Kitobni o'qish: «Иной Сталин»

Введение

Последние пятнадцать лет подтвердили старую, оказавшуюся к тому же и непреложной, истину. Нравится нам это или нет, но Сталин прочно вошел в историю XX века как один из самых значительных политических лидеров мира. Доказательством тому служит простой, очевидный, неоспоримый факт. Число книг, статей, телепередач о Сталине, пусть и предельно негативных, созданных в последние годы, многократно превзошло написанное о нем при его жизни.

Приходится признать и иное. Теперь имя Сталина служит своеобразным символом одной из эпох нашей истории, для оценок ее, сегодняшних представлений о том, в чем же должны заключаться национальные интересы страны, какой она должна быть, как развиваться, каким курсом следовать. И потому-то имя Сталина столь широко используется в политической борьбе как приверженцами правящего ныне режима, так и оппозицией.

При этом все политики, вне зависимости от того, кем себя полагают – сталинистами или антисталинистами, дружно приписывают Сталину, ему одному и только ему, ответственность за все, что происходило со страной и в стране. Правда, сталинисты напоминают исключительно о положительных моментах, а антисталинисты излагают свой вариант прошлого, сплошь состоящего из недостатков и ошибок, насилия и преступлений. Все, сознательно или бессознательно, превращают Сталина в демиурга, единственного творца истории, ее движущую силу. Словом, занимаются мифотворчеством.

Мифы о Сталине далеко не новы. Первый, апологетический, начал слагаться еще в тридцатых годах, приняв законченные очертания к началу пятидесятых. Второй, разоблачительный, – вслед за тем, после закрытого доклада Хрущева на XX съезде КПСС. Он фактически явился зеркальным отображением предыдущего, просто превратился из «белого» в «черный», отнюдь не изменив своей природы.

С началом перестройки, одним из лозунгов которой стала гласность, казалось, пришло время отрешиться от прежних заблуждений, в том числе и от обоих мифов. Прежде закрытый для исследователей Кремлевский архив ликвидировали. Фонды его в конце 1991 г. начали передавать в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ) – ныне Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ) и созданный тогда же Центр хранения современной документации (ЦХСД) – ныне Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ). Начали, но не довели дело до конца. Без огласки и каких-либо объяснений в 1996 г. были вновь засекречены важнейшие, ключевые материалы. Их надежно запрятали в так называемом архиве Президента Российской Федерации. Вскоре таинственная операция получила объяснение. Она, как выяснилось, позволила вернуть к жизни один из двух старых, изрядно обветшавших мифов.

Появились на свет, стремительно распространились, утвердились как «основополагающие» книги Д.А. Волкогонова, Р.А. Медведева, В.Д. Николаева, А.В. Антонова-Овсеенко и Л.Э. Разгона, статьи Ю.Н. Афанасьева, В.А. Коротича и Г.Х. Попова – людей, не скрывавших своей идеологической ангажированности, откровенной политической пристрастности. Неизбежно последовала и ответная реакция – столь же мифологизированные книги Р.А. Косолапова, А.Н. Голенкова, В.М. Жухрая, А.Т. Рыбина, Ф.Д. Волкова, В.В. Карпова и Ю.В. Емельянова, других не менее тенденциозных авторов.

Никто из них не отважился сказать правду: нам, как и прежде, неизвестна, недоступна во всей своей полноте совокупность материалов, которая и должна называться личным фондом Сталина. А потому сегодня и не может быть речи о создании его исчерпывающей, всеохватывающей политической биографии. Но, несмотря ни на что, необходимо сделать первый шаг для ее подготовки. Для начала постараться выяснить, почему же именно Сталин, а не Троцкий, Зиновьев или Бухарин, вышел победителем из схватки за лидерство в партии, стал общепризнанным лидером страны, выразителем ее чаяний и надежд.

Разумеется, пока можно лишь подойти к ответу на существующие многочисленные принципиальные вопросы, и прежде всего на основной: к чему стремился, чего добивался Сталин всю жизнь? Только лишь бесконтрольной власти? И еще на один вопрос, не менее значимый: скрывал ли он свои замыслы, цели или же действовал открыто?

