Kitobni o'qish: «Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна»

Пролог. СТРАННОЕ РЕШЕНИЕ

Хлёстко и неожиданно, как выстрел в спину, ударила команда:

– Отставить!

И звено пятнистых «крокодилов»¹, которые спустя мгновение должны были ракетным ударом превратить в мелкое крошево глинобитные дома, за дувалами² которых затаились остатки потрёпанной душманской банды, без единого залпа резко разошлось вправо-влево, потянуло вверх, уходя от возможного обстрела с земли.

Увы, разошлись вертолёты хотя и грамотно, но не синхронно. Всего на секунду растерялся пилот идущей справа машины, изумлённый нелепейшей в данной ситуации командой ведущего – полковника Сухорукова, и даже такая краткая заминка обошлась дорого: из-за ближайшего дувала ударил ДШК³ молниеносно среагировавших на неё «духов». Замешкавшаяся «двадцатьчетвёрка» от прямого попадания в одно из немногих уязвимых её мест завалилась набок и, с трудом кое-как выровнявшись, стала стремительно терять высоту. Всё ещё вращающиеся лопасти несущего винта сыграли в какой-то степени роль парашюта, несколько притормозив падение. Но на склоне горы их мощные удары о каменистый грунт перевернули бронированную «летающую крепость» как детскую игрушку. Веером разлетелись обломки лопастей и камни, вертолёт плотно окутался то ли дымом, то ли пылью и, крутнувшись вокруг своей оси, замер.

– …твою мать! Что же это? М-м… только бы ребята уцелели! Только бы уцелели… хрен с ней, с машиной, железякой… пойду под трибунал, хрен с ним, с трибуналом! Но только бы ребята уцелели…

Полковник Сухоруков повторял эти слова как заклинание, как молитву, пока его вертолёт кружил над местом падения товарищей, готовый разнести в клочья, испепелить любого чужака, который посмеет приблизиться к ним. Наконец пилоты увидели, как из разбитой и уже явственно дымящейся машины выбрались двое, прохромали, поддерживая один другого, вниз по склону, под защиту больших валунов.

Минут через тридцать в воздух, под прикрытием всё ещё барражирующего «крокодила», поднялся «МИ-8», вызванный Сухоруковым и подобравший на борт экипаж подбитой «двадцатьчетвёрки». Оба вертолёта сделали прощальный круг над догорающим собратом и взяли курс на базу.

С борта «восьмёрки» доложили: раны спасённых пилотов, к счастью, неопасны – один отделался переломом руки и нескольких рёбер, второй и вовсе царапинами да ушибами.

Полковник облегчённо вздохнул и коротко бросил в ответ:

– Принял.

Второй пилот покосился на командира. Призадумался. Сухоруков не просто первый пилот в их экипаже. Он – командир полка, один из самых опытных и авторитетных советских военных лётчиков в Афганистане. Что заставило его, образцового офицера, уклониться от выполнения боевой задачи, прекратить атаку, подвергнув тем самым смертельному риску своих боевых друзей, подчинённых, жизнь которых берёг всегда пуще глаза?..

Полковник заметил недоумённый взгляд. Он понимал, какие мысли гложут сейчас товарища и тех, кто летит в «восьмёрке».

Но что он мог сказать?

Даже если б кто-то из них и обратил внимание на лохматую пастушескую собаку, мечущуюся на привязи у дерева во дворе хибары, и две детские фигурки, мчащиеся, спотыкаясь, к ней на помощь под нарастающий грохот страшных железных «летучих драконов»… но и тот вряд ли понял бы, что стрелять в сторону этих фигурок для Сухорукова было равносильно стрельбе в самого себя.

Однако, чувства чувствами, а война есть война. Здесь не до сантиментов.

Нелогичное в глазах всех участников этого боевого вылета решение

Сухорукова стоило полку вертолёта и боеспособности двоих офицеров. А сколько ещё бед могут причинить уцелевшие душманы?..

И никому ничего тут не объяснишь. Да и можно ли «объяснить» целую жизнь?

Глава 1. УРА, ПРИЕХАЛИ!

