Kitobni o'qish: «Третьим будешь. Разговоры в Конюшне»

© Рост Ю. М., 2023

© Оформление. ООО «Бослен», 2023

РАЗГОВОРЫ В КОНЮШНЕ – звучит странновато. Неужто и правда в конюшне? Ну, правда, правда. Так мои друзья называют мастерскую, занявшую маленькую пристройку во дворе на Покровке, которая в девятнадцатом веке была конюшней в городской усадьбе известного коллекционера, мецената и чаезаводчика Дмитрия Петровича Боткина. С годами и эпохами домик пришел в полное запустение. Однажды великий кинорежиссер Данелия, мой друг и сосед, гуляя с эрдельтерьером Булькой по двору дома, в котором когда-то жил, забрел в полуразрушенное помещение посмотреть, где собака справляет свои дела. Внутри были горы мусора и местами видно небо над головой. Несмотря на то что бывшие стойла облюбовал не только Булька, Георгий Николаевич зашел ко мне и сказал: «Ищешь мастерскую? Приведи в порядок и работай».

Понадобилось написать книгу, заработать денег, познакомиться с прорабом Володей Шкломиным и его бригадой – чудесными, но небыстрыми строителями, чья работа была умеренно затруднена всероссийской борьбой со спиртными напитками. Однако их обаяние и доброжелательность превратили стройку в симпатичную жизнь. Архитектор Александр Великанов начертал простую, дешевую и удобную мечту, с крохотной фотолабораторией и четырехметровым столом, сработанным, как и лавки, из остатков «половой» доски плотником Сашей. Пространство стало заполняться моими замечательными друзьями, живыми и изображенными на фотографиях, оставшихся после огромной выставки в Центральном доме художника на Крымском валу благодаря великому музейному директору Василию Алексеевичу Пушкареву. В черных паспарту, с напечатанными на них шелкографией текстами (как сказал Андрей Битов, «белой прозой»), они живут на стенах и сегодня.

История Конюшни, как зовут мастерскую все ее посетители, заслуживает подробностей, на которые у нас нет времени и места. Может, потом. Но об Андреиче скажу, что с его появлением в Конюшню вселилась Душа. Иван Андреевич Духин был сказочно доброй достопримечательностью Чистых прудов. Кровельщик, реставратор, энциклопедический знаток Москвы, крупнейший специалист колокольного дела в России, автор книг, всем помощник и невероятной скромности человек.

На стене в нашем дворе висит табличка «Духин сад», заказанная по московскому образцу ныне нобелевским лауреатом, главным редактором «Новой газеты» Дмитрием Муратовым. Табличка и хрустальный ангел над ней – в память о Ване, с которым мы долбили и убирали старый асфальт, копали «котлован», заполняли его плодородной землей, куда посадили при помощи двух ботанических Ирин – Бондориной и Окуневой – японские яблони, цветущие в мае розовыми и белыми облаками, трехметровые подсолнухи из семечек, привезенных Мариной Неёловой из Голландии, и совершенно дикий в своей активности виноград, из которого благодаря нашей хитрой конструкции на крыше сделалась совершенная стена, удивительная для Москвы. На коньке Андреич смастерил флюгер в виде коня, тем закрепив имя Конюшни.

Рядом с Конюшней мы произвели из неподъемного технологического куба с какой-то химией памятник «Черному квадрату» Малевича, на открытии которого при лютом морозе выступали Юрский, Гафт, Голованов, Данелия, Сарабьянов, Владимир Орлов, Великанов. Монумент этот скоро развалился, и вместо него возник новый – единственный в мире трехмерный памятник знаменитой двухмерной картине, висящий в воздухе, – «Черный кубометр».

А внутри Конюшни были работа, праздники и общение с друзьями, которые надышали в скромное, оклеенное беленой мешковиной пространство свое дружелюбие, свой талант, свои серьезные мысли, остроумие, нежный интерес друг к другу. И доверие. Совершенное доверие.

 
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 

Нет-нет! Не претендуем, хотя пушкинский дух в Конюшне чтим. Да и сам гений присутствует замечательным, давно родным бронзовым бюстом работы Лазаря Гадаева.

Но все же, все же! Зачем мы все бываем здесь?!

За касанием, за честным общением с другими равными. И с самими собой.

