Kitobni o'qish: «Нештатная ситуация»
При первых же звуках этого едва расслышанного откуда-то из дальнего угла полностью укомплектованного соответствующими пассажирами автозака1 полусонного гнусавого, со специфическим приблатнённым подвыванием мотивчика ефрейтор-черпак2 Пёрышкин поневоле взбодрился. Собственная сонливость улетучилась вмиг. Искоса глянул на мирно посапывающего рядом «старшого» – далеко не мирного в повседневной службе усатого южных кровей сержанта-деда3 (а снилось тому его первое в жизни смертоубийство живого существа, совершённое ещё в далёком детстве, во внезапно нахлынувшем слепом гневе, и был это его собственный домашний котёнок, посмевший залезть на стол, за которым Мурад изволил собраться перекусить). Старшой-сержант, хоть и будучи безупречным, образцовым служакой-конвоиром, перед которым подчинённые, независимо от срока службы – что бесправный «зелёный молодняк» первых месяцев службы, что привилегированные «старики-ветераны», дослуживающие последние месяцы и даже дни – обычно трепетали не меньше чем охраняемые «зэки»4, в данный момент, однако, не счёл почему-то нужным строго реагировать на хоть и несанкционированную, но в общем безобидную «песнь» – зачем излишние, без особой необходимости, строгости? А значит, в таком случае и ефрейтору вряд ли стоит проявлять излишнее служебное рвение. Пусть себе поноет зэк, надолго лишённый многих человеческих радостей.
Но… Чардара! Ведь это же, если Пёрышкин не ослышался, тот самый районного масштаба южноказахстанский городок в тугаях5 на краю пустыни, в котором он отрабатывал производственную практику по направлению Кзыл-Ординского профтехучилища механизации сельского хозяйства незадолго до службы в армии и где успел пройти не самые простые жизненные «университеты».
Да-а, городишко действительно ещё тот! Так называемая «ударная комсомольская стройка» образца пятидесятых-семидесятых годов бурного двадцатого столетия, на коей, как и на множестве других крупных строительств на территории советской державы, «уголовный элемент», в том числе и вышедший по большой «послесталинской»6 амнистии на свободу, порой со многими судимостями за плечами, составлял существенную часть списочного состава рабочих кадров. Отсюда и соответствующая криминогенная обстановка в Чардаре и ей подобных поселениях, вгонявшая местного обывателя в непреходящий унизительный страх перед «улицей». С малопонятного уму этого обывателя невмешательства властей – спонтанные, а иногда и спланированные уличные драки, нередко с кровавой резнёй и увечьями, были здесь повседневным делом, являя собой печально-обыденный порядок вещей. «Кодла на кодлу», «тугайские» на «левобережных», «центровых» или «ГЭСовских» и так далее… Повариться какое-то время в подобной каше и не обзавестись ни единым «украшающим настоящего мужчину» шрамом на лице или теле было весьма и весьма сложно. Напомним: явление это касалось в основном рабочей среды. Представители же более или менее привилегированных прослоек общества, редко передвигавшиеся пешком по вечернему и ночному городу, физическому насилию подвергались несоизмеримо меньше. Может быть, потому и не особо стремились что-то в этом плане радикально изменить.
Окунувшемуся в воспоминания совсем недавней предармейской поры Пёрышкину даже голос «мурлыкающего» одну из любимых песенок чардаринских стройбатовцев подконвойного показался нет, не родным, но явно знакомым. Во, точно! Именно от солдат стоявшего в этом городе строительного батальона, после очередного жутчайшего побоища «на ремнях» между «бойцами» и «гражданскими», нередко в подобных баталиях рассекавшими друг другу «звездатыми» пряжками черепа, а потом, бывало, не сходя с «поля боя» и не успев смыть кровь и грязь, умильно мирившимися и братавшимися «по гроб жизни», впервые и услышал он эти перефразированные с популярной песенки про несчастного чёрного кота куплеты…
Пёрышкин осторожно дотронулся до рукава добротного овчинного полушубка «старшого».
– Пускай попоёт отброс общества, пока живой! – не размыкая век, лениво успокоил тот ефрейтора, а сам неспешно погрузился в следующий свой сон-воспоминания.