(как иногда северяне попадают на юг)

Ранним утром 17 октября 1964 года Илюха и Колюха ступили, наконец, на долгожданную узбекскую землю. Позади трое суток увлекательнейшего путешествия в плацкартном вагоне пассажирского поезда «Красноярск – Ташкент».

После дремучей сибирской тайги, где братья-близнецы безвылазно прожили первые девять лет своей жизни, всё увиденное в пути казалось им настолько ярким и романтичным, что оба почти не спали эти трое суток, уделяя отдыху лишь вторую половину ночи, когда их детские организмы уже не справлялись с усталостью от переизбытка впечатлений.

Изобилие овощей и фруктов, а также иных, ранее неизвестных Илюхе и Колюхе лакомств, наперебой предлагаемых во время остановок поезда весёлыми доброжелательными торговцами, в сочетании с необычайно тёплой солнечной погодой создавало ощущение сплошного праздника. Навеянное окружающей действительностью праздничное настроение поддерживал у мальчишек, насколько мог, и их отец Николай Захарович – овдовевший с год назад сухощавый жилистый мужчина неопределённого возраста, почти безотрывно прикладывавшийся к стакану с мутно-бурого оттенка «красным плодово-ягодным» вином и все перерывы между этим питием куривший в тамбуре вагона «термоядерные», издающие смрадный дым сигареты «Спорт». По мере воздействия гремучей смеси суррогатного алкоголя с крепким табаком на и без того постоянно взбудораженные с некоторых пор душевные струны Захарыча, как по-простецки называли его все вокруг, он с каждой остановкой поезда становился щедрее, покупая больше и больше фруктов и одна вкуснее другой сладких диковинок, а к вечеру уже не сдерживал слёз жалости к рано потерявшим мать сыновьям и к самому себе.

– Эх, ребя, сиротинушки мои-и! – сгребал близнецов в охапку подвыпивший Захарыч. – Знала бы ваша мамка…

Запнувшись на этой фразе, он поворачивался к соседям по вагону и заплетающимся языком горделиво похвалялся:

– Н-на одни пятёрки ведь учатся, д-даром что без матери! А чё, могу табеля показать… и-и-эх!

И начинал сумбурно искать, в каком же чемодане спрятаны школьные документы сынишек. Соседи принимались укладывать его в постель и, медленно засыпая, он долго ещё бормотал себе под нос одну и ту же песню:

– Ух, ты-ты, ах ты-ы,

Наши космонавты-ы!

Илюха с Колюхой, как и множество их сверстников той поры мечтавшие стать космонавтами, в такие моменты страстно хотели только одного – чтобы батя как можно скорее отключился и перестал вторгаться своими пьяными завываниями в их светлую мечту о самой мужественной в мире профессии.

Удостоверившись, что Николай Захарович, наконец, уснул, братья выходили в тамбур и дожидались ближайшей остановки поезда. Во время стоянки они вместе с кем-то из взрослых попутчиков бродили в густеющих сумерках по перрону, праздного любопытства ради приценивались ко всем подряд товарам, щедро разложенным на ящиках и коробках вдоль состава, затем возвращались обратно в вагон, надолго, позёвывая, прислонялись к какому-нибудь окну и только поздно-поздно, уже вконец обессиленные, залезали на свои верхние полки спать.

Когда всякое движение в вагоне замирало, и стук колёс становился более отчётливым, в ритм этого стука начинала вкрадчиво вплетаться своеобразная мелодия – то тут, то там всё чаще раздавались посапывания, похрапывания, покашливания. Сначала чуть слышно, дальше – смелее и, в

конце концов, эта ночная симфония-какофония достигала таких децибел, что

даже пьяненький Захарыч, нервно пробудившись, отчасти трезвел, вставал, чертыхаясь, с постели и, тихо матерясь, шёл в полутёмный тамбур курить.

