Kitobni o'qish: «Счастье №1»

«Кто не понимает ничего, кроме химии, тот и ее понимает недостаточно»

Георг Кристоф Лихтенберг

Похоже, у меня получилось. Во всяком случае, начинало получаться.

Самое время было пожалеть мир – как ни крути, я собиралась выпустить в него чуму…

Но ничего, даже отдаленно похожего на жалость, я не чувствовала. Так ему и надо, этому миру. Он, сволочь, не дал мне ничего, кроме покатых сутулых плеч, плоской груди, отвратительно свисающей задницы и ног, похожих на перевернутые кегли.

Можно еще добавить редкие и тонкие белесые волосы, бледную, как туалетная бумага, кожу и рот, похожий на щель.

И он еще ждал, что я буду чувствовать что-то вроде стыда или жалости к нему?!.. Ага, сейчас!.. Добра миру желают только те, кого он сам одарил добром. А это – не обо мне…

Я остановилась и огляделась. Станции сабвея, из которой я вышла минут двадцать назад, давно не было видно. Вокруг было безлюдно и почти темно. Старые склады наверняка были выкуплены, чтобы через два – три года стать роскошными лофтами, но сейчас картина была жуткой – руины чернели в ранней февральской темноте, отвратительно поскрипывали доски, в покосившихся трубах выли невидимые призраки… Впереди, совсем близко, улицу перебежала огромная крыса.

Я поежилась, пообещав себе, что сверну направо, в сторону Бенсон Херст, на следующем же перекрестке. Правда, выйдя из сабвея, я специально выбрала длинный и опасный путь домой – у меня была цель! – но теперь, видя, куда забрела, поняла, что это слишком даже для такой идиотки, как я. Возвращаться было бы совсем нелепо. И я решила, что мужества добрести до следующего перекрестка у меня хватит.

Вместе с шагами ожили и мысли. Что еще мир дал мне, Паоле Буш, кроме тех чудес, о которых вы уже знаете?

Бедность, сиротство, безрадостный возраст – 32 года, целых три мимолетных любовника за всю жизнь (Джека я не считаю), пособие по безработице и дешевый сингл в Бруклине, в убегающем на восток от Кропси – авеню переулке.

Правда, был еще мистер Кипнис и чудо химии, которое он мне подарил. Если бы не это чудо, я вообще не знаю, как бы жила. Да и жила бы вообще… Был Джек, о котором я уже упоминала. Худосочный неудачник, мой сводный брат по лузерству, еще одна никому не нужная Паола Буш, только в мужском варианте. И еще была Дэйзи. Милая, румяная, неунывающая Дэйзи. Мы вместе проработали официантками в крохотной закусочной (которая очень быстро прогорела) всего около двух месяцев, но она до сих пор дарила мне свою дружбу. И то, что у меня, как у всех, есть подруга, помогало мне не чувствовать себя полным уродом.

Я вспомнила нашу последнюю встречу и улыбнулась в темноте…

Говорят, мысли о хорошем порождают хорошее. Наверное, так и есть, потому что впереди багряно замерцал костер. Несколько фигур, на которые падал его отблеск, были неподвижны и издали казались медными.

Это было именно тем, ради чего я, выйдя из сабвея, не нырнула в привычный переулок, а выбрала длинный и опасный путь.

Во мне снова ожил исследователь. В успехе я почти не сомневалась. Но все же решила сделать пару глотков для храбрости. Достала из заднего кармана плоскую бутылочку «Бурбона», оглядевшись в темноте, присела на скрипнувшую доску. Если не считать силуэтов, застывших у костра вдали, было абсолютно, нереально безлюдно – словно кто-то забавы ради взорвал поблизости маленькую нейтронную бомбу.

