Kitobni o'qish: «Шел прохожий, на прохожего похожий»

Shrift:

Введение

Виктору Такнову,
который предъявил мне красоту мира

Просто шел. Смотрел по сторонам и радовался тому, что встретил в пути, что в чем-то участвовал, чему-то был свидетелем. И главное, понял: мир велик, разнообразен и населен людьми, которые большей частью хотят жить, хотя не всякий раз умеют.

Прохожий может не оставлять следов, поступь его легка, а трава зарастает быстро, но добрый след в этой жизни оставить надо бы: выслушать встречного, погладить по плечу горюющего, поделиться впечатлениями или хлебом, а может, сделать что-то способное утешить, а не унизить. Или руками что слепить, или головой! Или сказку детям рассказать… И дальше идти.

Когда-то меня посетила идея, сказочная вполне. Якобы в бывшем царстве, в некотором придуманном государстве молодых, в самом начале жизненного пути людей приглашают в Комитет Защиты Будущего от Настоящего и всем желающим в этом будущем участвовать вручают (нет, никакие не повестки, не подсказывайте) мультивизу, посильно валюту на первое время, рюкзачок и отправляют смотреть мир (можно начать с Европы), чтобы убедиться: искусство, наука, охрана здоровья, исторических и культурных ценностей, невредные традиции, нравственные критерии и законы, защищающие обитателей, распространены в разных странах. Хотя общаются там они на своих языках, реально все-таки разобрать (пожив и потрудившись рядом с ними, пусть хоть с полгода), что у них хорошо и сгодится в нашей жизни, а чем можно пренебречь. Да, и поймут отечественные легальные разведчики жизни не из телевизора, какую роль в мировом устройстве истинно занимает наша страна. Без чванства. И может, добрей мы стали бы, терпимей, ласковей не только к соседям, но и к своим гражданам.

Разумеется, осуществить эту романтическую затею трудно даже в мечтах. А вот рюкзачок представить можно: сзади свернутый каремат (мало ли, придется ночевать в Булонском лесу или Гайд-парке), пуховичок, зубная щетка, блокнотик для записи адресов новых друзей, мобильный телефон, бумажник с паспортом, под которым могла бы лежать наша книга «Шел прохожий», пропитанная любопытством к миру и стране. К тому же добрая.

Идею издания подала Елена Бычкова – глава издательства «Бослен», фотографии и тексты мои, а живой книгой она стала благодаря искусству выдающегося художника-дизайнера Бориса Трофимова.

Нам удалось плотненько уложить в нее две темы: Мир и Страна. Первоначально предполагалось сделать из них отдельные главы, но мы подумали: наша страна – это часть мира – и смешали языки.

Поскольку «Шел прохожий» не Вавилонская башня, его удалось достроить.

Теперь о том, что внутри.

Что смогли – уместили в полтысячи страниц. Пусть и несколько сдержанно. Материала накопилось изрядно. Особенно фотографий Мира. Он у нас цветной, каким и создал его Господь. В Мире «Прохожего» люди редкость, потому что хотелось, чтобы вы посмотрели на Землю, которая еще живет без участия современного человека, как всегда жила. Без его некорректных амбиций покорителя природы.

Надо же, как расфорсился: на Гималайскую гору еле заберется, хорошо если останется живым, в Мировой океан нырнет поползать в глубоководном аппарате по дну на крохотном пятачке, по Гоби на накрученном вездеходе пропылил, и готово – покорил! А чихнул вулканчик не первой исландской величины, и будьте любезны: самолеты покорителя не летают, связь нарушена, солнечного света в половине Европы нет. Ходил я по леднику, который в сонное время покрывает этого шалуна. И учил его имя: Э й я ф ь я д л а й ё к ю д л ь. (Прочел вслух с первого раза? Садись, читатель, пять!)

Цветные фотографии сделаны с большим уважением к Земле. Даже если она покрыта антарктическими льдами.

