершилась. Крестьяне так и не получили от государства ни одной десятины.

На том беды и несчастья, с которыми пришлось столкнуться новой власти, не ограничились. К коллапсу экономики и транспорта, к бегству солдат из окопов, к крестьянским волнениям добавилось и то, чего прежде ещё не было. То, что угрожало распадом страны, безразлично, выиграет ли она войну, или проиграет. Громогласно, требовательно заявил о себе сепаратизм.

1. Автономии!

Избавиться разом хотя бы от внутренних проблем премьер Г.Е. Львов попытался самым, как он полагал, простым, радикальным и вместе с тем демократическим способом. 7(20) марта он направил во все административные центры России циркулярную телеграмму, подписанную лишь им одним.

«Придавая самое серьёзное значение, – гласило распоряжение Львова, – в целях устроения порядка внутри страны и для успеха обороны государства, обеспечению безостановочной деятельности всех правительственных и общественных учреждений, Временное правительство признало необходимым устранить губернаторов и вице-губернаторов от исполнения обязанностей, передав управление председателям губернских земских управ в качестве правительственных комиссаров».⁶

Трудно вообразить, чтобы автоматическая полная замена одних чиновников царского министерства внутренних дел другими, также занимавшими свои посты по назначению, смогла что-либо изменить к лучшему. Однако Львов не ограничился лишь такой мерой. На следующий день было опубликовано с ним интервью, которым премьер только усилил им самим и порождённый административный хаос. «Назначать, – вдруг заявил премьер, противореча смыслу собственной телеграммы, – никого правительство не будет. Это вопрос старой психологии… Пусть на местах сами выберут».⁷ И тем поставил накануне назначенных комиссаров в ложное положение. Чётко указал, что их пребывание в должности – весьма кратковременное. Следовательно, безответственное. Так, вмиг разрушил пусть плохую, даже очень плохую, но всё же хоть как-то ещё действовавшую систему управления. Усугубил же ситуацию одновременный роспуск полиции и жандармерии как органов порочного самодержавия.

За такими решениями и последовала неизбежная, легко предсказуемая смута, прежде всего проявившаяся на национальных окраинах. Ускорили же её два постановления Временного правительства, на деле означавшие добровольный отказ от двух наиболее развитых в промышленном отношении, наиболее культурных регионов.

Первым стал принятый 7(20) марта акт «Об утверждении конституции Великого Княжества Финляндского и о применении её в полном объёме». По сути ставший выражением взглядов и Прогрессивного блока, высказанных ещё в августе 1915 года, и царского правительства, признавшего в конце 1916 года, под давлением обстоятельств, неприемлемым жёсткий курс по отношению к Финляндии.

В Петрограде полагали такой акт вполне достаточным, дабы снять все накопившиеся за годы войны противоречия с Гельсингфорсом. И получить, наконец, столь необходимый займ в размере 200 миллионов финских марок, призванный компенсировать отсутствие в Великом Княжестве воинской повинности. И увеличить поставки молока, масла, мяса для нужд столицы, испытывавшей острейшую нужду в продовольствии, а также фуража для армии. И пресечь всё нараставшее «егерское движение» – нелегальный отъезд в Германию молодёжи призывного возраста для военного обучения и последующей службы в рядах немецкой армии на её восточном фронте, то есть против России. Словом, наконец-то избавиться от постоянного страха перед финским вооружённым восстанием, которым российские власти давно уже сами себя настойчиво запугивали.

Возвратить насильственно отнятые законные права великому княжеству не составляло особого труда. Зато сразу же тот, кто сделал бы это, представал в глазах всего мира подлинным демократом, решительно порвавшим с тяжким наследием самодержавия. Вместе с тем, акт от 7(20) марта призван был и послужить не вполне ясным, неотчётливым обещанием всем политическим кругам Финляндии – пророссийским пока ещё социал-демократам; старофиннам, являвшимся сторонниками ориентации на Германию и Швецию; младофиннам, решительно настроенным в пользу Антанты– той самой широкой автономии, на деле означавшей чуть ли не полную независимость, которой те и добивались.