Бурбон был знакомо-тягучим и вкусным. Может быть, особенно вкусным, потому что всем своим убогим существом я чувствовала, что заслужила эту пару глотков. Заслужила, как никогда в жизни…

…Моя мать приехала в Нью – Йорк из Айдахо. Приехала беременной неизвестно от кого, родила меня и начала выживать. Она всегда, сколько я себя помню, работала на нескольких работах – уборщицей в дешевых бруклинских отелях, диспетчером в таксопарке, посудомойкой в ресторане неподалеку… Но денег у нас все равно вечно не было. Мы покупали только еду и самое необходимое – вроде пары ботинок или пакета стирального порошка. Никуда ни разу не ездили. Недавно я пыталась вспомнить хоть один раз, когда мать нежно поговорила со мной, поцеловала на ночь, спела колыбельную, сидя на краешке моей кровати, но ничего такого вспомнить не смогла, как ни старалась. Она навсегда осталась в моей памяти невысокой, по-крестьянски плотной женщиной с суровым, как у боксера, лицом и сильными, готовой к самой черной работе, руками. Украшений она не носила. Если у нее и были любовники, то я о них не знала.

Сегодня я, конечно, спросила бы ее – зачем она нужна, такая жизнь – без радости, без удовольствий и даже без мечты получить все это хоть когда – нибудь!? Но тогда, много лет назад, мне – сначала некрасивой девочке, затем уродливому подростку – такое даже в голову не приходило.

Школа имени Линкольна, в которую я ходила, была адом. Полиция приезжала в нее несколько раз в неделю. Почти каждый месяц кого – нибудь убивали. Учились в ней, в основном, черные и дети постоянно прибывающих русских, которые были еще страшней черных. Наркоманкой я не стала случайно – наверное, просто потому, что даже в таком дивном месте, как Линкольн – скул, до меня никому не было дела.

Надо ли говорить, что школьная программа прошла мимо меня? Вся. Как говорится, в полном объеме. Кроме химии… Химии…

Сначала я не могла поверить, что мне просто так, ни за что, готовы подарить чудо. Не придуманное, сказочное. А самое настоящее чудо, которое работало. Глядя, как смешанные в большой тонкостенной колбе препараты вдруг, нагреваясь, становятся совсем другим веществом, я чувствовала себя Морганой, Нэнни Огг, главной ведьмой мира!

Наверное, чем-то я себя все-таки выдала, потому что учитель химии мистер Кипнис как-то подошел ко мне.

– Я вижу, тебе интересно, Паола. Если хочешь, можешь сегодня остаться после уроков…

Хотела ли я?!..

Так у моей жизни появился смысл. Я изнывала на уроках в ожидании последнего звонка, когда смогу, наконец, понестись в кабинет, волшебно пахнущий реактивами и живым колдовством.

Если бы мистер Кипнис был педофилом – извращенцем, я стала бы для него очень легкой добычей. Но он был просто одиноким пожилым неудачником, живущим неподалеку. И сначала, я уверена, даже не понимал, как много значат для меня эти наши «дополнительные занятия». Я улавливала все с полуслова. Я все запоминала. И не могла понять, как можно заниматься еще чем-то, если на свете существует официальное, разрешенное, работающее волшебство, горьковато пахнущее химикалиями…

Помню, в пятнадцать лет я была совершенно уверена, что сделаю то, что не удалось алхимикам древности – синтезирую золото! И, конечно же, подарю первый слиток мистеру Кипнису…

Трудовая жизнь, которая началась после школы, оказалась такой мерзостью, что я бы покончила с собой, если бы почти каждый вечер – точно так же, как после уроков – не забегала к нему. Только теперь не в школу, а домой – он жил совсем рядом. Учитель совсем постарел, ходил медленно и с одышкой, но глаза его молодо загорались, когда он рассказывал мне что-то, чего я еще не знала.