Бог-Природа создали красоту для вас – смотрите. И берегите, пожалуйста! Те, которых еще нет, тоже захотят посмотреть:

– на циклопический Красный камень, выдавленный из чрева континента на поверхность Австралийской пустыни;

– на горы Королевства Мустанг. Они любезно представят вам самый красивый пейзаж Гималаев, которым можно насладиться, пройдя шесть-семь часов от деревеньки Самар, где живет ясновидящая девочка Тенцинг и где два брата-пастуха обходятся одной женой. (Экономно. Один в горах пасет яков. Другой по дому. Потом меняются. Скот не страдает.)

Пейзаж и вправду завораживает. Я оглянулся на него, замер и долго не мог сдвинуть с места небольшую мохнатую лошадку Кумари, на которой «подворовывал» невыносимо длинный и монотонный подъем. Правда, к красоте пейзажа ее остановки отношения не имели. Она его видела не раз. Просто на каждом двадцать четвертом шаге она отдыхала, а я пытался в это время впитать могучий и суровый простор. В правом нижнем углу картины, где часто подпись автора, – буддистская красного камня небольшая ступа. В центре полотна на серо-коричневой аскетичной скале сухопарые руины древнего монастыря на фоне грандиозного полуцирка ослепительно белых вершин мощных недвижных гигантов, накрытых темно-синим небом. Без облаков.

Господи! Прости наше панибратство с природой! И хамство, и чванство, и цинизм…

Или нет! Не прощай! Мы все перед тобой виноваты.

А этих в Мустанге пожалей. У них главные торжества не День взятия Бастилии, и не годовщина, как было у нас, Октябрьской революции, унесшей миллионы жизней, а Тиджи – трехдневный необыкновенно красочный Праздник изгнания зла из Мустанга. Три дня в ярких (а не сказать ли – буйных?) фантастических костюмах и затейливых масках под низкие звуки длинных труб – дунченов и рокот барабанов занимаются монахи этим делом. В финале загонят зло в керамические кубики и, выйдя за город (это недалеко), на фоне вечных гор расстреляют его резаной бумагой из древних мушкетов. А потом вымоют площадь, и ведущий церемонию монах скажет в конце: «Зло изгнано, живите спокойно!»

Помогай им! Они продвинулись много дальше Европы и Америки.

Так же, как их соседи в Бутане, которые повышают не мифический ВВП, а ССП – Продукт Совокупного Счастья. И похоже, без приписок, насколько это увидел прохожий.

И на американском континенте сохранилось немало труднодоступного для разрушения:

– Мачу-Пикчу – древний индейский чудо-город, построенный в шестнадцатом веке на высоте двух с половиной километров и ювелирно сложенный из огромных великолепно обработанных камней, давно покинутый инками и заново открытый в начале прошлого столетия в Перуанских Андах;

– Большая канава – Гранд-Каньон с соседней Долиной монументов.

Чудо Галапагосских островов, где человек не главный и где ему, а не животным и птицам жестко определены зоны обитания и маршруты передвижения, не беспокоящие хозяев…

Как я попал в эти места сохраненной и неразрушенной природы, кто дал мне возможность светлой летней ночью снимать цветные льды Гренландии, девственно чистые, сверкающие белизной соляные озера Боливии, черные вулканические пески Исландии, животных Африки, людей Китая, Патагонию, Тибет, Монголию, Непал, Бутан, Антарктиду?..

Вы видели посвящение? Это ответ – Виктор Анатольевич Такнов.

Это с ним, доброжелательным, энергичным, умным и невероятно жизнелюбивым молодым человеком средних лет мотались мы по не тронутым, к счастью, цивилизацией углам нашей круглой, а на самом деле почти шарообразной земли в поисках откровения и доверия природы.

Я когда-то сказал ему:

– Витя, мне хочется сделать книгу, где были бы портреты цвета мира со всех континентов. При том, чтобы можно было сказать: эта синяя карточка – арки Дарвина в Тихом океане, красная – жираф на фоне гаснущего солнца в Зимбабве, золотая – закат на Титикаке в Боливии, зеленая – склон с лошадьми в Исландии, серая – истуканы острова Пасхи…

– Понятно, Михалыч! Давай придумывать маршруты.