Однако непродуманность, непоследовательность политики Временного правительства выразились буквально в первой же фразе столь важного документа. Практически повторившей традиционную формулу всех императоров при вступлении на престол, лишь несколько изменив её чисто стилистически: «Облеченные всей полнотой власти, мы сим утверждаем и удостоверяем…»

Разумеется, акт включил всё то, что стало необходимым, являлось порождением насущных требований времени. Полное перечисление законов Российской Империи, изданных почти за три десятилетия, и ограничивших автономию Финляндии, а потому и отменяемых отныне. Объявление полной амнистии осуждённым по политическим мотивам, подразумевавшее, прежде всего, высылку в Томскую губернию П.Э. Свинхувуда, получившую слишком шумную огласку в Европе. Разрешение созвать избранный в июле 1916 года сейм, права которого предполагалось значительно расширить, и обещание представить на его утверждение законопроекты о независимом Верховном суде Великого Княжества, о свободе печати, о союзах. Но ни слова не было сказано о расквартированном в Финляндии 42-м отдельном корпусе, по численности приближавшемся к армии. Видимо, подразумевалось, что его пребывание вполне оправдано войною.

Завершался же акт 7(20) марта более чем патетически: «Мы торжественно сим актом подтверждаем финляндскому народу на основе его Конституции, незыблемое сохранение его внутренней самостоятельности, прав его национальной культуры и языков /финского и шведского – Ю.Ж./. Мы выражаем твёрдую уверенность, что Россия и Финляндия будут отныне связаны уважением к закону ради взаимной дружбы и благоденствия обоих свободных народов».⁸

Итак, обещана была всего лишь внутренняя самостоятельность. Не более. Только то, чем и без того обладала Финляндия даже при самодержавии.

Подписывая акт, и премьер Львов, и все министры твёрдо полагали – всё население Великого Княжества вполне удовлетворится всего лишь восстановлением своих старых прав, а вековая уния двух государств сохранится и в будущем. Но ошиблись депутаты сейма, возобновившего свои заседания 21 марта (2 апреля), уже не захотели довольствоваться «внутренней самостоятельностью». Возжелали – революция, так революция! – гораздо большего.

Социал-демократ Мякелин заявил: «Автоматический переход власти монарха к Временному правительству означал бы, что русская революция произвела изменение финских основных законов. Если мы приняли манифест 7 марта и санкционировали созыв сейма, из этого не следует, что мы признали за Временным правительством право решать внутренние вопросы Финляндии»⁹. А другой депутат, от Шведской народной партии, Хурнборг пошёл в своих требованиях ещё дальше. «Финляндия, – торжественно возгласил он с трибуны сейма, – и пусть это знает весь мир, будет настаивать на признании её самостоятельности».¹⁰

17(30) марта Временное правительство сделало ещё один шаг на пути к скорому и неизбежному, как становилось очевидным, распаду страны. Выпустило «Воззвание к полякам», попытавшись выразить в нём как бы своё собственное отношение к давно «перезревшему» польскому вопросу. Решилось, наконец, на то, к чему фактически уже подошло Особое совещание по разработке основных начал будущего государственного устройства Польши всего месяц назад, 12 февраля.

Вынуждала же к тому настоятельная необходимость каким-либо образом сделать то, что лишь намеревалось царское правительство. Необходимость отреагировать, пусть и со значительным запозданием, на провозглашение 5 ноября 1916 года независимости Польши. Воссоздание её Центральными державами, но только из исключительно российских губерний с преобладающим польским населением, да и то далеко не всех. И, кроме того, постараться предотвратить формирование польской армии численностью чуть ли не в миллион человек. Появление той силы, которая вполне могла оказаться решающей в грядущих сражениях на германском фронте.

«Старая власть, – назидательно растолковывало воззвание населению Привислинского края, два года назад оставленного русскими войсками, – дала вам лицемерные обещания, которые могла, но не хотела исполнять. Срединные державы /Германия и Австро-Венгрия – Ю.Ж./ воспользовались её ошибками, чтобы занять и опустошить ваш край. Исключительно в целях борьбы с Россией и с её союзниками они дали вам призрачные государственные права, и притом не для всего польского народа, а лишь для одной части Польши, временно занятой врагами. Этой ценой они хотели купить кровь народа, который никогда не боролся за сохранение деспотизма».