Перечисление (не полное, поверьте) прихожан (ну, стесняетесь этого слова, ладно – Круга Конюшни) доставляет мне радость. Здесь Юра Норштейн рисовал на стенах Ёжика и Волчка, Белла Ахмадулина писала стихи, а потом с Мариной Неёловой танцевала рок-н-ролл. Пели (а чаще как раз не пели) Ким, Камбурова, Розенбаум, Никитин, Макаревич, Шевчук и моя внучка Ника. Читал свои рассказы Миша Жванецкий (чаще, впрочем, говорил и слушал тосты). Здесь Михаил Горбачёв долго беседовал с кровельщиком Иваном Духиным и на реплику Дмитрия Муратова о том, что они напоминают иллюстрацию к стихотворению Твардовского «Ленин и печник», строго сказал: «Я разговариваю с Иваном Андреевичем час и не знаю, кто из нас Ленин, а кто печник!»

Здесь бывали (а не были) выдающиеся врачи (по любви бывали, а не по долгу) Ладо Алекси-Месхишвили, Александр Коновалов, Сергей Никитин, Дмитрий Пушкарь, Виктор Тополянский, Давид Иоселиани, Алексей Свет, Елена Васильева (или это я так часто бывал у нее, что прописал Елену Юрьевну в Конюшню?)… Режиссеры кино и театра (выдающиеся, конечно, дальше прилагательное опускаю, потому что все такие) Отар Иоселиани, Георгий Данелия, Пётр Тодоровский, Марлен Хуциев, Римас Туминас, Вадим Абдрашитов, Роберт Стуруа, Адольф Шапиро, Сергей Женовач, Виктор Рыжаков, Андрей Хржановский… Актеры Сергей Юрский, Александр Ширвиндт, Марина Неёлова, Чулпан Хаматова, Игорь Золотовицкий, Ольга Барнет, Лена Санаева, Гоги Харабадзе… Писатели Андрей Битов, Юз Алешковский, Владимир Орлов, Юлий Крелин, Ярослав Голованов, Михаил Мишин, Игорь Иртеньев… Священники отец Алексей Уминский и отец Георгий Митрофанов… Джазмены Владимир Тарасов, Владимир Чекасин… Правозащитники Сергей Ковалёв, Арсений Рогинский, Елена Боннэр… Путешественник Сергей Вертелов. Сценографы и художники Давид Боровский, Сергей Бархин, Эдуард Кочергин, Мишико Чавчавадзе, Борис Мессерер, Наталья Нестерова, Илья Кабаков, Татьяна Назаренко, Борис Жутовский, Сергей Алимов, Пётр Саруханов… Резо Габриадзе и Тонино Гуэрра, которых можно назвать и сценаристами, и художниками, и поэтами, тоже бывали… И, конечно, Аня Дмитриева (самый давний друг), а так – спортивный комментатор, и другие, давние и новые, – Митя Чуковский, Марина Каменева, Витя Такнов, Андрей Казьмин, Лёня Меламед, Вадик Свистунов (адвокат, как раз может пригодиться), дворник Гриша Хачатурян, Костя Грамотнев, журналисты – братья и сестры, женщины, мужчины, дети, народ… А также кошка Дуся – «наш товарищ», по определению Отара Иоселиани, который с ней, бывало, и выпивал. Бронзовый памятник Дусе работы Георгия Франгуляна украшает старинную потолочную балку Конюшни. И кенар Шурик, который нам пел про теплую, ясную погоду. Были, бывали, и есть.

P. S. Я представил друзей Конюшни (не всех!) по именам, многие из которых вам знакомы. Если хотите подробностей – сходите в интернет. А лучше перелистните эти страницы и поучаствуйте в беседах, которые, по счастью, сохранились в распечатках двадцатипятилетней давности, когда я, бывало, фиксировал на видеопленку (с согласия участников, разумеется) некоторые наши разговоры в Конюшне.

Теперь получается так: я – один, собеседник – два, и ты читатель! Третьим будешь.

ТРЕТЬИМ БУДЕШЬ – здесь нет вопроса. Это приглашение.

Время нынче сложное для общения – на искренность особенно рассчитывать не приходится. Она – эта самая искренность – всегда была неходким товаром, а иной раз стоила долгих лет, проведенных вдали от внимательных собеседников.