Он относится к той редкой породе людей, которые сами испытывают счастье, когда доставляют удовольствие другим. Разумеется, Вите бывает радостно и самому, но одному ему пустынно в этой радости.

Собственно, так мы и познакомились на Мадагаскаре. Я приехал от РЕН ТВ Ирены Лесневской снимать очередную программу «Конюшня Роста» для того старого НТВ о туристском автопробеге по волшебному острову. И энергичный, улыбчивый парень пригласил меня в свою машину. Его товарищ Юра Поляков не возражал. Это было прекрасное путешествие. Такнов, сидя за рулем (он замечательно, но быстро ездил), приветствовал местных жителей, махал им рукой, восхищался и удивлялся, а однажды, резко затормозив и подняв тучу красной пыли, закричал:

– Смотри, Михалыч! Пушкин!

И, выскочив из машины под названием Vitara, побежал обниматься к смуглому парню с бакенбардами в крылатке из мешковины, правда без штанов, удивительно напоминающему Александра Сергеевича.

Мы с Витей быстро подружились – как оказалось, на всю жизнь. И теперь, когда книга сделана и история с путешествиями потеряла актуальность, он остается одним из самых близких мне людей. Иногда мы собираемся и строим планы. Это замечательное занятие, самостоятельный жанр. Он ни к чему не обязывает. Планы, дорогие прохожие, хороши сам по себе, и совершенно не обязательно портить их реализацией.

В путешествии по Мадагаскару он настолько доверился мне, что дал себя постричь. Пытка тупыми ножницами происходила на скамейке у хижины, наивно и трогательно вообразившей себя гостиницей. У дверей стоял швейцар с настоящим копьем и в набедренной повязке. Он следил за моими упражнениями, и его мужественное шоколадное лицо порой искажалось мучительной гримасой сочувствия к Такнову.

Вернувшись в Москву, он пошел к своей парикмахерше, которая, осмотрев мою работу, спросила Витю:

– Где вас так постригли?

– На Мадагаскаре.

– Там так носят?

В других наших поездках он избегал моих услуг. Даже не просил сфотографировать на фоне какой-нибудь Аннапурны. Однажды он повторил фразу, которую когда-то произнес мне знаменитый дирижер Евгений Мравинский, когда, хитря, чтобы расположить его для съемки, я сказал, что это будет «фотография на память» об этой репетиции.

– У меня прекрасная память! – сказал Маэстро.

Вот такая история у портретов цвета «мира» и текстов, которые их сопровождают.

А «страну» свою я собирал много лет, работая в старой «Комсомольской правде» (не имеющей ничего общего с нынешней, даже названия), «Литературной», «Общей» и, наконец, в «Новой газете», где остаюсь по сей день.

Я ездил в командировки по стране, которая была тогда больше и добрей, знакомился с достоверными людьми (так я себе определил себе тип человека, который добавил в жизнь нечто полезное, доброе, достойное, не обязательно выраженное в материальных ценностях – хоть хлеб, хоть нота, хоть честное слово). Я дружу с этими людьми и люблю даже тех, встречи с которыми были случаем. Ведь я писал о них и фотографировал.

Со многими дружба (и близкая!) сохранялась всю жизнь.

Эта книга – география судеб и событий, в которых участвуют люди. Я сочинял большие и маленькие тексты, отбирал снимки и всегда считал главными читателями и судьями своих героев. Это для них я старался, чтоб не навредить им неточным словом и чтобы мне не было неловко за пафос и неточность поведения на странице. Они все достойны быть упомянутыми в этом преддверии книги, но я ограничу выбор.

Я охотно здесь познакомил бы вас с полным содержанием. Мне все дорого. Но существуют условия жанра: текст, предваряющий книгу, не может быть больше самой книги, на страницах которой написаны судьбы, события и реальные случаи. Порой занятные. Драматические ситуации тоже присутствуют. На то жизнь, которая диктовала мне слова и предлагала живых, честных людей, верных кодексу нравственных (нет, это не скучно, ребята) отношений.

