Kitobni o'qish: «Ледовые Корсары. Книга третья. Ледовая армия»
Пролог
Больше всего беспокоили колени. Они – тонкие, слабые – прятались под массивным столом, и по скрипучим, воспаленным суставам топтались невидимые пальцы болезни, крепкие, словно вылитые из стылого железа. Инструменты бездушного мастера заплечных дел, имя которому – Старость. И вроде бы привычный сосед, но смириться с ним так и не получалось.
Потому что рано или поздно со знакомым мучителем явится и другой палач. Конечный. Старик даже вздрагивал, когда холодное дуновение последнего касалось облысевшего затылка. Оборачивался, но видел лишь квадрат света на штандарте Ордена, да свежеокрашенные радиаторы отопления, зажатые между двух отделанных деревом шкафов.
Рано или поздно все закончится.
Старик положил сухие ладони на теплые штаны – броню измученных суставов. Чуть пригладил ворс, осторожно, чтобы не переусердствовать и не призвать тем чуть больше страданий, чем хотелось бы.
Светлый Бог, вот бы прогнать эти внимательные, бесплотные пальцы на коленных чашечках! Разжать их хотя бы на чуть-чуть. Ненадолго, ему ж много не надо.
По ту сторону темной кельи кричали зазывалы торговых лавок. Старик моргнул, выдернутый из оцепенения. Он вдруг отчетливо понял, что разговор со странным посетителем совсем его не тревожит. Скорее наоборот – отвлекает внимание от ноющих суставов.
Окошко над дверью его каморки потемнело. Над столом едва слышно гудел шаманский фонарь, его света едва хватало на то, чтобы вытащить из темноты стопку толстых учетных книг и неприятное лицо вечернего гостя. У него была вежливая улыбка человека, привыкшего лгать и зарабатывающего этим сомнительным талантом на вполне себе приличные кушанья. Работяги с нижних мануфактур, прямые в своей грубости, старику нравились куда как больше. Но такие в каморке Торгового Поста не появлялись.
– Я, – сказал, наконец, старик, – не до конца уверен, что понял вашу просьбу. Вы не могли бы… Уточнить ваше… Предложение?
– О, конечно! Но это была не совсем просьба, – еще одна «дружелюбная деловая улыбка» с налетом «ну вы же все понимаете». – Я молю Светлого Бога, что никак не отвлекаю вас от дел.
Старик покачал головой. Он сидел тут целыми днями, с момента утреннего гудка, возвещающего о начале работ мануфактур Барроухельма, до глубокого вечера, когда стеклянный потолок блуждающего города начинал переливаться красками ночного неба. Неделя за неделей. Месяц за месяцем.
Год за годом.
– Война все меняет, не правда ли? – гость был уверен в себе. Отвратительно уверен. Старик посмотрел на незнакомца из-под колючих, клочковатых бровей. – Давно не видел, чтобы ваши двери открывались. Эти двое бугаев у входа даже удивились, когда я к вам завернул.
– Мы тут не лепешками торгуем. Неприкасаемые не требуют очередей у Торгового Поста.
– Простите. Я никак не хотел принизить столь славную организацию.
Пальцы старика чуть надавили на ворс, чтобы колени почувствовали настоящие, теплые руки, а не студеную хватку.
– Представьте себе ситуацию, разумеется, совершенно невероятную, – посетитель интерпретировал его молчание как знак продолжить. – Небывалую. Допустим, я знаю, что двое ваших бойцов сейчас несколько не у дел. Я бы даже предположил, что они находятся в бегах. И такая удача – мне известно где они живут. Двое легендарных воителей Ордена Неприкасаемых. Без контрактов, без договоров. Совсем одни.
Гость следил за реакцией представителя Ордена внимательно, но при этом играя. А старик сидел с непроницаемым видом и слушал.
– У вас ведь это не то чтобы приветствуется, верно? Я слышал, это недешевое удовольствие, воспитать одного Неприкасаемого?