– Знаешь, Паола – как-то прокряхтел он, разглядывая мои записи – Ты станешь великим ученым… Я не шучу, великим… Жаль, что я не доживу до этого дня…

Странно, но он сказал это именно в тот вечер, когда умерла моя мать, Джейн Буш. Умерла так же нелепо, как и жила – мыла лестницу в гостинице, почувствовала боль в животе, но, вместо того, чтобы пойти к врачу, взяла у дежурного менеджера таблетку анальгина. Когда через час тот нашел ее, лежащей на той же, покрытой пластиком, лестнице и испуганно вызвал «скорую», было уже поздно. У матери, оказывается, лопнул аппендикс, и она умерла от перитонита.

Получая урну с ее пеплом, я поняла, что так и не спросила ее ни о чем. Ни о том, ради чего она приехала в Нью-Йорк. Ни о том, кем был мой отец. Вообще ни о чем…

Правда, затем целую неделю упорно искала письмо от нее или какой-нибудь дневник. Но нашла только спрятанные в старой обувной коробке восемьдесят тысяч долларов – она, оказывается, откладывала деньги, с ума сойти! – и старую серебряную цепочку с маленьким открывающимся медальоном. Я открывала его с замиранием сердца, но внутри было пусто…

А скоро умер и мистер Кипнис. Человек, который открыл мне смысл жизни. Который совершенно серьезно верил, что я стану великим ученым.

«Я не стала великим ученым, мистер Кипнис» – в который раз обратилась я к покойнику – «Зато я изобрела кое-что покруче философского камня, о котором мечтала в детстве…»

Меня снова, уже не в первый раз, захлестнула волна мстительной гордости. Я все-таки сотворила свое главное колдовство. Оставалась мелочь – обменять его на наличные…

Я решительно поднялась, и, спрятав плоскую бутылочку в задний карман, зашагала на подрагивающий в ночи свет пылающей бочки.

Исходящий от нее пульсирующий жар я почувствовала футов за тридцать. Даже расстегнула куртку, ощутив на виске капельку пота. Бомжи не видели меня. Или – что скорее всего – им было совершенно наплевать на все злые выходки Бруклина, происходящее за освещенным и теплым кругом, который стал их домом на эту ночь.

Бомжей было трое. Двое молча сидели по разные стороны бочки, глядя на бушующий огонь. Третий – даже сквозь лохмотья было видно, какой он худой – стоял чуть в стороне в странной позе.

Я подошла уже совсем близко, причем совершенно не таясь, но никто из них не пошевелился. Зато у меня, исследователя, появилась возможность рассмотреть их, как следует, и выбрать кандидата для эксперимента.

Ближе всех ко мне сидел на ящике плотный немолодой мужик с красным то ли от огня, то ли от пьянства, лицом. Длинные спутанные волосы и борода лопатой делали его похожим одновременно на Робинзона Крузо и Карла Маркса, но мне он почему-то напомнил старого мудрого орангутанга. Может, дело было в том угрюмом спокойствии, с которым он смотрел на огонь.

Сидящий напротив бродяга был моложе и суетливее – то и дело нервно сплевывал сквозь зубы и, задрав штанину, остервенело чесал худую лодыжку.

«Лишайный» – сразу пронеслось у меня в голове – «Отпадает сразу…»

В позе третьего бомжа ничего странного, как мне показалось издали, не было. Он просто мочился. Причем долго и сосредоточенно.

Струя так уверенно била в гору мусора, что казалось, он не писает, а зачем-то поливает ее из тонкого шланга. Такие продаются в хозяйственных отделах супермаркетов.

Кстати, был и четвертый – я не сразу заметила старого негра, который уютно свернулся на изодранном одеяле рядом с «лишайным». Спал он тихо и неподвижно, как труп.

«А почему, собственно – как?» – спросила я сама себя – «С чего это я вдруг решила, что он живой?…»

И тут же почувствовала, что бомжи прекрасно видят меня. Может быть, даже заметили издалека, но разумно решили, что очередная шизофреничка, бродящая ночью по заброшенной бруклинской промзоне, им ничем не угрожает.