Вот, к примеру, Юра Горелов – зоолог. Бесстрашный рыцарь с одностволкой. Защитивший природу заповедника Бадхыз. Сын офицера Брусиловской армии, частью осевшей после победы Советов в Болгарии. После смерти Сталина он вернулся на родину, чтобы охранять ее природу. Горелов выигрывал битвы и принуждал к бегству Кушкинский гарнизон, пытавшийся проводить учения на территории заповедника, арестовывал и укладывал на землю секретаря ЦК Компартии Туркмении и министра мелиорации, приехавших ночью поохотится на джейранов, один выходил против вооруженных браконьеров и побеждал. Он и миф о смертельно опасном обитателе Гоби олгой-хорхое, таинственном подземном жителе, описанном писателем Иваном Ефремовым, развенчал, принеся в стойбище «двухголовое» червеобразное чудище, которое, по монгольским преданиям, убивало людей на расстоянии.

А вот другой герой географии людей из «Прохожего» – Борис Литвак, директор спортивной школы, получивший наказ от рано ушедшей любимой дочери помогать не только здоровым, но и – и это главное! – больным детям. Он поднимает друзей, известных приличных людей, своих учеников, городские власти и на собранные медные деньги строит в центре Одессы на Пушкинской улице Дом с Ангелом (деньги на позолоту которого прислал Эрнст Неизвестный). И в этом доме лечат детей, больных ДЦП, со всего Союза. Бесплатно.

А вот рядовой войны Алексей Богданов из северного города Каргополя. Его призвали на фронт, когда ему был сорок один год. И было у них с Ульяной десять детей. А когда, отвоевав четыре года и получив за солдатскую свою работу сколь положено – четыре медали, вернулся домой, то детей не застал. Сыновья погибли на войне, а дочери померли от голода и болезней. И жил победитель Богданов на Октябрьской улице в подвальном этаже до своего конца. Правда, приняли его в почетные пионеры, о чем он мне с гордостью писал.

А вот Анатолий Витальевич Дьяков, который жил в поселке Темиртау в предгорье Алтая, куда его, астронома, сослали с последнего курса университета. Там, в Горной Шории, он смотрел в школьный телескоп на солнце и по движению экваториальных пятен предсказывал погоду настолько точно, что его долгосрочными прогнозами пользовалась вся Восточная Сибирь, корабли космического флота и многие государства, которым этот почитатель Камила Фламмариона рассылал за свой счет телеграммы, всегда снабжая их совершенно необязательным при его зарплате обращением: «Милостивые государи!..»

…Путь прохожего извилист.

Надо не спеша много куда успеть: на Байкал – нырнуть в глубоководном аппарате «Пайсис», чтобы сфотографировать под водой другой аппарат и увидеть на дне брошенную за борт кем-то неумным пустую бутылку из-под пива, которая пролежит здесь тысячи лет.

Или добраться до Сванетии, где сошла лавина и унесла жизни людей, и поучаствовать в древнем сванском обряде приведения душ домой.

Или влезть на шпиль Петропавловской крепости в Питере надо, чтобы сфотографировать ангела, этот шпиль венчающего. «Никогда ты не был так близок к ангелу!» – сказали альпинисты, которые ремонтировали его, когда узнали, что я к ним поднялся без страховки.

Или в квартиру на Чистых прудах в Москве зайти, чтобы в компании веселых, не кристально, впрочем, трезвых, но хороших и умных людей попытаться дозвониться американскому президенту Никсону с категорическим требованием прекратить войну во Вьетнаме.

Или с моим дорогим и близким другом Дмитрием Муратовым слетать на монгольфьере времени в те годы, которые сегодня уже кажутся чудесными… То есть приемлемыми для жизни, работы и друзей…

Или… Вот что, читатель! Заканчивай знакомиться с предисловием. Открывай книгу и броди по ней, как истинный прохожий. Может, на какой странице и приютишься. Поглядишь на место или заведешь дружескую компанию, а потом двинешься по книжке дальше. Не торопясь и без плана.

В путь.

Здесь тебя заранее

любят,

друг!