Отнюдь не претендуя на законченность и потому бесспорность, отважусь только на одно: уйти от обеих предвзятых точек зрения, от обоих мифов; попытаться восстановить старое, некогда хорошо известное, а теперь старательно забытое, решительно незамечаемое, игнорируемое всеми.

Глава первая

…Откажемся от проторенного пути. Не станем останавливаться на детских и юношеских годах Сталина, ибо они ничего не дают для понимания его взглядов, мировоззрения, сложившихся позже. Здесь интересна разве что учеба в семинарии, да и то постольку, поскольку породила его своеобразную риторику: построение статей и речей в катехизисной форме вопросов-ответов. Да еще дидактичность – сознательное многократное повторение объяснений сложных проблем в чуть ли не примитивной форме, единственно доступной неграмотному не только политически населению.

Довольно долго Сталин весьма трезво оценивал себя, свои способности и возможности. Во всяком случае, полтора десятка лет революционной деятельности терпеливо занимался обыденной, рутинной работой и довольствовался скромным положением одного из сотен или тысяч функционеров, притом всего лишь провинциального масштаба. Он даже не пытался доказать товарищам, что претендует на какую-либо иную, более высокую, значимую роль. С первой серьезной работой – «Марксизм и национальный вопрос» Сталин выступил лишь в 1913 г., когда признанными теоретиками марксизма в России считались Плеханов, Ленин, Троцкий, Зиновьев. Незадолго до этого он побывал делегатом на Таммерфорсской конференции, Стокгольмском и Лондонском съездах и был кооптирован в члены ЦК РСДРП большевиков.

Заявив о себе как о теоретике, Сталин сумел проявить оригинальность воззрений: предельный прагматизм – мышление категориями отнюдь не планетарными, стремление уйти от абстрактных построений, встав на твердую почву российской действительности. И способность выделить лишь на первый взгляд второстепенную проблему, разглядев в ней далеко не последнюю роль для ближайшего будущего.

Обратившись к национальному вопросу, Сталин попытался решить ту конкретную задачу, которая, по его мнению, должна была существенно повлиять на судьбы России. Этим он определил себя скорее как государственный, нежели партийный деятель. Основываясь на детальном знании положения на сверхмногонациональном Кавказе, Сталин пришел к неординарному выводу. Прежде всего, полагал он, необходимо обеспечить целостность страны и лишь потом намечать пути ее экономического, политического и культурного развития, искать оптимальные только для нее пути прогресса.

К национальному вопросу Сталин обратился, очевидно, потому, что стремился найти альтернативу процессам, отчетливо проявившимся уже в годы первой русской революции, а именно зародившимся и крепнувшим на окраинах чисто национальным формам борьбы с самодержавием, способным на следующем этапе развития событий превратиться в мощные центробежные силы; привести к распаду империи, к отделению от нее Польши и Финляндии, Прибалтики и Украины, Закавказья и Средней Азии; оказаться тем непредсказуемым результатом новой революции, которую и ставили своей целью большевики.

Сталин, судя по всему, учитывал не только многонациональность, но и многоцивилизационность России, а в многоукладности видел не только союзника революции, но и ее противника. Пытаясь найти возможный выход из порочного круга, он предложил единственный, по его мнению, вариант решения национального вопроса, попытался совместить трактовку марксизмом права наций на самоопределение с необходимостью сохранить целостность страны, отказаться как от нереальной от культурной автономии, на чем настаивали многие лидеры большевизма. Сталин объявил себя сторонником промежуточной позиции – уже исторически и экономически сложившихся многонациональных областных автономий.

«Единственно верное решение, – писал Сталин, – областная автономия, автономия таких определившихся единиц, как Польша, Литва, Украина, Кавказ и т. п.»¹. Он объяснил преимущества именно такой структуры административного деления: «Она не межует людей по нациям, не укрепляет национальных перегородок – наоборот, она ломает эти перегородки и объединяет население»². И именно отсюда Сталин попытался вывести свое определение понятия «нация». Вслед за тем он заявил о невозможности абсолютизировать права наций на самоопределение, счел необходимым значительно ограничить их, подчинив общегосударственным интересам. Право на самоопределение, отмечал Сталин, возможно только тогда, когда оно «не попирает… прав других наций»³. Иными словами, он настаивал на отказе от того права на самоопределение, которое провозглашалось марксизмом и которое всего пять лет спустя в соответствии с планами Антанты, при поддержке президента США Вудро Вильсона, легло в основу Версальского, Сен-Жерменского и Трианонского мирных договоров и стало основанием Версальской системы. Это способствовало появлению отнюдь не моноэтнических Чехословакии и Югославии, а также лимитрофов – Польши, Финляндии, Эстонии, Латвии и Литвы, то есть той системы, открытым оппонентом которой Сталин оставался вплоть до середины 1941 г.