Повторно он, как правило, не засыпал очень долго – тяжёлыми были его думы. Только теперь, оставшись один на один с детьми, домашним хозяйством и жизнью в целом, бесшабашный и безалаберный по натуре Николай начал, наконец, понимать, каким незаслуженным счастьем обладал совсем недавно, и чего лишился безвозвратно и невосполнимо. Периодически в последние годы поколачивая, по пьяному делу, на глазах маленьких детей свою слывшую когда-то красавицей жену, он не задумывался о бренности бытия. А зачем? Жизнь-жистянка так безмятежна! – особенно если не заморачиваться излишними философствованиями вроде «что хорошо, что не очень, а что совсем плохо»…

Обычно, раз в неделю-две-три, сойдя на берег после очередного многодневного рейса, моторист речного буксирного катера Николай, или, по-местному, Кольша Сухоруков тут же одаривал добрую половину посёлка добытыми «в походе» дичью и красной рыбой, не отказываясь ни от одной из чарок, – одна другой полнее, – подносимых ему в ответ на столь щедрые подарки. Порог собственного дома перешагивал в последнюю очередь, почти всегда уже с пустыми руками. И неизменно обнаруживал хмельным взором чистоту и порядок в доме, ухоженных сытых детей, накрытый к его появлению по торжественному, с бутылочкой, стол…

А осенью, по окончании навигации, выходя в продолжительный межсезонный отпуск, Сухоруков раз за разом с одинаковым успокоением убеждался, что и нынче ему, слава те, Господи, не нужно напрягаться для встречи с суровой зимой: дрова для дома и бани, сено для коровы, корм для кур заготовлены в достатке, подполье ломится от запасённых хозяйкой лесных даров – грибов сушёных, солёных и маринованных, ягод и их производных в виде варений и компотов, кедровых орехов, из шишек повынутых и на жару прокалённых, а также от завезённых потребкооперацией и в достатке закупленных той же неутомимой хозяйкой консервированных даров садов и огородов южных районов страны. Словом, существовалось Николаю с такой хозяйственной и надёжной подругой жизни настолько легко и спокойно, в полном смысле припеваючи, что со временем он вконец обленился, начисто отвыкнув что-либо делать по дому. А если и брался изредка наколоть дров или запрячь позаимствованную в рыбзаводской конюшне лошадь для привоза кадушки-другой воды из проруби, то опять же в охотку, для разминки. От скуки, правда, время от времени подрабатывал: за полтинник или рубль подшивал желающим прохудившиеся валенки. Чаще же долгими зимними вечерами, попивая изготовленную и запасённую впрок супругой (и когда всё успевает?) брагу-медовуху, играл с детьми-близнецами и с их друзьями-пацанятами в шашки, или с забредающими мимоходом на огонёк соседями в более взрослые картёжные игры – в подкидного дурачка, например, пьяницу, и прочее. При этом он не удосуживался обратить внимание на здоровье своей работящей «второй половины», год от года становившееся всё хуже, а в последнее время и вовсе таявшее как льдинка, выброшенная на солнцепёк.

С наступлением стабильных холодов, когда большой снег плотно и надолго окутывал землю, в разных концах посёлка – то здесь, то там – начиналась довольно частая ружейная пальба, не утихавшая по многу дней подряд. Таким нехитрым способом местные жители по устоявшейся с давних времён таёжно-охотничьей привычке «резали» откормленных к зиме поросят. Когда стрельба сходила на нет и с засолкой-заморозкой свинины на зиму было покончено, население посёлка дружно впадало в длительный весёлый загул вплоть до новогодних праздников, после которых не особо-то расслабишься – пора будет браться за подготовку плавсредств и оснастки к очередной речной навигации и рыболовному сезону. Из дома в дом ходили друг к другу в гости целыми семьями. Гулянки с песнями и плясками под патефон или новомодную радиолу, где таковые имелись, а чаще под исконно русские гармошку или балалайку шумели порой до утра. Нередко эти пиршества увенчивались пьяным мордобоем, считавшимся здесь делом житейским. Тут же, за очередной бутылкой, и мирились, зла друг на друга не держали – слишком тесен был их мирок, чтобы всерьёз враждовать: всего-то три десятка изб, затерянных в необозримой тайге. До ближайшего хотя бы подобного этому населённого пункта – десятки километров лесом или берегом. Об асфальте в этих краях многие, особенно старые да малые, и понятия не имели, не говоря уж о железной дороге, которую местное большинство видывало только в кино или во время редких отпускных, ещё реже командировочных выездов «на материк» – в другие области и края страны, и ближайшая ветка которой пролегала в полутора тысячах километров отсюда, аж почти в самом Красноярске. Летом очень уж желающих попутешествовать и имеющих на то финансовые возможности выручал огромный енисейский флот, а вот зимой, когда река на семь-восемь месяцев одевалась в прочный ледовый панцирь, реальная связь с внешним миром, не считая радио, оставалась лыжами да санями по заснеженному речному льду, и ещё – воздухом. Но до ближайшего аэропорта – опять-таки многие километры, а на лыжах не каждый способен уйти далеко. Вот и, хочешь, не хочешь, а довольствовались большую часть года тем немногочисленным обществом, какое уж Бог послал.