Монгольфьер времени

– А на какой примерно высоте летают обычно ангелы? – спрашиваем мы с сынком Митей Муратовым, проплывая на воздушном шаре в районе Сергиева Посада.

С земли слышен лай собак и негромкие переговоры местных жителей по поводу того, что нам нечего, по-видимому, делать, вот мы и летаем.

Это правда, мы парим в тишине исключительно для радости.

Пилот монгольфьера Сергей Баженов, фыркнув горелкой, подпустил в баллон, напоминающий формой и цветом гигантское пасхальное яйцо, теплого воздуха, и шар, задумчиво преодолевая инерцию покоя, поднялся в легкие облака.

– Наверное, на такой вот и летают. Чтоб из рогатки не пальнули или, не дай Бог, из ружья.

В просвете показалась Троице-Сергиева лавра.

– Снимай! – закричали Муратов и Баженов. Так ведь ее никто, кроме них, не видел.

Ангел по небу летает,
Над пространствами скользит,
Все за нами замечает,
Охраняет, поучает,
Строго пальчиком грозит…
Отпусти нас, добрый ангел,
И лети, куда летел.
Не следи за нами, ангел –
У тебя довольно дел.
Дай покоя, славный ангел —
Образ жизни измени.
Не летай так много, ангел –
Лучше маме позвони.
Нет! Он все-таки летает
В платье белом и простом.
Тихо крыльями мотает,
Наблюдает, направляет,
Ничего не понимает –
Легче воздуха при том.

Легкий ветер нес шар вместе с облаками на север. В плетеной ивовой гондоле, окруженной белым мраком, пространство не чувствовалось. И время нечем было померить – фляжка давно опустела. Внезапно небо очистилось, и мы увидели под собой широкую мелкую реку и деревню с деревянной церковью под весело раскрашенными куполами. На околице стояли нарядно одетые женщины и дети.

Опустились.
– Что за праздник у вас? – спрашиваем.
– Так вы прилетели, вот мы и обрядились в старинное, у кого сохранилось.
Чтоб лучше быть, – говорит бабушка в фартуке.
– Куда уж лучше, – распахивает руки Митя. – Вы замечательные! Мы вас сразу любим.
– Я же говорила, они теперь бригадами летают, – улыбнулась женщина в роскошной меховой шапке.
– А вы все – где крылья да где крылья.
– Какой нынче год? – спрашиваем.
– У нас-то? Шестьдесят четвертый вроде, а у вас?
– У-у-у!

Рядовой войны Алексей Богданов

Не помнил он названий дорог и поселков, болот и лесов, мелких рек и крупных деревень. Не помнил номера частей, которые воевали на левом фланге от него или на правом. Не помнил, а может, не знал, потому что был Алексей Богданов рядовой боец от первого дня до последнего, потому что перед ним была война и шел он по этой войне пешком: в сапогах – тридцать девятый, в гимнастерке – сорок шесть.

Эх, взять бы ему в школе карту Европы, посмотреть ее хорошенько, заучить бы для журналистов и школьников (они любят, чтоб бойко) географию фронтовых дорог и рассказывать потом о своем геройстве с названиями. Но… То пойдет он на болото на зиму собрать клюкву, то старуха пошлет грибов наломать или за морошкой, то снег от окон надо отгрести, да и в баню на берегу Онеги (парилка хорошая) тоже не грех сбегать. Вот и выходит, что недосуг. А хоть бы и досуг: вы видели шрифт на картах? Разве ухватить его глазом в семьдесят четыре-то года? А хоть бы и ухватить: разве поймешь, что там в зеленых и коричневых ее разводах, когда географию эту самую представлял Алексей Богданов лишь на расстоянии винтовочного выстрела…

И если честно, журналисты и пионеры бывали у него нечасто, потому что не видели особого геройства в том, что, уйдя в возрасте сорока одного года в июле сорок первого на войну, воевал, как от него требовалось, до самого ее последнего дня неизвестный солдат. Только живой.

Но вины Богданова нет в том, что смерть его миновала.