Для понимания воззрений Сталина важен высказанный попутно в той же работе и остававшийся неизменным, четко и ясно сформулированный его подход к решению всех без исключения проблем – «конкретно-исторические условия»⁴. Именно они, а не чье-либо авторитетное высказывание, официальные догмы и теории стали для Сталина основными. Они, а не что-либо иное, объясняют его приверженность политике такого же, как и он сам, прагматика Ленина, объясняют его собственные колебания и переломы, готовность под воздействием реальных условий, ничуть не смущаясь, отказаться от ранее высказанных предложений и настаивать на иных, подчас диаметрально противоположных.

Назначенный сразу после революции 1917 г. наркомом по делам национальностей, Сталин отнюдь не стал торопиться защищать права больших и малых народов России, оказавшись приверженцем того административно-территориального устройства РСФСР, которое явилось максималистской формой его собственных представлений. Сталин вошел в число защитников образования РСФСР в границах бывшей империи, но без Финляндии и Польши, не из национальных, а из территориальных единиц – областей. Те же слагались из нескольких уже бывших губерний, исторически и экономически связанных между собой. Именно эта структура, вместе с единой в тех же границах РКП(б), и противостояла вплоть до конца 1918 г. сепаратистским силам, которые привели к распаду страны, начавшемуся с заявления в конце 1916 г. Литвы, оккупированной германскими войсками, о «независимости». Распад страны завершился к концу 1918 г. опять же формальным объявлением – ибо оно также делалось в условиях оккупации – об отделении от России Эстонии, Латвии, Белоруссии, Украины, Азербайджана, Армении и Грузии.

Под давлением неумолимой действительности Сталину пришлось согласиться с тем, что национализм оказался не просто живучим, но и более сильным чувством, нежели классовая солидарность. А это, в свою очередь, заставило признать как альтернативу независимости буржуазной суверенитет советских, но вместе с тем и национальных республик, согласиться с выделением юридически равных РСФСР трех прибалтийских, Белорусской и Украинской. Мало того, пришлось заявить о признании национально-государственных автономий и в составе РСФСР. В марте 1919 г. – Башкирской, в следующем году – Татарской и Киргизской (Казахской). Правда, как наивно полагал Ленин, временно, только до появления там своего пролетариата, который якобы непременно откажется от такой формы существования.

Происходившее не изменило воззрений Сталина. Он даже еще более утвердился в них. В статье «Политика советской власти по национальному вопросу в России», опубликованной в октябре 1920 г., он выразил – как основное обоснование своих взглядов – неуверенность в скорой победе мировой революции. И потому выступил против прямо связанной с нею, тогда широко распространенной теории о начавшемся отмирании государства, теории, вроде бы подтверждавшейся практикой «военного коммунизма».

Сталин предложил принципиально иное видение внутренней политики – необходимость укрепления государства, усиление его институтов. Стержневую же основу для этого в многонациональной РСФСР, только что испытавшей воздействие сепаратистских сил, он видел в унитарности либо предельном приближении к ней. Пока, в конкретных условиях, – в жесткой взаимосвязи, взаимоподдержке центра и национальных окраин. Пояснил, что именно такой, не на словах, а в действительности проводившейся политикой и следует объяснять победу большевиков в гражданской войне. Сталин вновь, хотя и в несколько откорректированном виде, выдвинул прежнее предложение: «Требование отделения окраин от России… должно быть исключено»⁵.