Мы доверяем тебе общение и рады расширению нашей компании до «троих». Тем более что ты вмешаться в разговор уже не можешь.

Не то чтоб мы тебя сторонились (зачем тогда приглашаем?), а просто встречался автор с героями этой книги более четверти века назад.

Ну, где ты тогда был?..

И вернулись мы к любимым мной персонажам, поскольку разговоры с ними интересны и сегодня.

Поверьте, я зову вас в компанию пристойных людей, которые не разочаруют.

Сейчас трудно сыскать добрых собеседников.

А тут – пожалуйста, под одной обложкой.

Портрет основоположника. Гия Данелия

Гия Данелия

Так Конюшня выглядит внутри. Всегда

Владимир Тарасов и Андрей Битов на фоне Конюшни до ремонта фасада

Сидят: Александр Коновалов, Тонино Гуэрра, Отар Иоселиани.

Стоят: Сергей Бархин, Юлий Крелин, Лора Гуэрра

Юрий Норштейн и его роспись Конюшни

Моя внучка Ника

Владимир Алекси-Месхишвили и Сергей Никитин

Подражание Пиросмани. Пётр Тодоровский, Марлен Хуциев и Гия Данелия

Наш товарищ – дворник Гриша Хачатурян – и Отар Иоселиани

Дмитрий Муратов и Михаил Горбачёв

Борис Жутовский учит мою внучку Нику рисовать левой рукой

Елена Боннэр и Иван Духин

Отец Алексей Уминский / Я с Беллой Ахмадулиной

Отар Иоселиани и Тонино Гуэрра

Дмитрий Муратов в «Духином саду»

Илья Кабаков с рюмочкой

Михаил Сергеевич Горбачёв в Конюшне

Юз Алешковский и Андрей Макаревич

Внук Юра и сын Андрей / Новые штаны Бобы Жутовского

Давид Боровский, Отар Иоселиани и Андрей Битов

Слава Полунин

Адольф Шапиро и Наталья Бруни

Марина Неёлова и Татьяна Тарасова

Отец Алексей Уминский, Дмитрий Муратов, Катя Шевчук, Юра Шевчук, Андрей Рост, Стас Намин

Юрий Шевчук

Открытие первого «Черного кубометра». Валентин Гафт

Наталья Бруни, Сергей Юрский, Александр Великанов, Андрей Сарабьянов, Наталия Геворкян

Сергей Юрский

Белла Ахмадулина¹: вдохновение есть награда за хорошее поведение

Она была прекрасна. Ну, что скажешь о последнем первом поэте страны. Трогательна, умна и независима. И было у Беллы чудесное чувство юмора, которым можно было насладиться, если у тебя хватало такта и внимания. Однажды на юбилее Жванецкого, где собрались остроумцы, Миша попросил Ахмадулину сказать тост. Она говорила подробно, сложными предложениями и невероятно смешно. «Белла, – сказал восхищенный юбиляр, когда все отсмеялись, – ты мне испортила вечер. После тебя шутить не имеет смысла».

ЮР Значит, мы договариваемся, что я слушатель и зритель, восхищенный при том, и читатель такой же. И никаких специальных вопросов я задавать тебе не могу, потому что не чувствую себя вправе. Но тем не менее мне хотелось бы, может быть, узнать, как уживается поэт с этой жизнью? Как он выживает, как он сохраняет себя? Окружает ли он себя своими друзьями, образами, словами, метафорами? Насколько жизнь может разрушить и может ли вообще что-то разрушить мир поэта?

БА У меня в стихотворении, которое не имеет названия, оно посвящено Блоку, есть такие слова:

 
Все приживается на свете,
И лишь поэт уходит в срок.
 

И мне кажется, что какое-то предопределение в этом есть. Правда, если по русским великим поэтам судить, то как-то непонятно, в какой срок они ушли. Ну, когда мне про Лермонтова говорят, что если бы он жил дольше, чем свои неполные двадцать семь лет… Для этого у нас есть долгожители. А он исполнил то, что должен был исполнить. А оберегает ли себя поэт? Не знаю. По-моему, нет. Если речь идет о поэте в великом, чистейшем смысле этого слова.

ЮР Ну да, я это имею в виду.