Далее же манифест чуть ли не слёзно взывал о самом важном. Но не для Польши, а для русского Генерального штаба: «Не пойдёт и теперь польская армия сражаться за дело угнетения свободы, за разъединение своей родины под командою своего векового врага». Подразумевалось, что поляки должны вступать, постоянно пополняя, в действовавшую в составе российских вооружённых сил дивизию Польских стрелков, развёрнутую только что, 24 января 1917 года, из образованной ещё в октябре 1915 года Польской бригады.

Лишь затем говорилось об основном. «Временное правительство считает, – без обиняков указывало воззвание, – создание независимого Польского государства, образованного из всех земель, населённых в большинстве польским народом / выделено мной – Ю.Ж./, надёжным залогом прочного мира в будущей обновлённой Европе». И пояснялось: «Освобождённый и объединённый польский народ сам определит государственный строй свой, высказав волю свою через Учредительное собрание, созванное в столице Польши и избранное всеобщим голосованием… Российскому Учредительному собранию предстоит… дать своё согласие на те изменения государственной территории России, которые необходимы для образования свободной Польши из всех трёх ныне разрозненных частей её».¹¹

Так, решительно и бесповоротно, Временное правительство распорядилось частью территории собственной страны. Понадеялось на непременную, как оно полагало, поддержку такого решения всею «революционной демократией» – как всех политических партий, так и будущих депутатов столь же будущего Учредительного собрания. Было твёрдо уверено, что раз и навсегда избавилось от будоражившей страну столетие самой острой из всех национальных проблем. Однако «Воззвание к полякам» вместе с актом от 7(20) марта привело к обратному результату. Породило «эффект домино» – требования территориальной автономии чуть ли не во всех национальных окраинах. И прежде всего там, где они оказались спровоцированными самой властью.

…С 24 апреля 1915 года, когда германская армия захватила Либаву, военное положение в Прибалтике практически не менялось. Немцы продолжали удерживать Ковенскую, Виленскую и Курляндскую губернии, а фронт вот уже два года проходил несколько южнее Двины, превратив тем самым Ригу в важнейший для обороны Петрограда стратегический пункт русской армии.

Столь же неизменной всё это время оставалась и официальная антинемецкая государственная политика для края. Суть же её выражали не столько демонстративные действия – повсеместное закрытие немецких школ, запрет говорить по-немецки в общественных местах, эвакуация Дерптского университета вглубь России с одновременным переименованием его в Юрьевский, – сколько иное, более основательное. Поиск форм ликвидации сословной обособленности немецкого рыцарства (дворянства) Прибалтийского края и его многовековых привилегий.

Но если до февраля выдвижение такого вопроса являлось делом исключительно правительства, то теперь, после революции, его обсуждение взяло на себя местное коренное население. Уже 13(26) марта в Риге по сути самовольно собралось губернское Земское собрание – в отличие от ещё юридически не ликвидированного немецкого дворянского ландтага состоявшее только из латышей. Оно и потребовало, практически поддержав ноябрьскую, 1916 года, инициативу бывших министра внутренних дел А.Д. Протопопова и премьера Б.В. Штюрмера о разделе Лифляндской губернии по этническому признаку.

Правда, теперь, после революции, ещё никем не санкционированный местный орган самоуправления скорректировал недавнее предложение, не изменив притом его чисто националистической сути, потребовал объединить все территории Прибалтийского края, населённые латышами, в единую административную единицу – Латвию. Согласно первому пункту резолюции Земского собрания, её должны были составить Курземе-Курляндская губерния; Видземе-Рижский, Вольмарский, Валкский, Венденский уезды Лифляндской губернии (её южная часть); Латгалия – Люцинский, Режицкий и Двинский уезды Витебской губернии.

Второй же пункт резолюции недвусмысленно гласил: «Латвия должна быть автономной и нераздельной провинцией России с широкими правами самоопределения».¹²