Не опасаясь негативной реакции, Сталин утверждал: речь вдет здесь не о правах наций, которые неоспоримы, а об интересах народных масс как центра, так и окраин. Под последними же он подразумевал не Башкирию или Татарию, а «так называемые независимые государства – Грузию, Армению, Польшу, Финляндию и другие». Словом, те страны, прежде входившие в состав империи, в которых к осени 1920 г. пока еще не удалось установить советскую власть. Более того, он твердо заявил, что «требование отделения окраин на данной стадии революции глубоко контрреволюционно», взамен суверенности соглашаясь, как и семь лет назад, на прямо противоположное. «Остается, – приходил к заключению Сталин, – областная автономия окраин, отличающихся особым бытом и национальным составом, как единственно целесообразная форма союза между центром и окраинами, автономия, долженствующая связать окраины России с центром узами федеративной связи»⁶.

Саму автономию – вынужденное отступление от унитаризма, остававшегося для него конечной целью, Сталин считал необходимой лишь ради решения промежуточной задачи – ликвидации существенных различий, если не сказать разрыва, в культурном, политическом и экономическом уровнях развития различных регионов страны. Он отводил автономии не самодовлеющую, а чисто служебную роль, признавал использование национальных языков для «школ, суда, администрации» как единственно пока возможное средство «постоянного вовлечения… масс в русло советского развития»⁷.

Именно эти, не скрываемые ни от кого взгляды и убеждения вызвали появление осенью 1922 г., с началом обсуждения формы создаваемого СССР, сталинского плана автономизации. Сталин решительно отстаивал его в схватке с товарищами по партийному руководству, потерпев сокрушительное поражение в немалой степени и из-за того, что Ленин занял прямо противоположную позицию. Сталин вынужден был признать, что обстоятельства сильнее его, что он в данном вопросе изрядно поторопился, забежал далеко вперед. Пришлось согласиться на чуждый ему план и даже оберегать его, осознавая силу национализма.

В конце 1922 г. Сталин вынужден был смириться и отступить еще и потому, что тогда же оказался вовлеченным в более серьезную борьбу за лидерство внутри узкого руководства⁸, порожденную тяжелым заболеванием Ленина и его фактическим уходом из политической жизни.

Зиновьев вместе со своим верным союзником Каменевым не без оснований опасался возвышения Троцкого. В силу своего старого и вполне заслуженного авторитета в партии, необычайно широкой популярности, приобретенной за годы гражданской войны, да еще и благодаря очевидной близости к Ленину в последние месяцы, с которым он солидарно выступал по многим вопросам, Лев Давидович мог законно и естественно занять место единоличного лидера партии и страны.

Потому-то Зиновьеву и потребовалось привлечь на свою сторону Сталина, почти никому тогда не известную политическую фигуру, предварительно серьезнейшим образом усилив его роль и полномочия. Выдвинув его в апреле 1922 г. на тогда же созданный пост генерального секретаря ЦК РКП(б), Зиновьев, видимо, был уверен, что тем самым подчинит себе не столько Сталина, сколько партию, формально одну из секций возглавляемого им Коминтерна.

Сталин принял предложение Зиновьева и вошел в «тройку», новое узкое руководство. Однако стал использовать свое новое положение не только для оттеснения Троцкого, а и для превращения партии в надежную скрепу только что созданного СССР, весьма непрочного, более всего напоминавшего конфедерацию. Сталин, без сомнения, понимал, что страна в первую очередь нуждается в восстановлении промышленности, сельского хозяйства и транспорта, пришедших в полный упадок за годы мировой и гражданской войн. И пока разруха не ликвидирована, можно, но лишь временно, не опасаться за целостность СССР. В отличие от Троцкого и Зиновьева Сталин сумел осознать уже тогда и потенциально огромную роль Объединенного государственного политического управления (ОГПУ), третьей по значимости общесоюзной структуры после партии и армии, и стал использовать ее, опираясь на идейную близость с Дзержинским. Так они вместе добились уже в августе 1922 г. запрещения свободного доступа Троцкого в Горки к Ленину, ограничив их общение только письмами.