– Из двенадцати человек до выпуска добирается один. Разумеется, орден несет убытки в описанных вами случаях, – сказал торговец Неприкасаемыми. – Простите, я никак не могу вспомнить ваше имя.
– Галай ан Безер, о, как я мог забыть представиться. Так вот…
– Подождите…
Старик потянулся к стопке учетных книг. Встрепенулась боль в суставах, царапнула, и он поморщился, затем осторожно вытащил отделанный черной кожей тоненький томик.
– За последние годы, мастер ан Безер, у нас не так много беглых Неприкасаемых, – поделился он. Открыл книгу, не глядя на гостя, но наблюдая за ним краем глаза. Аккуратно перевернул страницу из выделанной кожи.
– На четыре сотни подготовленных бойцов всего шесть разорванных контрактов. Из них, по результатам комиссии, лишь два нарушения – всецело вина воспитанников Ордена.
– Простите, но…
– Я еще не закончил, мастер ан Безер. Если быть точным – шесть контрактов за восемь лет.
Он покрутил рычаг под столом, и фонарь со скрипом спустился чуть ниже, давая строчкам больше света.
– Последний раз гонец Ордена был две недели назад, так что никаких неожиданностей у меня нет.
Он поднес к глазам увеличительное стекло, прищурился. Галай ан Безер молчал, на губах заметно таяла улыбка непонимания. Палец с потемневшим от возраста ногтем заскользил по строчкам. По сухим номерам, за которыми прятались исправленные Орденом судьбы. По вердиктам. «Поступил на службу в дознавательный корпус», «Умертвлен», и то, что искал старик – «Неизвестно».
– Мне понравилась ваша уверенность, – сказал он, когда дочитал до конца. – Но дело в том, что сейчас в бегах у нас находится лишь четверо. По трем контрактам. Номер триста семьдесят четвертый, вероятнее всего, мертв. Он исчез двадцать шесть лет назад. Парный контракт я наблюдаю лишь один, номера сто пятнадцатый и сто семьдесят девятый. Вы же не просто так сказали, что их двое?
Старик поднял взгляд на посетителя, тот широко улыбался:
– Важно вести дела так щепетильно, как это принято в Ордене. Я впечатлен.
– Мы знаем свое дело. Хорошо знаем. Поэтому предлагаю говорить прямо. Сколько вы хотите за информацию о беглых номерах, мастер ан Безер? Орден достойно вам за нее заплатит.
Галай щелкнул пальцем, и посетовал:
– Тут вы промахнулись, хотя ваше предложение говорить напрямую мне нравится. Дело в том, что я не хочу их сдать. – Он выдержал паузу и со значением добавил. – Я хочу их купить. Понимаете?
Старик неуверенно кивнул. Колени, бедные колени. Он перевел взгляд на список, посмотрел на номера и добавил:
– Нет, все же не понимаю. Вы хотите купить двух беглых Неприкасаемых? Двух, нарушивших Кодекс Ордена? Двух бойцов, чей предыдущий владелец – мертв? Вам действительно нужна такая покупка?
– Вот такой я человек, – всплеснул руками ан Безер. – Люблю приключения.
– То есть вы из тех, кто покупает гнилое мясо, когда хочет есть? – спросил старик.
– Я человек дела, я и не такое покупаю. Лишь бы устроила цена, знаете ли.
Такие предложения в тесной келье Торгового поста еще не звучали.
А ведь он прожил здесь столько лет. Так много, что стал частью этого темного уголка. Ожившим чучелом. Его послушников, олицетворяющих мощь и непоколебимость Ордена, меняли раз в год, а сколько десятилетий он тут сидит? Скольких из тех, кто ночевал в соседней каморке, уже забрала Пустыня, пока он делал важный вид и гордился тем, чему отдал свою жизнь?
– Считайте меня просто большим затейником, – напомнил о себе Галай. Старик очнулся.