«Писающий мальчик» закончил процедуру и тоже подсел к костру, успев на ходу отвратительно вытереть руки о дырявый бушлат, надетый поверх другого, точно такого же. Его возраст определить было трудно – свинцовые бугристые щеки, мешки под глазами…

– Что, голодная? – голос бородача прозвучал так неожиданно, что я вздрогнула – Садись…

Его глаза – неожиданно светлые и умные – смотрели прямо на меня.

Я растерялась.

– Нет, что вы… Я просто… Я не буду есть…

– Ну, все равно садись, раз пришла – он нагнулся в темноту и поставил рядом с собой еще один деревянный ящик, точно такой же, как тот, на котором сидел сам – Не стой над душой…

Я уже жалела, что все это затеяла. Но деваться было некуда. Ящик оказался крепким, но отвратительно жестким, от бочки веяло нестерпимым жаром. Сидящий напротив бомж не переставал чесаться и сплевывать. Спящий черный старик почему-то все больше казался мне мертвым.

«Орангутанг» степенно закурил. Причем не выудил из тайного кармана вонючий окурок, а вынул чуть помятую пачку «Мальборо», умело поймал сигарету уголком рта и потянулся за тлеющей на земле щепкой. На руках у него были изодранные до ужаса кожаные перчатки.

Надо было решаться.

– Послушайте. Тот, кто пойдет со мной, получит ужин, горячую ванну и даже порцию кайфа. Всех не приглашаю, извините – нет возможности…

Я даже сама удивилась тому, как правильно все произнесла – четко, деловито, с едва заметной ноткой цинизма.

– Вот везуха!.. – сразу же взвился тот, который чесался – У меня бабы месяц не было!.. – но его восторг тут же сменился угрюмой уличной подозрительностью – Только ты не это… никаких там СПИДов или мандавошек?… А то смотри…

«Ты для начала свой лишай подлечи, придурок!» – чуть не ответила я, но сдержалась. Напрасно, кстати говоря. С этой публикой нужно разговаривать на ее языке.

«Орангутанг» бросил на меня странный косой взгляд и снова отвернулся к огню, глубоко затянувшись. Третий (похожего на труп старика я не считала) вообще никак не отреагировал. Даже не ответил на мой взгляд.

– Да ладно, не обижайся ты!.. – «лишайный» явно жалел, что не принял приглашения сразу и безоговорочно – А на этого – он кивнул на свинцоволицего – можешь вообще не смотреть! Он по-английски – ни слова!.. Беженец из этой…как ее… Румынии, во!.. Молчит все время! Только стонет, когда спит. Иди, знай, что у него на уме… Живешь-то далеко?…

– Честно говоря, больше всего подошел бы ты – спокойно сказала я «орангутангу».

Он поднял на меня свои светлые немигающие глаза, и в них что-то коротко блеснуло – то ли презрение, то ли жалость, то ли тревога… Я так и не поняла.

– Нет, девочка, извини, я не по этим делам – ответил он хриплым, но сильным голосом, и мне почему-то стало обидно.

– Американский Герой у нас – праведник!.. – чуть визгливо хихикнул «лишайный» – Вот я – другое дело…

– Между прочим, о сексе я не сказала ни слова, мальчики!

– И правильно!.. – «лишайный» сплюнул сквозь зубы – Чего о нем говорить!?… Все само получится! В лучшем виде!.. Не пожалеешь, жопастенькая!

– Ну, ладно, не хотите добра – не надо! – я решительно поднялась – Спокойной ночи…

И зашагала в прохладную слякотную темноту. Значит, сегодня экспериментов не будет, ничего страшного. День и так удался.

«Лишайный» еще какое-то время кричал мне вслед какие – то причудливые непристойности. Затем замолчал. Знай он, что я поведена на сексе раз в десять больше него, так быстро не успокоился бы…

Сумрачный перекресток, на котором я собиралась повернуть в сторону огней, людей и дома, уже виднелся вдали. Я понимала, что идти предстоит долго, но это меня не пугало – я отогрелась около костра, и теперь мне было о чем подумать. И что вспомнить…

* * *

Когда я говорю «вспомнить», то имею в виду несколько последних месяцев, окрашенных ужасом, риском и восторгом. Тем самым вкусом жизни, о котором я столько слышала, но который почувствовала впервые.