…Смерть Ленина ускорила процесс, шедший уже почти два года. «Тройке» удалось провести на пост председателя СНК СССР Рыкова, не имевшего определенной, твердой позиции, хотя и находившегося на правом фланге партии. Спустя полгода ввели в ПБ Бухарина, с 1917 г. редактора «Правды», а с апреля 1924-го еще и нового теоретического органа, журнала «Большевик», – человека, также стоявшего тогда на правых позициях и потому противника закрепления Троцкого в роли преемника Ленина.

Только шесть месяцев спустя, в январе 1925 г., «тройка», уже обеспечив большинство в ПБ и ЦК, сумела выполнить первую часть своих замыслов: снять Троцкого с поста председателя РВС СССР – наркома по военным и морским делам, чем обезопасила себя от ни на чем не основанных опасений возможных его бонапартистских поползновений.

Весь 1924 г., пока продолжалась борьба с Троцким как вполне возможным вождем, Сталин – политик еще относительно слабый, игравший вторую роль, – занимал двойственную позицию. Как член «тройки» он отбивался от нападок Троцкого и его ближайшего сподвижника Преображенского, их чуть ли не прямых обвинений в свой адрес, на XII партсъезде назвал надуманными заявления левых о начавшемся перерождении, бюрократизации партии, о противостоянии в ней двух поколений, о том, что чистка, мол, стала оружием расправы большинства – Зиновьева, Каменева, Сталина – с меньшинством – Троцким и его сторонниками. Но одновременно Сталин и защищал Троцкого – как генсек обеспечил отклонение в начале года предложения петроградского губкома об исключении Троцкого из партии, а в конце года – требования Зиновьева и Каменева о выводе его из ПБ. Сталин стремился сохранить некое равновесие в узком руководстве, не допустить усиления позиций Зиновьева.

Из тех же соображений в том же 1924 г. Сталину пришлось во второй раз пойти на достаточно серьезные уступки и в национальном вопросе – согласиться с исчезновением двух областных автономий, которым он придавал большое значение. В июне была завершена ликвидация Горской республики, а в декабре произошло «национально-государственное размежевание» в Средней Азии: расчленение Туркестанской АССР, Бухарской и Хивинской народных советских республик.

В то же время Сталину не раз приходилось делать заявления, которые должны были укрепить доверие к нему обеих основных группировок в партии: открыто признавать безусловность ленинского положения, в соответствии с которым империализм считался «кануном социалистической революции»; рассматривать СССР всего лишь «как подспорье, как средство ускорения победы пролетариата в других странах» и категорически отрицать возможность построения социализма в отдельно взятой стране, то есть в СССР. В цикле лекций «Об основах ленинизма», прочитанных в конце апреля – начале мая в Свердловском университете, Сталин чуть ли не дословно повторил ленинскую мысль: «Слов нет, что для полной победы социализма, для полной гарантии от восстановления старых порядков необходимы совместные усилия пролетариев нескольких стран… Слов нет, что нам нужна поддержка»⁹.

Даже через год после поражения Гамбургского восстания он утверждал: «Неверно, что решающие бои были уже, что пролетариат был разбит в этих боях. Решающих боев не было еще хотя бы потому, что не было массовых, действительно большевистских партий, способных привести пролетариат к диктатуре»¹⁰. Но, заявляя так, Сталин подыгрывал Троцкому, одновременно нанося чувствительный удар Зиновьеву, проводимой именно им политике Коминтерна.

В конце года он выступил как фанатичный интернационалист, сторонник идей Троцкого и Зиновьева, подчеркнув прямую зависимость судеб СССР от революционного процесса на Западе. «Мировая революция, – писал Сталин, – будет развертываться тем скорее и основательнее, чем действительнее будет помощь первой социалистической страны рабочим и трудящимся массам всех остальных стран».

Отстранение Троцкого от поста Наркомвоенмора развязало Сталину руки, позволило не только фактически выйти из «тройки», но и вновь выражаться более искренне, отстаивая не групповые, а собственные взгляды. При переиздании брошюры «Об основах ленинизма» он внес в нее существенную поправку – обыграл слово «окончательная» во фразе о невозможности построения социализма в одной стране, предварив это положение принципиальным уточнением: «Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество»¹². Столь казуистическим способом он мог теперь в равной степени, лишь в зависимости от обстоятельств, акцентировать внимание либо на долженствовании построения социализма в СССР, либо на невозможности осуществить его… окончательно.