БА Тогда он оберегает себя, претерпевая трагедии, никогда от них не уклоняясь. Разумеется, я говорю не о себе, а о тех, кого я называю великими поэтами. Уклониться от своего времени или от страданий других людей – это невозможно. И когда мне говорят про какого-нибудь поэта: да вы знаете, он всегда говорит: я ничего не знаю, и только поэтому меня вдохновение посещает, – не думаю, чтобы он говорил правду. Потому что поэт знает, когда он живет, где он живет. Я всегда только одного опасалась: как бы мне не поступиться тем, что главное, главное в судьбе.

ЮР Что защищает тебя от этого? Дар, предназначение или просто такое нравственное устройство? Прости за эту прозу. Я понимаю, что самому говорить трудно о себе. С моей точки зрения, ты одна из немногих людей, из немногих поэтов, которых я почитаю высокими. Ты устояла против очень многих соблазнов жизни.

БА У меня их не было. Мне только очень мешало, когда я много выступала. И я знаю, что для многих людей было радостно слышать поэта. Но мне для того, чтобы писать, после выступлений нужно было очищающее какое-то время, нечто вроде карантина. Уединение, конечно, уединение.

С одной стороны, это входит в мои способности: способ жить и художественно, и просто жить; мне приходилось выступать. А соблазны, какие же соблазны? Что в чужеземство меня не пускали? На меня это не действовало никогда. Что без заработка оставляли? Ну опять-таки на меня это не действовало. А что я могла потерять, кроме чести и совести? Ничего, у меня ничего такого не было. И когда там какие-то запреты были, они распространялись и на мужа моего, на Бориса Мессерера², ему тоже не давали работать, но все равно у нас стол был накрыт, гости приходили, как всегда… Так что же я могла потерять?

ЮР Ну, друзей могла потерять. Могла разочароваться в каких-то людях, которые были подвержены, скажем так, влиянию системы и соблазнам.

БА Это их дело. Я ничего про это не могу сказать. Если там с кем-то что-то происходило, ничего, кроме сожаления и сострадания, я к такому сюжету судьбы не могла испытывать никогда. Но жизнь много испытаний предлагает любому человеку, любому. И художнику, и не художнику, и мне уже доводилось говорить, что я видела людей, которые претерпели очень тяжелые испытания, очень тяжелые экзамены жизни. Но испытание благоденствием – это не всегда удается. Мне, по-моему, это не грозило. Потому что кнут, у меня есть такое стихотворение, – это яд. И там кончается, что я последняя в кассу стою³.

ЮР Стоишь?

БА Да, я так и делаю. Ну, тогда очереди были в булочную. И вдруг одна женщина занервничала, я ей говорю: «Пожалуйста, будьте прежде меня». Она читала это стихотворение и говорит: «А знаете, я думала, что вы это выдумываете, что вам всё приносят». Кто? Я сама хожу в магазины. И там ко мне милостивы, по-моему, за какую-то придурковатость моего выражения и поведения, они ко мне хорошо относятся в магазине.

ЮР Я думаю, из любви. Потому что мне кажется, что ты – один из очень немногих людей, которым можно целиком довериться. Душевно довериться. И по твоим стихам, и по твоему образу, и по тому, как ты ведешь себя в самых разных сложных ситуациях, и по твоему отношению к тем, кого ты любишь. У меня такое ощущение, что, вообще, любви в тебе больше, чем этот объем, в котором ты помещаешься.

Ты – одна из тех, кто формировал определенную духовную среду. И у людей, которые способны стыдиться, очень часто вызывала стыд за наше поведение. Потому что даже в те годы, после «Метрополя»⁴, когда тебя не очень печатали, трудно было жить, этот дом превратился в некий такой клуб властью отверженных. На самом деле отвержена была власть за этим столом. Тем не менее ты сохраняла открытость и душевную широту. Я понимаю, что, наверное, это божий дар, полученный вместе с поэтическим даром. Но, с другой стороны, возникает некое предположение, что жизнь вообще не может на тебя повлиять никаким образом. Наверное, это ошибка.

БА Жизнь не может не повлиять на человека. Конечно, влияет. Я вот только уверена, когда мы говорим о великих поэтах, они просто не могли совершить ничего плохого. Просто не могли, не может этого быть. А я еще всегда имела поддержку и друзей моих, и просто людей, читателей. И кто-то жалуется: ах, вот теперь поэзию никто не любит, или там все читают какие-то другие книги. Я не знаю. Мой круг читателей, пусть не очень широкий, но достаточно широкий, – для меня вполне достаточен. Их письма драгоценны для меня, и письма, и звонки. Это продолжается.