Кольша Сухоруков, будучи, несмотря на мелковатую собственную фактуру, в трезвом виде достаточно смелым и умелым участником всяческих состязаний, включая силовые, на гулянках всё же регулярно оказывался в числе битых. Причина проста как жизнь рыбака: он при равных, а то и меньших дозах выпитого быстрее, однако, и сильнее других пьянел, да не просто пьянел, а натурально дурел, неуловимо теряя ориентировку во времени и пространстве, становился невменяемым и неуправляемым, материл всех без разбору и, сам еле держась на ногах и с заплетающимся языком, допускал такие наскоки и оскорбления в адрес присутствующих, что не влепить ему за то хотя бы затрещину мог разве только безрукий. В

посёлке безруких не было.

После каждой подобной гулянки Кольша тяжко страдал похмельем и на

сутки-двое впадал в глубокую депрессию. Выходил из депрессии одним и тем же способом – бил смертным боем жену, с остервенением вымещая на ней досаду от унизительных своих фиаско в гуляночных перебранках с поселковыми мужиками. Опомнившись, всякий раз плакал и просил прощения, помогал вечно трясущимися руками (эту непонятного происхождения, не прекращающуюся уже много лет, особенно усиливающуюся в состоянии похмелья дрожь он шутя объяснял тем, что «в детстве кур воровал») залечивать синяки и ссадины на лице и теле избитой им супруги, пытался задобрить видевших всё это плачущих малышей мелкими подарками вроде самодельных игрушек. А со следующего перепоя всё начиналось сызнова.

Землякам Сухоруковых сложно было понять, почему эта общительная женщина с лучшим среди местных певуний голосом и самой стройной в посёлке фигурой какой уже год подряд терпела такое от никчёмного мужичонки, почти бесполезного для семьи, вела себя в его присутствии до странности тихо и безропотно. Почему даже не пыталась что-то, как-то изменить, защитить себя от унижений, а детей от вынужденности видеть то, от чего на всю жизнь могут остаться заиками. Загадку эту посёлок не мог разгадать и после её смерти от неизлечимой, вызревшей исподволь болезни в самом интересном для женщины возрасте. Писатели в книжках о подобных случаях пишут просто: «…тайну унесла с собой в могилу».

Думали поселковые жители разное, согласно сходясь мыслями в одном: отмучилась, бедняжка… а её мужа, теперь уже вдовца Кольшу-Николая после похорон, не сговариваясь, возненавидели всем миром. От этой ненависти он и бежал без оглядки сразу, как только у сыновей-близнецов закончился учебный год.

Глава 2. ОНА

Первое впечатление от нового местожительства было для Илюхи с Колюхой не менее отрадным, чем от всего трёхсуточного путешествия.

Когда, не доезжая пару перегонов до Ташкента, поезд на несколько минут остановился у станции без вывески, но с красивым узорчатым орнаментом на стенах крохотного весёленького вокзальчика, они быстренько помогли отцу выгрузить из вагона на пыльный перонный асфальт чемоданы и узлы с вещами, и принялись во все глаза и уши вникать в окружающую экзотику.