Предыдущие годы, половина жизни, пролетевшая, кстати говоря, как одна неделя, сливались в душе в одно, похожее на несвежую простыню, пятно, не вызывающее ничего, кроме тошноты и досады.

Конечно, после смерти матери мне пришлось задуматься о будущем. О том, как именно угробить остаток жизни. Об учебе – при моем-то дивном объеме знаний и доходах – думать не приходилось. Омерзительную работу за гроши я ненавидела.

Оставались, правда, нестандартные варианты. Типа, стать новой матерью Терезой, уехать в Африку и ухаживать там за похожими на узников нацистских лагерей бедолагами, которых часто показывали по телевизору. Или наоборот – примкнуть к террористической бригаде, закладывающей бомбы на вокзалах и в метро ради каких-то фантомных идеалов.

Наверняка, и добро, и зло наполнило бы мою жизнь новыми смыслами. Но я, конечно, не сделала ни того, ни другого. Лишь переехала из нашей убогой «ту-бедрум» в такой же убогий и еще более дешевый «сингл» в том же районе. Мне его вполне хватало. Первое, что я сделала, войдя в пахнущую пылью квартирку – это то, чего я не могла сделать при матери. Протерла старый стол и превратила его в маленькую аккуратную лабораторию. У ведьмы Паолы теперь было рабочее место.

Именно за этим столом я и колдовала, периодически читая взятые в Публичной библиотеке на Бенсон – авеню книги и последние журналы по химии и удивляясь человеческой тупости. Авторы мыслили банально, а часто просто неверно, но звучали при этом так самовлюбленно, словно изобрели атомную бомбу или лекарство от рака.

А вот я не важничала. Я просто легко и с удовольствием создала потрясающий стиральный порошок, не сохнущее средство для пропитки влажных салфеток, наполнитель для маркеров и много еще всякой всячины…

Вот только на мои вежливые письма, отправленные руководителям ведущих производителей, никто не ответил. Ни разу.

Я пыталась звонить, но по снисходительно – пластмассовым голосам офисных секретарш поняла, что меня попросту принимают за городскую сумасшедшую…

Вот так. Колдовство работало, но никому в этом придурковатом мире не было до него никакого дела.

Жила я на пособие, но иногда работать все же приходилось. И эти батрацкие периоды были самыми унылыми в моей жизни.

Но самой главной проблемой все же был секс. Вернее, его полное отсутствие. Нет, я не виню мужчин, не подумайте, я бы и сама в жизни не соблазнилась обмылком по имени Паола Буш, которым каждое утро любовалась в зеркале тесной ванной. Но все же…

В двадцать девять лет меня лишил девственности изнывающий от скуки черный парень на ночной заправке. Наверное, клея нанюхался, не иначе. Да и мутная бруклинская ночь была моей союзницей… Но, как бы там ни было, дай ему Бог здоровья, счастья и процветания на долгие годы!..

Потому что дальше было только хуже.

Чуть ли не каждую ночь мне снилось такое, что покраснел бы опытный сексопатолог. Я вскакивала на подушках – задыхающаяся и грешно – счастливая… И, конечно же, банально мастурбировала в душе.

Вторым моим «мужчиной» был немолодой пьяный эмигрант – тоже персонаж ночного Бруклина. Наверное, имелось в виду, что он меня изнасиловал, но как же я ему, бедняге, помогала!!..

Следующего – программиста-неудачника Джека, узкоплечего очкарика, живущего совсем рядом, в доме напротив – я не считаю, я уже говорила. Вы бы тоже не считали, поверьте на слово. В первый раз он кончил, едва лег рядом со мной. А во второй вообще не смог возбудиться, хотя мы оба очень старались…

Зато мы с Джеком стали друзьями. Два лузера в профессии и сексе, да и вообще – в жизни, два тоскливых бруклинских одиночества, мы просто не могли не подружиться.