– У меня другое предложение. Давайте я сейчас позову воспитанников Ордена, которых вы видели у двери, и мы вместе узнаем, где вы видели столь порченный товар.
Брови Галая подпрыгнули в изумлении:
– Это вы бросьте. Здесь вам, знаете ли, не дикий север. Закон в Содружестве – не пустой звук.
– Сокрытие беглого Неприкасаемого, молодой человек, это преступление. Нарушение закона Ордена.
– Есть тонкость, как бы. Законы Содружества на вас распространяются, а вот ваши… Ну, вы понимаете.
Старик понимал. Слишком хорошо понимал. Видел, как меняется мир. Как меняется он сам. Боль в коленях опять напомнила о себе, и торговец подумал о знахаре, что жил у Ботанического сада. Война взвинтила цены даже там, куда и не добиралась. Просто потому, что шла где-то, просто потому, что давала повод. Лекарь требовал за лекарства все больше. Того жалования, что возил курьер, скоро станет недостаточно.
А за каждого Неприкасаемого полагалась награда. Хорошая награда.
Иногда люди предают идеи просто из-за больных коленей. Галай прочитал его мысли:
– Я ведь вам, считай, подарок делаю. Несу монетки в узелке за товар, которого у вас и нету давно. Могу даже чуть сверху дать. Между нами, конечно.
Будь старику лет на десять меньше – торгаша бы уже выволакивали на центральную улицу Барроухельма. Но… Сейчас наступило время таких, как он – скользких, неприятных. Все летело на корм Темному Богу.
Этот потерянный во времени город превратил его в раздавленного старостью одиночку, у которого не осталось ничего от жизни. Лишь номера в книге учета и деньги. Серые курьеры с пустыми, отмеченными морозами лицами. Молчаливый ритуал открытия и закрытия Торгового поста и тишина. В этих краях не было места радости. Вся она шумела где-то за пределами кельи, на железной улице блуждающего города.
Здесь же молчали. Молчал он, молчали Неприкасаемые. Вымуштрованные, самодостаточные люди-инструменты.
Когда он выбирал путь служения Ордену, то не думал, что закончит его вот так, рассыпающимся и разочарованным стариком. Он жаждал славы общего дела. Хотел, чтобы мир стал чуточку безопаснее, чтобы когда-нибудь услуги воинов-телохранителей стали доступны даже беднякам.
Брошенные дети, бродяги, потерянные в мире Пустыни, обретали в Ордене шанс немного изменить этот мир к лучшему. И он отметал любые сделки, способные опорочить имя Неприкасаемых.
Когда-то. Теперь на первом месте были колени.
Он отложил книгу в сторону. Вытащил из стопки тонкий, почти прозрачный лист выбеленной кожи и нацарапал на нем несколько цифр.
Галай глянул, по-деловому кивнул:
– Это ведь за двоих?
– Нет. За одного.
Галай тяжело выдохнул:
– Дорого…
– Решать вам, – пожал плечами торговец. Безразличие далось ему нелегко. Вот бы сейчас заорать ему в лицо: «Да что ты тут мне душу сомнениями выворачиваешь, шаркуний выродок?!». Вместо этого торговец положил ладони на стол, намереваясь встать.
– По рукам. Я вернусь завтра. Потребуется больше средств, чем я рассчитывал.
– Это Неприкасаемые. Пусть даже и беглые. Не шлюхи с нижнего города.
– Понимаю, понимаю. Но дорого!
Старик никак не отреагировал на его слова. Он открыл книгу с рабочими записями:
– Я подготовлю сопроводительное письмо. Мне нужно имя того, с кем заключается контракт.
– Фарриан. Фарриан ан Лавани, – сказал Галай. – Я выступаю как его доверенное лицо. Вы же слышали об «Офаррительных дарах Светлого Бога»?
– Нет, – отрезал старик. – Приходите завтра.