Несмотря на ранний час, на привокзальной площади заштатного среднеазиатского городка уже бурно кипела жизнь. Большую часть площади занимал по-восточному пёстрый базар с густой, движущейся одновременно во всех направлениях толпой покупателей в разноцветных, похожих на праздничные, одеждах, и с не менее многоцветным в одеяниях, таким же активным полчищем сидящих и стоящих за прилавками, под навесами с изобилием овощей, фруктов и иной разной разности или просто у бахчевых развалов продавцов. И те и другие, – не знающие, казалось, никаких бед и кручин, а одержимые одной лишь заботой, как не проспать очередной базарный день, – громко разговаривали, смеялись, торговались, спорили наполовину по-русски, а наполовину – на разных незнакомых пока Илюхе с Колюхой языках. Над всем этим красочным столпотворением разливалась в пространстве мелодичная, непонятно откуда происходящая музыка.

Прямо напротив здания вокзала, с противоположной стороны площади высился огромный плакат, напоминающий нечто виденное близнецами ранее на картинках в школьных учебниках или книгах о войне, где нарисованный солдат в будёновке ёёёёсо звездой спрашивал, все ли записались на войну добровольцами – исполинского роста богатырски сложенный мужчина со строгим лицом, в тюбетейке и синем механизаторском, как у некоторых сибирских трактористов, комбинезоне указывал пальцем на Илюху с Колюхой и грозно вопрошал, согласно тексту внизу плаката: «Сколько ты собрал сегодня хлопка?»

Братья Сухоруковы имели довольно смутное представление о хлопке вообще, и никак не могли взять в толк, почему они должны его ещё и собирать. Где-то в уголках их детской памяти промелькнул, правда, отрывок из школьного стихотворения, в котором бодро говорилось о том, что, мол, «загорелые узбечки быстро хлопок соберут», но представляли они себе это растение либо экзотическим фруктовым с вероятно очень вкусными белыми плодами, либо декоративно-цветочным. Отец прервал размышления мальчишек сильно разочаровавшим их пояснением:

– Хлопок, ребя, это просто вата, которая растёт в поле на кустах.

– Фи, Колюх, ты веришь, что вата, да может расти на кустах, как смородина? – возмущённо фыркнул Илюха.

– Обманули дурака на четыре кулака, Илюх, – пренебрежительно хмыкнул в поддержку брата Колюха. – Поверь в кусты, а тебе тут же сказанут, что она, мож, ещё и на деревьях висит, как кедровые шишки. Идёшь по лесу, а кругом – вата, вата, одна только вата… прям Новый год, как у нас на утренниках было в садике да в школе.

– Да-а, Колюх, хлопок – это что-то пошибче, чем просто вата. А её, вот

крест на пузе, где-нибудь на городских фабриках делают. Кто-то у нас даже брехал, что из пороха.

– Дурень, наоборот порох из ваты делают! Спорим?

– Вон, посмотрите, – терпеливо объяснял иронизирующим сыновьям Николай Захарович, – колёсный трактор тянет буксиром прицепленные одна за другой сразу три полные тележки. Смог бы он утащить в один загруз столько брёвен или рыбы?.. А тут в лёгкую управляется. Так вот, белый груз в тележках – это и есть хлопок, то бишь вата. И везёт он этот груз с поля, наверное на склад. А видите, вдоль всей дороги в пыли беленькие хлопья? Подите-ка, пощупайте!

Илюха и Колюха побежали, подобрали несколько долек, по форме как мандариновые, нежнейшей ваты с твёрдыми комочками семян внутри. Представили, что, возможно, в скором времени им придётся, выполняя указание и под строгим надзором дядьки с плаката собирать в придорожной пыли по крохам этот хлопок, и приуныли. Из грустной задумчивости их неожиданно вывел громкий прерывистый, малоприятный, похожий на скрежет металла, звук за спиной. В страхе оглянувшись, увидели ушастое животное, похожее на маленькую лошадь, только слишком уж тощее даоблезлое. Из его разинутой пасти и раздавался этот скрежет-хрип.

– Осёл, что ли?