Кто действительно стал праздником моего тела, так это Крис Бэйли! Он был родом из Луизианы и учился в самой настоящей актерской школе. Я вообще не привыкла видеть таких красивых людей рядом с собой, а, когда он заговорил со мной первым, вообще чуть не упала в обморок! У нас было не одно свидание. И даже не два. А целых три! Причем первое закончилось не в моем «сингле», а в роскошной по моим понятиям студии в Гринвич Вилледж, которую Крис снимал, чтобы за пять минут доходить до своей актерской школы.

Правда, главная интимная радость моей жизни обошлась мне недешево – Крис одолжил у меня семьдесят тысяч долларов из оставленных матерью восьмидесяти и перестал отвечать на мои звонки. А затем его исключили из студии, и он совсем исчез.

«– А чего ты ждала, жаба?!» – зло спросила я у своего отражения в зеркале, когда поняла, что больше не увижу этих денег (да и самого Криса – тоже) – «Такие, как ты, или платят за удовольствие, или до смерти дрочат в душевой!..»

В принципе, мне было наплевать. Вот только от мысли о том, что потрескавшиеся руки матери за всю ее беспросветную жизнь скопили мне денег всего на три оргазма, становилось не по себе…

…Мысль создать то, что я создала, возникла у меня в голове совершенно случайно. Хоть я и слышала множество раз, что на свете ничто не происходит случайно.

В библиотеке не оказалось последнего номера «Джорнэл оф зэ Амэрикен кемикал сесайети». Работавший за стойкой молодой китаец предложил мне взять взамен недавно вышедшую брошюру о химических аспектах физиологии человеческого мозга. Я не хотела ее брать – боялась, что не пойму половины слов – но все-таки сунула в сумку.

Брошюра оказалась совсем не сложной и даже интересной. А в этот самый момент по телевизору (я часто оставляла его включенным, когда читала или работала) передавали репортаж с таможни. Мускулистые копы со злыми умными овчарками деловито разгуливали вокруг задержанной фуры, лица автоматчиков были волевыми и непроницаемыми. Офицер таможни, празднуя свои пятнадцать минут славы, показывал репортерам задержанный груз – аккуратные белые подушечки с кокаином…

Я замерла, выронив брошюру на пол. Все сошлось. Господи, как же просто…

Родившаяся в голове мысль была ясной и законченной, словно родилась не секунду назад, а вынашивалась годами. Все обрело смысл. Я уже знала, что будет…

Следующий месяц я помню плохо.

От стола я отходила только, чтобы упасть лицом в подушку и забыться сном на несколько часов. А затем ополоснуть холодной водой лицо и вернуться к реактивам и компьютеру.

Испугавшегося за меня Джека (я выключила телефон) пришлось выставить, вообще ничего не объясняя.

Из дома я вышла один раз – мне не хватило нескольких препаратов, слава Богу, абсолютно доступных и даже недорогих.

Я работала совсем не так, как обычно, со странной истеричной готовностью идти до конца и холодным расчетом одновременно. Если это и есть вдохновение, то оно – далеко не самое приятное чувство на свете…

Все оказалось далеко не так просто, как я ожидала. Но даже паутинка сомнения не пролетела по моему, вспухшему от химических формул, мозгу. Я даже не знала, что на свете существует такая уверенность – безжалостно-абсолютная и немного злая… Словно я и правда колдовала.

…Когда я поняла, что все получилось, за окнами был не то рассвет, не то закат неизвестно какого дня. Тупо глядя перед собой, я не чувствовала ни радости, ни облегчения, вообще ничего, что мне, по идее, полагалось бы чувствовать. Просидев в ступоре неизвестно сколько, я на шатающихся ногах прошла в туалет. Безумно хотелось принять горячую ванну, но я боялась, что утону. Поэтому просто немного постояла под душем, кое-как вытерлась и рухнула на измятую постель.