Воевал он исправно. Когда надо было стрелять – стрелял, когда ползти на проволоку – полз, когда брести по грудь в ледяной воде – брел, и под снегом лежал, и гранаты бросал, и из окружения выходил, и из лазарета в бой шел, а когда выдавали сто граммов – пил. Он уцелел, и теперь мы, отодвинутые от войны и воспитанные на выдающихся ее примерах, воспринимаем рядового Алексея Богданова историческим фоном для событий более значительных, чем пехотная атака в безымянном поле, и подвигов более ярких, чем захват вражеских окопов, залитых водой.

А кто знает, может, погибни Богданов в неравном бою с фашистами и найди мы через годы его документы в матери сырой земле, фронтовой путь рядового показался бы нам теперь из ряда вон выходящим, и мы искренне наградили бы его нашим вниманием. Посмертно. Потому что оборвавшуюся жизнь легче заметить, чем жизнь продолжающуюся.

Но, слава Богу, Богданова смерть миновала.

Я познакомился с ним случайно. Чистым маем в Севастополе, на тридцатилетии освобождения города. Махонький, в плюшевой кепке, в кителе с чужого плеча и с четырьмя солдатскими медалями на груди, стоял он на залитой солнцем улице города, который освобождал в сорок четвертом, но впервые увидел сегодня. А рядом с ним стояли люди, как в латы закованные в ордена, старше его по воинским званиям и послевоенным должностям, но объединенные с ним единственной наградой, которую они все заслужили сообща, – майским днем в сорок пятом.

Война со всеми ее ужасами и подвигами жила в них рваными обрывками фраз о мелочах и фактах, которые нам кажутся вовсе уж незначительными, хотя эти мелочи и были их жизнью, от которой зависела наша.

А потом, осенью, я поехал в Каргополь, маленький тихий городок на Онеге, в гости к Алексею Васильевичу Богданову. Мы рассматривали фотографии его, его детей и групповые, когда после войны он впервые поехал в санаторий в Прибалтике, куда «до революции, случалось, брал путевку и ездил отдыхать царь». И вспоминал он, что помнил о войне.

Первого июля сорок первого года был Богданову сорок один год, и он косил траву, хоть и был лесорубом. Сенокос есть сенокос. Повестку принесли на луг, и на следующий день он отбыл в Архангельск, где записали его в полк, который скоро погрузили на пароход и повезли по Баренцеву морю. Там, в Баренцевом море, охранял Богданов от врага остров. А потом опять погрузили на пароход, правда, другой, и снова морем повезли. «Глядим – пристань, город Кемь».

Вагоны подали, валенки выдали вместо обмоток, и на 28‐м километре (28‐й – это он помнит, а как дорогу зовут – забыл) принял первый бой. Потом воевал он против белофинна, его окружали, а он выходил, его убивали – ан только ранить получалось. И снова в бой. И снова. А морозы были лютые, и по морозу воевал он в первый раз.

Что помнит Богданов про первую зиму войны? Что баню обещали топить, да не вытопили, а с передовой не уйти («некому менять нас»), что замерзали затворы из тепла вынесенных винтовок («ну так мы оправлялись на затворы и стреляли по врагу»), что ранило его, и в другой раз ранило, и снова он вернулся на передовую («не улежишь-то»), и что воевал он на севере эту зиму и еще одну.

Ну а между этими событиями помнит Богданов, что были бои. Ночью, днем, в дождь, и в сушь, и в обед, и в ужин.

А потом уже что? Не засиживаться ведь на севере! И пошел рядовой воевать на юг. Путь его пролег рядом с Москвой. Но Москвы он не видел, потому что, хоть и остановились в маленьком городишке неподалеку, разве время для экскурсий – война? Надел солдат чистую гимнастерку – и снова на фронт.

Не знал он, что рядом, под другим городишком у Москвы, уже год лежит в земле сын его Коля, оборонявший столицу. А хоть и знал бы, все равно могилы не увидел: где найдешь? Да и надо идти за Харьков драться.

Но Харькова не увидел рядовой.