– По-моему, да. Но, кажись, больной…

– Вот так, ребя, орёт настоящий азиатский ишак, – услышали браться голос неотлучно следовавшего за ними отца. – А, знаете-ка, что? Давайте, пока я тут вещички наши покараулю, сбегайте на базар, поглядите, как много здесь интересного, не то, что на Севере. Тут арбузы-дыни даже дешевле, чем у нас осетрина, которая вам до смерти надоела. Купите себе что-нибудь, газировки в ларьке попейте. Потом, когда вернётесь, покараулите вещи заместо меня, а я, может, тоже захочу чего-нибудь. Но, сначала вы – вам всё это впервой, а мне не в диковинку, бывал уже в этих краях… потерплю.

Прогулявшись по базару и получив от этой прогулки массу положительных эмоций, честно потратив выданные им по двугривенному на брата – полакомившись в пределах этой суммы и петушками-леденцами, и газировкой, купив по стакану так непохожих на привычные кедровые орешки подсолнечных семечек, мальчишки дисциплинированно сменили отца на его вахте по охране вещей. А тот со словами «что-то нас долгохонько не встречают, пойду-ка тоже разомнусь малость» нетерпеливо, почти бегом, направился к центру базара, где толпились в основном мужчины. Сердца Илюхи и Колюхи сжались, почуяв неладное: с такой прытью отец в своей жизни, сколько они себя помнили, стремился только к одному – к выпивке. Правда, эту его страсть в последнее время, что было замечено главным образом в период вдовства, почти догоняла ещё и другая – жадная тяга к ненавистным для близнецов после смерти матери незамужним женщинам, по понятным причинам более доступным для общения. Чувство не обмануло братьев ни в том, ни в другом: оба несчастья – вино и женщина, словно сговорившись, оказались одновременно в одном месте.

С рекордной скоростью преодолев расстояние до одного из ларьков, где

продавалось в розлив спиртное с незамысловатой закуской, Сухоруков приобрёл пару стаканов дешёвого вина и торопливо, давясь, будто за ним кто-то гонится и вот-вот отберёт купленное, выпил их «дуплетом», без передышки, оба подряд. Помешкав, махнул рукой, купил и такими же торопливыми крупными глотками опустошил ещё один.

Наблюдавшие за отцом Илюха и Колюха видели, как он, рассуждая о чём-то сам с собой, отошёл от ларька и встал в очередь за шашлыком. Забыв о вещах, мальчишки устремились к отцу, чтобы попытаться предотвратить очередной его загул. Когда приблизились, он уже успел отовариться несколькими шампурами с насаженными на них по пять-шесть кусочков румяного мяса и, увидев сыновей, протянул каждому по шампуру со словами:

– А вот это, ребя, настоящий узбекский бараний шашлык!

Илюха с Колюхой послушно и с удовольствием изготовились принять в руки аппетитно пахнущее ароматным дымком жареное чудо, не попробованное ими ещё ни разу в жизни, но… их опередили. В самый приятный, предвкушающий изысканное угощение момент из толпы раздался не менее резкий и громкий, чем «песнь» ишака, женский окрик:

– Не успел приехать, а уже, смотрю, деньги транжиришь, как вертопрах загулявший! Ох, жизни, жизни-и…

К Николаю Захаровичу подскочила невысокая, одетая в грубую рабочую робу, но миловидная лицом и изящная статью, которой не могла скрыть даже сугубо мужская спецодежда, черноглазая женщина, по-хозяйски забрала из его рук весь купленный им шашлык, быстро сняла с шампуров кусочки мяса в развёрнутую газету и, так же быстро завернув, спрятала в сумку.

– М-мария?! А чё так долго не встречаешь? – растерянно, как пойманный на чём-то предосудительном, пробормотал Сухоруков.

– В ночной смене задержалась. Вишь, даже переодеться не успела. Ну, пойдём. Где вещи-то?

– П-пешком?

– А ты что, миллионер капиталистический, денежек лишних полна мошна? То-то в разгул с самого утра вдарился… поглядите на него!

– Так ты следила за нами, что ли?..

– Вот ещё! Больно надо… – пренебрежительно хмыкнула женщина. – Случайно увидела. Да и несёт от тебя за километр, захочешь – не скроешь.