Среди них есть те, которые совсем молоды. Меня это очень трогает. Молоды. Они не помнят никаких Лужников⁵, никакие шестидесятые годы, они просто родились после этого. И все-таки я видела привет и ответ каких-то молодых совсем сердец, ну, когда я перед студентами выступаю. Поэзию совершенно не обязаны все любить. Для этого надо иметь свой способ устройства ума, души. Это не есть общий долг. Но таких людей много, которые очень тонко устроены. Я говорю сейчас не о тех людях, которые латыни учены, а тех, кого принято называть простыми людьми. Но это очень сложное устройство, я думаю, – простой человек…

ЮР …А знаешь, я ехал к тебе сюда на коне.

БА Ты сейчас же не на коне ехал?

ЮР Я приехал к тебе на коне. На чем я мог к тебе приехать?

БА И где он?

ЮР Вон там, привязанный. У него достаточно овса, он будет ждать.

БА Да, счастливый какой. А я тебе сейчас смешно скажу.

ЮР Ну, скажи.

БА Я очень много времени проводила в Тарусе, жила там. Все, кто думает о Тарусе, в основном связывают это с именем…

ЮР Паустовского.

БА Конечно, Константина Георгиевича Паустовского, но, пожалуй, прежде с именем Марины Ивановны Цветаевой. Потому что это место, где она хотела быть похороненной, она там была счастлива. В детстве, в юности. Дом-то снесли на моей памяти. Этот дом, который в семье Цветаевых называли Песочная дача, он не принадлежал им. Это не было их собственностью. Они арендовали его у города до двенадцатого года. Но тем не менее этот дом стоял, и вдруг его, из-за Цветаевой же, обрекли к сносу, к уничтожению. И говорят, что Константин Георгиевич Паустовский послал телеграмму в защиту этого дома. А реакция была как раз обратной.

Да. Ну, я жила там и, конечно, всегда думала о Цветаевой, и потом мне доводилось снимать там дом на том месте, где она хотела быть похороненной. Ну, это слишком известная история, что там какие-то почитатели Цветаевой поставили камень: «Здесь хотела быть похоронена Марина Ивановна Цветаева». Этот камень был уничтожен тогда, потому что… Что про нее говорить?..

ЮР Да. Лучше о лошади все-таки.

БА А, так вот. Я жила в Тарусе, летом снимала там дом, как раз очень близко к этому дому, где семья Цветаевых жила. А напротив – Поленово, деревня Бёхово, бёховская церковь знаменитая, удел этих угодий оказался счастливым. Фёдору Поленову, который директор этого дома, удалось отстоять целую округу, из-за чего и выжили там лисы, зайцы.

Так вот, Фёдор Поленов мне сказал: «Ты знаешь, что по ту сторону?» А зимой при прочном льде туда можно было или пешком дойти, что далеко, или на лыжах, или же на лошади. Вот Поленов мне и сказал: «На этом берегу говорят на лошадей, а на том – на лошади. Как правильно?» Я говорю: «Как говорят люди».

ЮР Это правильно.

БА Ну а уж раз ты на коне приехал, то на коне говорят и по ту сторону Оки, это Тульская получается губерния, и по эту – а эта Калужская, напротив. Так что если на коне, то на коне.

ЮР Вот мысль мне пришла, пока я ехал – на коне или на лошадей, на лошади?

БА А ты что, даже не знаешь, какой пол?

ЮР Я посмотрю…

Я понимаю, это всегда трудная задача – сформулировать, что такое поэт вообще. Ну отчасти, я думаю, это философ, который излагает свои мысли доступным языком, может быть. Могут быть еще какие-то формулировки. Но я не претендую на филологическое исследование. Мне показалось, что прежде всего это переводчик. Это переводчик каких-то душевных движений, то есть движений духа, на язык. Ну, в твоем случае на русский язык. Потому что я думаю, что эти вот душевные движения, и мысли, и чувства, – они глобальны. Они одинаковы или приблизительно одинаковы для всех людей, обладающих возможностью думать и чувствовать. Как, умно, нет?