Река Донец еще стояла. По льду ее перешли и заняли позицию под городом. За спиной – река, на горе – фашист. А тут весна. Донец разлился: ни края, ни берега. Враг и нажал… Ну ничего. И выжил, и из боя с честью вышел. Правда, под Изюмом контузило его, но к моменту, когда полк маршем выступил в Крым, Богданов был в строю.

Шли – не гуляли. «С Сивашов ветер – всем вода по пояс, мне по грудь, от нас ветер – хорошо: по колено». Позицию заняли километрах в тридцати от Севастополя. Окопались. Лежал Богданов, часто в сторону города смотрел, но какой он, не представлял и не знал, что там уже год лежит в земле другой сын его – Миша, оборонявший Севастополь.

Май наступил, и поднялся в атаку рядовой стрелок Алексей Богданов освобождать славный город. И освободил-таки.

Но не увидел Севастополя Богданов. Потому что салют на Графской пристани устроили девятого, а ранен он был седьмого мая.

Отлежался солдат и прибыл в город Херсон, месторасположенный на реке Днепр. Это был первый после Архангельска город за три года его войны. И запомнил он в этом городе строй, и себя в конце, и «покупателей» из других частей, которые набирали из бывших раненых себе пополнение: танкисты – к танкистам, артиллеристы – к артиллеристам, а он, понятно, в пехоту. Ведет его старшина из 82‐й гвардейской, и вдруг слышит он: «Богданов, да мы тебя живым не считали», – и снова оказался он в своем 993‐м полку, в котором воевал всю войну…

И вместе с этим полком пошел рядовой Богданов освобождать Польшу, Прибалтику и Восточную Пруссию. И, как вы знаете, освободил.

День Победы праздновал в Кенигсберге, том, что у Балтийского моря. «Водкой угощали и закуской».

Двенадцатого мая повезли в тылы. Восемнадцатого мая сдали оружие. А в августе, как кончилась мировая война, поехал рядовой солдат Алексей Васильевич Богданов домой в Каргополь. Да не знал он, что тот дом за войну остался без детей. Только жена Ульяна дождалась его с фронта. Одна. Было ему в сорок пятом – сорок пять, и детей они уже не нажили. Самое главное в жизни прошло. От войны осталось у него впечатление, что воевал он исправно, как поле пахал, и что наград сколь надо – четыре медали. Медали эти он надевал редко, потому что считал: теперь их у многих довольно, и уж не разберешь, верит тебе население, что ты их под пулями заслужил, или считает – за выслугу годов. И еще не надевал он медали, потому что думал: ушло военное время и надобности напоминать о нем нет. Хотя, конечно, в праздник бывал при параде и, сидя вдвоем с Ульяной за столом, пил красное вино, которое любил.

Ну вот, теперь остается рассказать, как делалась эта фотография. В парадном пиджаке со всеми четырьмя медалями и в плюшевой кепке, галифе и сапогах шел он, отвечая на вопросы и приветствия, по деревянным тротуарам Каргополя рядом со мной и гордился. А гордиться в этой ситуации надо бы только мне да юным жителям города, которые, впрочем, отнеслись к нашим съемкам с симпатией и одобрением. Один юный парничок смотался куда-то на велосипеде и привез букет осенних цветов, с которыми посоветовал мне сфотографировать рядового Богданова, чтоб на карточке получилось хорошо.

А потом мы перед тем, как распрощаться, сидели с Алексеем Васильевичем в маленькой комнате на Октябрьском проспекте в городе Каргополе и загибали пальцы, считая бывших у него детей.

– Николай – первый. Тот сразу.
Другой Николай.
Миша, Маша, Валя, Рая – эти тоже в войну.
Потом Клава, Вася, Алеша, Александр… Сколь записал? Девять?
– Десять.
– Еще одного потеряли…
– Хватит, хватит, – тихо говорит баба Ульяна, глядя в окно,
где куда-то идут чьи-то ноги.
– Правда… Зоя была еще у меня…
– Что-то девок много… Она и сама забыла все.
А вам-то чего помнить? Все быльем поросло…
– Хватит, хватит…