Илюха с Колюхой приговорённо переглянулись: это была Она. Та, о встрече с которой они старались не до последней минуты.

– Ну, ладно тебе, М-мария, на новом месте не такой уж и грех остограмиться в честь благополучного прибытия… – тяжеленные чемоданы в руках Николая Захаровича не оставляли ему сил на активный диспут со спутницей, и голос его звучал с каждой фразой всё примирительнее.

– Не грех, если по-человечески, за столом да не в однова… эх, жизни, жизни-и…

Какое-то время шли молча, не находя слов, как гладить конфуз первых минут встречи. Встречи, что ни говори, а долгожданной, во всяком случае, для взрослых.

– М-мария! Вот мои орлы, п-познакомься: Илья и Николай. Круглые отличники оба, даром что… – решившись прервать неприлично затянувшуюся молчаливую паузу, начал суетливо говорить и осёкся на полуслове, проглотив ненужный в эту минуту остаток привычной в последний год фразы Сухоруков. – А это, ребя, ваша новая, значит, это… мамка. Она, значит, это… будет вам варить и стирать, и вы её тоже уважайте.

Женщина, спохватившись, сбросила с лица раздражённое выражение и расплылась в приветливой, но всё же заметно искусственной улыбке:

– Гляди-ка!.. Мальчишки, а хорошо учитесь. А то в пятёрошниках всё больше, говорят, девчонки ходят. Молодцы-ы! Не в отца, как будто… Сейчас придём домой, попьём чаю, я дам вам двадцать копеек, сходите в кино.

Братья одновременно сглотнули слюну, надеясь, что до чаепития шашлык ещё не совсем остынет в сумке этой сразу не понравившейся им, причём, судя по некоторым нюансам её поведения, взаимно, обманчиво яркой, как вредная для растений на самом деле бабочка, тётки. Не знали простодушные мальцы, как глубоко заблуждаются в своей надежде: шашлыка, и не только этого остывающего в сумке Марии, а как такового вообще, им не придётся отведать ещё о-очень долго… Сегодня же, когда Она привела их в домишко с двориком, посередине которого под ветвистым деревом сидел на цепи угрюмый серый пёс-волкодав, проявивший ноль внимания к гостям, и усадила за небольшой, кустарного производства кухонный стол, пришлось довольствоваться, как и было без лишнего, в общем-то, вранья обещано, «голимым» чаем. О еде речь почему-то не шла.

– А как собаку звать? – скромно-вежливо подал голос, чтобы хоть о чём-то говорить за каким-никаким, но всё же угощением, один из братьев.

– Да как хотите, так и зовите, хоть Барбосом. Мне его старый хозяин, когда дом покупала, даром отдал, хитрюга – подозреваю, что в нагрузку, как некоторые магазины иногда в довесок к хорошему продукту принудительно сбывают всякую несъедобную уже, залежалую дрянь или просто неходовой товар. Не хочешь, дескать – не бери, тогда совсем ничего не получишь… Бестолковая собака, не лает ни на кого, только зря хлеб жрёт.

К чаю Она, всё же проявив, не сразу, правда, а по небольшому размышлению, какое-то подобие хлебосольства, выдала каждому ровно по три куска комкового сахара и поставила на стол тарелку с нарезанным, – судя по тому, что в течение ночи дома никого не было, – ещё вчера чёрным хлебом, развернула пачку подтаявшего сливочного масла (ну, это уже хоть что-то, – внутренне вздохнули младшие Сухоруковы, – а не просто водичку с заваркой хлебать). Масло на хлеб намазывала всем сама, тончайшим слоем – по всей видимости, опасаясь за его перерасход. Столкнувшись взглядом с не обещающим ничего хорошего убито-тоскливым выражением на лице Сухорукова-старшего, сжала губы, поднялась с места, сходила в соседнюю комнату, откуда вернулась с чекушкой водки «Московская» в руках.

– Хотела на вечер к праздничному ужину в честь встречи приберечь, но ладно уж, начнём отмечать приезд прям щас. А чего ждать?