БА Да. Только вспомни одно, я очень люблю эти слова Пушкина: «Поэзия должна быть глуповата». Что он имел в виду? Гений. Да. Но это же еще изумительное устройство мозга. Он имел в виду, что поэзия не может быть рациональна, рассудочна. Но что поэт – переводчик, может быть, да. На язык людей какого-то небесного диктанта. Или диктата. Если так, то вдохновение есть награда за хорошее поведение. Вот для меня. У меня книжка одна так называется – «Звук указующий»⁶. А этот звук указующий, он мне раздавался только за… какое-то хорошее поведение: ну хотя бы подале от суеты, подале от… И тогда тебя кто-то свыше прощает и посылает тебе этот звук указующий. А ты уж записывай. Это если поэт. А если музыкант, то он тоже слышит этот звук. А уж он его воплощает в другой язык, для всех как бы понятный.

И потом, ты сам пишешь. И очень хорошо, я тебя даже хвалю, я читала и хвалю.

ЮР Это мы ни в коем случае не вырезаем из текста.

БА Потому как ты сам об этом знаешь.

ЮР Беллочка! Вот эти чужие, чужие звуки указующие ты тоже необыкновенно слышишь. Твои общения с другими поэтами (я не могу назвать это переводами) – это, по существу, твои собственные стихи на тему, которая продиктована тем людям, которые записали. Я имею в виду твои переводы не только с грузинского.

БА Ну, особенно важны для меня, наверно, все-таки переводы с грузинского. Вот, видишь, тут книжечка лежит… Великим поэтом Грузии был Галактион Табидзе. Кстати, ты знаешь, Грузия – это единственное место, по-моему, на земле, где любимых поэтов не называют по фамилии, а называют только по имени. Когда они говорят: «Галактион», понятно, что это Галактион Табидзе. Когда они говорят: «Тициан», понятно, что Тициан – тоже Табидзе, но Тициан. Или Важа… Важа Пшавела, этого достаточно.

Про перевод Галактиона, про звук его поэзии. Я правда была одна из первых, кто пытался, пусть с некоторым своеволием, но перевести его на русский так, чтобы это стало музыкой. Потому что есть буквальные, точные переводы Галактиона, но они не соответствуют тайне его музыки. И мне не удалось, возможно, в этом преуспеть настолько, насколько мне бы хотелось. Как будто он не хочет быть переведенным, как будто он настолько состоит из всей этой грузинской музыки… Это как будто взломать раковину, а устрица, то есть моллюск, не хочет стать устрицей, правда?

И так было с Галактионом. Недавно я тебе читала стихотворение «Мэри», которое потом стало очень популярным в Грузии.

ЮР Мы его прочтем сегодня еще раз.

БА Да. Пожалуйста.

Сначала педанты, которые слушают грузинскую музыку речи, не понимали, что это по-русски должно стать музыкой, они считали это слишком вольным переводом. Тут неизбежны какие-то потери точного смысла, но они должны быть возвышены, возмещены какой-то другой прибылью.

И это стихотворение «Мэри» в русском переводе, в моем переводе, стало очень знаменито. Ты меня спрашивал о друзьях, что ближе, что выше. Я сейчас вспомнила.

А вот стихотворение Галактиона, довольно точный перевод, называется «Поэзия прежде всего». Дословно.

 
О друзья! Лишь поэзия прежде, чем вы.
Прежде времени, прежде меня самого.
Прежде первой любви, прежде первой травы.
Прежде первого снега и прежде всего.
 
 
Наши души белеют белее, чем снег.
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели⁷ и прежде всего.
 
 
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия – прежде всего.
 

Да, я не сказала, что Борис Леонидович Пастернак, который замечательно переводил грузинских поэтов, никогда не переводил Галактиона.

ЮР Странно.

БА Да.

ЮР Они вообще считали, что невозможен его перевод.

БА Ну, сейчас есть, вот я знаю, замечательный поэт и замечательный человек Владимир Леонович⁸, он много переводил Галактиона, как-то пошел дальше меня. Но я… как будто все-таки какое-то открытие было. И к этому стихотворению «Мэри» в русском переводе, в моем, привыкли… Ну, вот «Мэри».