На этот раз Мураду приснилось следующее лишение им жизни живого существа – охранявшей двор дома его родителей собаки. Неудержимый смертоносный гнев темпераментного юноши вызвал факт игры пса с его новеньким башмаком, оставленным у крыльца при входе в дом. Башмаки были очень красивые, импортные, и хорошо пахли кожей качественной выделки, что, видимо, и понравилось псу, не удержавшемуся от соблазна погрызть лакомую штуковину, и тут же поплатившемуся за это жизнью: мощный троекратный удар лопатой по голове, и – готово… Родители, обеспокоенные, что их чадо так, чего доброго, всю живность в хозяйстве изведёт, да и здоров ли он, на всякий случай показали парня районному терапевту. Тот после осмотра и недолгой беседы, успокоил стариков, что, в общем, здоров их младшенький, но не по годам бурно развиваются в нём некоторые качества, в частности мужчины-воина. Вот, подрастёт, пойдёт служить в армию, там и реализуется, и всё войдёт в нормальное русло. На том и остановились в своих страхах за сына…
– Да не думал я никого затыкать, – не понимая, спит ли сержант, или только неглубоко, всё слыша, дремлет, оправдывался ефрейтор. – Просто песня, да и певец с его помойным голосом мне, вроде, знакомы. Я ведь до призыва пожил немного в той самой, оказывается, Чардаре-дыре, про которую зэчара гнусавит…
Сержант нехотя, всё так же не открывая глаз, пробурчал:
– Неужели дружбана с гражданки встретил? Ну, так потолкуй с
земелей, пока я добрый. Только не слишком громко, а то языки обоим через задницу повыдираю…
– Есть. Эй, Робертино Лоретти7, подойди!
К решётке несуетливо протиснулся и доложился по всей форме крепыш с такой уголовной харей, что в иной ситуации, где-нибудь на нейтральной территории, ефрейтор бы дрогнул.
Документальные имя и фамилия зэка были мало интересны Пёрышкину, так же как и его, Пёрышкина, первичные установочные данные вряд ли многое сказали бы самому зэку – в той среде и обстановке, где они наверняка встречались, и скорее всего не самым ласковым образом общались, кличка была гораздо более идентифицирующим признаком личности, чем всё остальное.
– В Чардаре, про которую так жалобно гундосишь, на самом деле был
когда-нибудь? Или… просто случайно эта песня на язык попалась? – вопросов таких можно было уже и не задавать, зэк и конвоир с первого полувзгляда узнали друг друга. Но ефрейтор хотел тут же, не заглядывая в дело зэка, окончательно удостовериться, что не ошибся. – Аркан-Хомут?
– А вы, гражданин начальник, уж не тот ли самый Митёк-гармонист, которого я когда-то от верной могилы спас?
– Аккордеонист…
– Да какая разница, как называется. Баян, гармонь, аккордеонь… Был бы музон душевный! А ты на своём этом самом, хрен с ним, аккордаше пилил козырненько, не отнять, душу наизнань выворачивал. Но если б я мог знать, что подашься в краснопогонники…
– Военкомат не спрашивает.
– Брось, я что, не призывался? Сказал, хочу в стройбат, и баста.
– Два солдата из стройбата заменяют экскаватор? – усмехнулся, озвучивая затасканный комплимент, экскаваторщик по основной гражданской
специальности Пёрышкин.
– Ну, за драглайном8, на котором ты, хоть и музыкант, а так прытко рыл
каналы в песках до службы, и взвод стройбатовцев хер угнался бы. Говорят, по тыще кубиков в сутки выдавал?
– Если кто что и выдавал, так это машинист. А я, как его «помогала» по должности и полный ноль по опыту, только технику шприцевал-смазывал и заводил поутряни, да жрачку готовил и чай кипятил, без которого, зелёненького, в полсотниградусную жару – труба: мало того, что сам экскаватор раскалён как сковородка, так ведь и жилой наш вагончик – такая же готовая расплавиться железяка, да плюс вода питьевая хранилась опять в железной ёмкости – почти готовый кипяток… А зелёный чаёк пот гонит и микроклимат телу создаёт. Это тебе, если сам не испытал, любой аксакал подтвердит. Особенно из тех, что в мохнатых шапках и стёганных халатах гарцуют по пустыне и в горах под любым солнцем, и хоть бы хны… Ну и, на железном же мотоциклете гонял в ближние кишлаки за выпивкой, которая и нужна-то была не так нам, как счетоводам, которые в каждую нашу пересменку, перед уходом бригады на очередной недельный отдых, приезжали определять объёмы выполненных работ. И писали они нам, за магарыч да кой-какую копеечку в придачу, сколько нужно, а не сколько мы сделали. Тысячей кубов тут на деле и не пахло. Тем более что в самое дневное пекло, – а это основная часть официальной рабочей смены, – мы просто спокойно отсыпались, чтоб веселее поработать утром и вечером. Так что, если кто и был когда-то настоящим трудягой, то уж никак не тот скромный эмвэдэшник, с которым ты сейчас по-землячески мирно беседуешь.