Налив себе и Сухорукову по рюмке и спрятав бутылку в стол, Она достала оттуда же пару мелких солёных огурцов на блюдечке, чокнулась с номинальным главой свежеиспечённого семейства и преувеличенно бодро выпила первой.

Илюха с Колюхой, не допив свой чай, с молчаливого разрешения взрослых встали и пошли во двор, держа руки в карманах, чтобы не было заметно спрятанные в них куски хлеба, которые они успели стянуть со стола, пока хозяйка ходила за бутылкой. Один кусок предполагался для знакомства со скучающим во дворе псом, другой братья планировали съесть сами. Но, увидев, как пёс набросился на горбушку хлеба и мгновенно проглотил её, отдали ему и второй кусок, приговаривая:

– Барбос, Барбосик!

Пёс без возражений принял новую кличку и отзывался потом на неё, как будто другой никогда и не было.

Помня об обещании их новой «мамки» дать им денег на кино, Илюха с Колюхой скоренько разыскали по расспросам у прохожих клуб «Юлдуз», что в переводе с узбекского, как им объяснили, означает «Звезда». Через час начинался двухсерийный фильм «Три мушкетёра», а значит, на билеты понадобится уже не двадцать, а вдвое больше – целых сорок копеек на двоих. Домой шли, затаив дыхание: дадут – не дадут? Обошлось… Она молча выдала мальчишкам требуемую сумму, с силой захлопнула за ними дверь и заперла её изнутри на крючок.

– Устала, спать хочет, всю ночь, ить, мантулила на работе, – пытались обмануть сами себя Илюха с Колюхой, – давай-ка, дадим ей отдохнуть, пошляемся после кина где-нибудь. Мож, с пацанами какими зазнакомимся, ежли морду, конечно, не набьют как новичкам. И батя как раз к ужину проспится. А коль влетит нам за не приход на обед, ну и пусть!

На том и порешили. Следующие несколько часов они были счастливы, насколько может позволить человеку быть счастливым полупустой желудок. Сначала в восторге от весёлых и опасных приключений непобедимого Д`Артаньяна и благородных его друзей мушкетёров, затем – от полной, никем не контролируемой свободы гулять одним в незнакомой местности. Изучив по окончании фильма немногочисленные центральные улицы и кварталы городка, в котором им теперь предстояло жить, братья принялись за окраины и окрестности, где успели вволю накупаться в оросительном канале, именуемом здесь «Большим Арыком». Правда, других купающихся не было ни души, видимо потому, что по местным понятиям на дворе стояла уже глубокая осень, почти зима. Но для северян Сухоруковых погода была расчудесной, а такой тёплой, как сейчас в Большом Арыке, вода в их родном Енисее не бывала никогда, даже в самой середине лета – в июле. На всё более настойчивые призывы желудка ублажить его чем-нибудь съестным, старались не обращать внимания. Ведь праздничный ужин, как было объявлено, всё равно никуда не денется, а что значит лёгкий временный голод по сравнению с прелестью познания окружающего мира? И они познавали этот мир как могли.

Тем временем дома происходило следующее.

– Долго ж, однако, ехал к своей невестушке, новобрачник херов, – обиженным тоном выговаривала Она Николаю, раздеваясь на его глазах смущённо, как действительно целомудренная невеста в первую свою супружескую ночь, – надо ж, целых полгода! Ох, жизни, жизни-и…

– К-какие полгода? Побойся Бога! Всего-то четыре месяца, бляха-муха.

– Всего-о? Да любая, даже самая честная, на моём месте давно б уже нашла себе другого. И куда бы ты девался тогда с пацанами?

– Н-ну и н-нашла бы, н-ну и ссучилась бы, а мы б не пропали, – сиплым от нарастающего с каждым мгновением интимного возбуждения голосом, уже мало понимая, что говорит, рассеянно ответствовал Николай Захарович, всё менее и менее владеющий собой при виде её постепенно обнажающегося красивого тела. Когда же одна за другой, робко и оттого ещё более дразнительно оголились белые налитые груди с торчащими как у юной девицы сосками и чётко очерченными шоколадно-коричневыми