 
Венчалась Мэри в ночь дождей,
и в ночь дождей я проклял Мэри.
Не мог я отворить дверей,
восставших между мной и ей,
и я поцеловал те двери.
Я знал – там упадают ниц,
колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
должно быть, темен, как крыльцо
ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
толпы заботливой и праздной
проносишь белую фату,
как будто траур безобразный.
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив,
всех роз твоих… Но бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, —
уже рукою обрученной,
и головою обреченной
она склонилась к алтарю.
И не было на них суда —
на две руки, летящих мимо…
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь. Я шел средь дыма,
Вкруг дома твоего плутал,
во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, как платан,
стою теперь. Кто знает, Мэри,
зачем мне показалось вдруг,
что нищий я? – И в эту осень
я обезумел – перстни с рук
я поснимал и кинул оземь?
Зачем «Могильщика» я пел?
Зачем средь луж огромных плавал?
И холод бедственный терпел,
и «Я и ночь» читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил
все утро, и во мгле опасной
все плакал я, как старый Лир,
как бедный Лир,
как Лир прекрасный.
 

Галактион, его бессмертие очевидно. Просто оно в жизни его народа, в жизни его города. И хоть он там имел какие-то почести, но, конечно, больше несчастий; он любил простых людей; он любил всякие, мы бы сказали, забегаловки… и люди его любили. И однажды меня попросили прочесть его переводы, а там сидели такие его почитатели. Я тоже любила эти – не ресторации, а простые места, где живые люди нормально сидят, нормально выпивают, нормально едят, их в Тбилиси называли «дыркáми». Там за столом, уставленным бутылками, я стала читать стихи. Эти посетители «дыркá» спросили: «Что, что она читает?» А им сказали: «Она читает Галактиона по-русски». И они встали, эти люди. Только за имя, не за мой перевод, а в честь имени Галактиона, встали посетители этой забегаловки.

Ну, мне не хочется сейчас говорить о его смерти, он умер по собственной воле. Но это было связано с Пастернаком. Он покончил жизнь самоубийством. Был в больнице, к нему приходили, чтобы он подписал письмо с проклятиями какими-то Пастернаку. В первый раз пришли, он прочел. Сказал: «Ну, плохо, вы еще усовершенствуйте это и приходите, может, я подпишу». Они усовершенствовали, но он ничего не подписал. Они еще: «Ну подпиши…» Но грузины не отреклись от Пастернака, когда он подлежал всеобщей травле, что и стало причиной его болезни скоротечной и смерти. А Галактион ничего не подписал, но умер сам.

ЮР Поэзия очень локальна, правда ведь, она принадлежит одному языку? Тем не менее существует ли глобальная поэзия?

БА Я не сомневаюсь, что существует. Мы о великих поэтах сейчас говорим?

ЮР Да, о великих.

БА Поэт, где бы он ни родился – поэт! В Германии, в Италии, в Англии. Никто не забыл своих гениев.

Как воспринимают жизнь и смерть Пушкина русские?! Они сначала ужасно печалятся в день его смерти. Я это столько раз видела: и на Мойке люди стоят 10 февраля по новому стилю. Плачут. Они переживают смерть Пушкина, ездят на Черную речку. Но потом они начинают ждать день его рождения, по новому стилю 6 июня. И вот 6 июня все радуются, и я вместе с ними. А 10 февраля, сколько раз я ездила – всегда двор, не все могут попасть внутрь дома… Все не могут уместиться и во дворе стоят. Однажды нас с Булатом сняли там, Динара Асанова⁹ сняла, и вот там видно, как люди плачут. Фильм был художественный, но это кадр документальный. И поэтому Пушкина всегда так ревновали, и великие поэты ревновали.

ЮР Да. А женщины особенно.

БА И Анна Андреевна Ахматова, какая-то ревность была. У всех это было. И у Марины Ивановны Цветаевой. Вот. У меня этой ревности не было. Во-первых, я себя никак не соотношу ни с кем. Но недавно я задумалась, что значат слова Пушкина: «Отелло не ревнив, он доверчив». И я вдруг это соотнесла с собственной жизнью Пушкина. Ведь дело в том, что он не от ревности погиб. Не от ревности. И не от доверчивости. Нет.