Зачем же Сталину потребовалась такая сложная, двузначная теоретическая конструкция? Видимо, чтобы нанести удар по Троцкому, так и не отказавшемуся от утверждения о невозможности для СССР в одиночку «устоять перед лицом консервативной Европы» и видевшему выход лишь в мировой революции. Но в равной, если не большей степени для того, чтобы добиться поддержки всей партии при решении задачи модернизации экономики СССР.

Ни для кого не было секретом, что, хотя к середине 1925 г. восстановление народного хозяйства закончилось, приблизившись к показателям 1913 г., СССР по-прежнему отставал от передовых стран мира, даже от разгромленной, опутанной репарациями Германии. Становилось все очевиднее, что Советский Союз больше не может существовать лишь во имя весьма призрачной идеи мировой революции, подчинять только этой цели весь свой потенциал, силы и средства. Он нуждается в возвращении к нормальному, естественному развитию.

Назревшую необходимость срочно найти выход из тупика, в котором оказался СССР в силу догматической ориентации его лидеров на «пришествие» мировой революции, которая и разрешит-де все накопившиеся проблемы, доказала своеобразная дискуссия, возникшая в конце 1924 г. Фактически начал ее Преображенский – статьей в журнале «Вестник Коммунистической академии», предложив сделать главную ставку во внутренней политике на ускоренную индустриализацию и проводить ее за счет накопления государственных средств, получаемых преимущественно от крестьянства.

В апреле 1925 г. со своей программой выступили и правые. Бухарин предложил альтернативный курс, бросив призыв: «Обогащайтесь!», обращенный к середнякам и кулакам. Он уверял, что чем богаче будет подавляющая часть населения – крестьяне, тем больше страна за счет лишь налогов да прибыли от продажи деревне промышленных товаров сможет направлять средств все на ту же индустриализацию. Бухарин только предлагал растянуть ее на неопределенно длительный срок и поставить в зависимость от результатов сельскохозяйственного производства, весьма неустойчивого в силу климатических и почвенных условий страны.

Так обозначилась единственная цель, но два пути к ней.

О сути своего видения пути развития СССР Сталин открыто заявил в докладе «К итогам работы XIV конференции РКП(б)», сделанном 9 мая 1925 г. Как и все остальные члены узкого руководства, он признал единственной целью индустриализацию. Обосновал ее привычными ссылками на Ленина, на его слова, что «окончательной» победа большевиков станет только тогда, «когда страна будет электрифицирована, когда под промышленность, сельское хозяйство и транспорт будет подведена техническая база крупной промышленности»¹³. Заодно Сталин постарался сыграть не только на разуме, но и на чувствах, использовав сохранившиеся утопические надежды и ожидания практически всего населения, но особенно наиболее ортодоксальных коммунистов, большей частью левых по убеждениям, остававшихся в душе противниками политики НЭПа, политики «отступления». Сталин отважился установить, но опять же ссылаясь на Ленина, прикрываясь им, примерную дату победы пролетарской революции во всемирном масштабе: ее можно ожидать через 10–20 лет… «правильных отношений с крестьянством»¹⁴.

Так Сталин на практике начал осуществлять ту линию поведения, которую определил для себя еще в марте 1922 г. в статье «К вопросу о стратегии и тактике русских коммунистов». Главное – составить «план организации решающего удара в том направлении, в котором удар скорее всего может дать максимум результатов»¹⁵. Потому он и принял индустриализацию как генеральную линию партии и страны. Ну а способ ее осуществления, полагал, подскажут конкретно-исторические условия. Пока же средства можно получать, опираясь на союз с середняком и вытесняя кулака.

Совместив предложения левых и правых, Сталин полагал, что объединил партию выдвинутой ею же общей целью. Но он ошибся. Своей компромиссной, центристской по сути позицией он вызвал к жизни «новую оппозицию», уже не предлагавшую собственный вариант политического курса, а направленную прямо против самого Сталина. Оппозиция объединила в основном терявших позиции сторонников и Зиновьева, и Троцкого да еще привлекла на свою сторону Крупскую, человека, близкого Ленину.

Не дав оппозиции перерасти в большинство и потому сохранив свои позиции, Сталин заметил, что не жаждет крови, не пойдет на те решительные меры, право на которые предоставлял в подобных случаях съезду Устав партии. В заключительном слове он призвал к примирению, успокаивая проигравших. «Мы против политики отсечения, – сказал Сталин, но тут же оговорился: – Это не означает, что вождям позволено будет безнаказанно ломаться и садиться партии на голову»¹⁶. Все же прорвавшуюся скрытую угрозу, вроде бы отнесенную на будущее, Сталин претворил в жизнь довольно быстро, уже на первом пленуме ЦК нового созыва, продемонстрировав всем, что значат и пост генсека, и подчиненный ему аппарат ЦК.

…При создании ПБ в марте 1919 г., в самый разгар гражданской войны, особо оговаривались его численность – «5 членов центрального комитета», и функции – «принимает решения по вопросам, не терпящим отлагательств»¹⁷. Истинный же смысл ПБ раскрывали не эти общие слова, а персональный состав. Ленин – председатель СНК, Троцкий – нарком по военным и морским делам, Крестинский – нарком финансов, Сталин – нарком по делам национальностей, Каменев – председатель столичного Московского Совета. Тем самым демонстрировалось, что практически ПБ является узким руководством страны, скорее государственным, нежели партийным органом, объединяет не теоретиков и идеологов, а практиков, глав тех ведомств, от которых зависела тогда судьба РСФСР.

Сущность ПБ изменилась в 1921 г., когда гражданская война была выиграна, но мировая революция так и осталась весьма отдаленной перспективой, когда потребовалось найти новые, более реальные ориентиры, выразившие бы национальные интересы страны. На этот раз ПБ оказалось своеобразным «круглым столом», собравшим представителей различных взглядов на пути дальнейшего развития. Необходимо было коллективно, а потому с помощью неизбежного консенсуса, выработать новый курс. Однако очень скоро из-за болезни Ленина ПБ снова преобразилось и стало средоточием борьбы за власть. Создание же «тройки» сделало практически невозможным достижение согласия, любого, но общего решения. Не позволило и трезво оценить ситуацию, пересмотрев старое представление о якобы неизбежной и близкой победе мировой революции, оставив страну в неопределенности, медленно углублявшей кризис.

То, что произошло на XIV съезде, продемонстрировало наличие и более опасных симптомов – действительно начавшегося перерождения партии, точнее, отдельных ее губкомов, а вместе с ними и конференций, съездов. Губкомы становились ареной столкновений, сведения личных счетов, проявления неуемной жажды власти, сопровождавшихся шельмованием политических противников. Партия все дальше уходила от роли, взятой ею же в Октябре, единственной власти в стране.

Судя по последующим событиям, Сталин оказался единственным человеком в партийном руководстве, понявшим всю пагубность сложившегося положения. Он осознал, что РКП(б) почти исчерпала свои возможности, свершив то, ради чего и создавалась, – захват власти и ее удержание. Мирная созидательная работа требовала принципиально иной, кардинально перестроенной партии, призванной решать иные и по-иному, нежели прежде, задачи.

Начал Сталин с самого простого, но того, что должно было «дать максимум результатов», – с реорганизации ПБ, возвращения ему изначальной функции. На пленуме 1 января 1926 г., умело манипулируя «мнениями» членов ЦК, он добился, казалось бы, немногого. Такого состава ПБ, в котором из старых его членов не было только Каменева, зато появились лица явно вторых ролей, твердые сторонники генсека – Молотов, Ворошилов, Калинин. Именно они вместе с оказавшимися также «управляемыми» Рыковым и Томским дали Сталину большинство – шесть голосов из девяти – и позволили уже во второй половине года пойти на то, чего на съезде он вроде бы обещал не делать: в июле «отсечь», вывести из ПБ Зиновьева, а в октябре и Троцкого. Тем самым практически была уничтожена прежняя, но всего лишь мнимая представительность в ПБ различных мнений и взглядов, в конечном счете сводившихся к остававшейся неизменной, несмотря ни на что, ориентации на мировую революцию. Заодно Сталин заменил Зиновьева Молотовым на посту председателя ИККИ.