Он совершенно верил в Наталью Николаевну, а слухи его терзали. Из-за того, что он умер, погиб, защищая честь свою и честь своей прекрасной жены, я никогда не интересуюсь всякими наветами или исследованиями, которые так или иначе задевают Наталью Николаевну. Потому что при Пушкине нельзя.

Даже последний портрет Пушкина при жизни, там как-то видно, что он был измучен и ему приходилось много думать о смерти, и стихи его о смерти – лучшее из всего. Когда гений рождается, ему сопутствует все: расположение светил, вся его генеалогия, история его. Все это так. Но отношение к нему особенное, такое вот… Я не знаю, может быть, какие-то итальянцы плачут в день смерти Данте. Ну может быть, такие есть. Но им бы показалось довольно странным, что у нас всенародно плачут в день, когда погиб поэт.

ЮР А возможно ли пушкинскую поэтическую мысль понять за рубежом? Существует ли некое единое представление о поэтической мысли? И возможно ли воспринимать поэзию и обычному человеку так, как ты пережила Галактиона, или, может быть, Пастернака?

БА Мы часто сегодня вспоминаем Бориса Леонидовича. Кстати, 10 февраля по новому стилю, день смерти Пушкина, это ведь еще и день рождения Пастернака. Так что если кто-то очень хочет утешиться в этот день… И переводы, совершенство переводов – это переводы Пастернака, его перевод «Фауста», Шекспира. Для меня они совершенны. Это не только музыка по-русски, но что-то очень современное. Возможно, я потом прочту короткое стихотворение. Совсем короткое. Там… Все, конечно, это знают: из окна кабинета Пастернака в Переделкине видно место, где он похоронен. Одной сосны нет, она от грозы как-то пострадала. Но он видел это место. Просто в этом маленьком стихотворении есть пунктир между окном и кладбищем. Ну это географическое объяснение, а все остальное и так понятно.

 
Февраль – любовь и гнев погоды.
И, странно воссияв окрест,
великим севером природы
очнулась скудость дачных мест.
 
 
И улица в четыре дома,
открыв длину и ширину,
берет себе непринужденно
весь снег вселенной, всю луну.
 
 
Как сильно вьюжит! Не иначе —
метель посвящена тому,
кто эти дерева и дачи
так близко принимал к уму.
 
 
Ручья невзрачное теченье,
сосну, понурившую ствол,
в иное он вовлек значенье
и в драгоценность перевел.
 
 
Не потому ль, в красе и тайне,
пространство, загрустив о нем,
той речи бред и бормотанье
имеет в голосе своем.
 
 
И в снегопаде, долго бывшем,
вдруг, на мгновенье, прервалась
меж домом тем и тем кладбищем
печали пристальная связь.
 

Ты знаешь, что меня в Грузии печатали больше, невзирая на какие-то запреты московские, и мои стихи, посвященные Пастернаку, не эти, а другие, были напечатаны в журнале «Литературная Грузия». Так, как и многие-многие мои другие вещи. В Москве нет. Потом только.

Но я к чему. Что уже после смерти Бориса Леонидовича я получила письмо. К несчастью, это письмо мной потеряно из-за каких-то перемен мест жительства. И вот мне писал один замечательный человек. Простой, как говорится. В депо он работал где-то на юге России. Он мне написал, потому что прочел эту «Литературную Грузию» с посвящением Пастернаку. И что же пишет мне этот человек? Тогда вышел однотомник Бориса Леонидовича Пастернака. Он просил меня посодействовать ему в приобретении этой книги. Я вкратце расскажу длинную историю, она продолжалась всю жизнь этого человека, который работал в железнодорожном депо, и всю жизнь Бориса Леонидовича. Это письмо написано очень изящным слогом, очень изящным. Он написал мне, что впервые он увидел Пастернака в Питере, тогда он Ленинград назывался, давно это было. И Пастернак выступал, а этот человек тогда был рабочим, как и до конца дней своих. Ему не понравилось, что Пастернак читал. Он не понял. А у него была такая гордость рабочего человека (и он это изумительно описал), и он был как-то уязвлен, как-то оскорблен, что вот он понимает, как работать, что у него и ум, и смекалка, и все при нем, а этот бред, бормотание ему непонятно. И он написал письмо Пастернаку. В Москву. И Борис Леонидович получил это письмо. Там как-то он к нему обратился даже не Борис Леонидович…