***
Фреты вышли на мелководье. Вздымая столбы воды и каменной крошки, они поползли по длинным скальным языкам к лесу. Берег горел. Над деревьями тянулся черный дым. Прибрежную косу обороняли особенно хорошо. Ледоходы сразу попали под шквальный огонь артиллерии. Вспышки, лязг, грохот. Один из фретов развернулся из-за порванного трака. Два других зачадили.
Шаппы Содружества, стоящие на отдалении и не рискующие льдом, попытались поддержать десант огнем. Ядра падали на позиции защитников уже на излете.
– За Добро! За Добро!
Из распахнутых трюмов на землю выбирались солдаты Бродячих Городов. Осколки скал секли людей, вспышки поглощали их, но на Берег выкатывались следующие корабли. В прорыв отправили все фреты, освободив фланги. Долгое стояние, во время которого врагу удалось укрепить оборону, наконец завершилось, и Содружество бросило свои силы вместе с туманом.
Ночному небу добавилась свежая волна, кроме привычных синих и красных вспышек горизонт озарялся белыми зарницами. Войска Берега давно уже не владели морем вокруг родной земли. Сейчас все способные сопротивляться стали частью острова. Лобовые удары ледоходных армад ушли в прошлое после первых поражений Берега. Так что теперь любой холм мог оказаться кораблем защитников.
Фреты Содружества выползали на берег. Пушки на верхней палубе плевались снарядами по артиллерии. Из леса, ломая деревья, к ним выкатился дымящийся шапп островного государства. Развернулся на месте, выстраивая борт с пушками. Заглох, получив удар кого-то из боевых шаманов Содружества, но позицию занять успел.
Пехота Бродячих Городов уже добралась до артиллеристов, и там закипела схватка. Ратники Берега, сражающиеся на родной земле, стояли насмерть.
Небо вспыхнуло еще раз. Но теперь желтым. Громыхнул шапп Берега, и разорванное железо завизжало по бортам фретов десанта. Туман перемешался с едким запахом энги и черного порошка. Осколки посекли людей, выбирающихся из недр кораблей.
– За Добро!
Человеческая волна окутывала укрепления за укреплениями. Хлипкие стены сметались ледоходами Содружества. Один фрет увяз, покосился и рыл гусеницами скалу, высекая из нее искры. Другой крошил траками жилые дома, прокладывая путь в поселение.
– За Добро!
Где-то истошно кричала женщина. Визжали дети. Содружество наступало, чтобы вернуть подледному души, связанные с Черными Капитанами. Время Добрых пришло.
Теперь Пустыня изменится.
Небо вспыхнуло новым цветом. Цветом огня.
Изрешеченный ответным огнем, в лесу утих шапп Берега. Фреты ползли по склону вверх, с верхних палуб плевались смертью пушки. От полосы воды шла цепь бойцов, прочесывающих то, что могло уцелеть после первых волн.
– Смерть Черным Капитанам!
Небо стало огнем и обрушилось на головы наступающих солдат. Рев пламени сожрал истошные вопли. Один за другим вспыхивали фреты Содружества. Смерть с небес не разбиралась в принадлежностях и забирала как защитников Берега, так и захватчиков. Люди сгорали, не осознавая, что умирают. Ходячие факелы успевали сделать несколько шагов, прежде чем ткнуться в пылающую землю.
Где-то далеко шаппы Содружества начали было перестраиваться в новые боевые порядки, чтобы встретить неожиданного врага во всеоружии, но огонь обрушился и на них. Лед затрещал, застонал. Тяжелые корабли исчезали во вспышках пламени, проваливались в воду, переворачивались и уходили в стылое небытие.
Долгая война за Берег подошла к концу.
Глава первая «Такая новая, удивительная жизнь»
Утром повесился Динар. Я вышел из своей каморки, когда пришла пора заступать на смену, и увидел, как он висит над улицей, приветствуя холодным трупом идущих на мануфактуру бедолаг. Внизу уже копошились стражники, а худой парнишка в черной форме Барроухельма пробирался по узким железным лестницам-ходам, чтобы обрезать веревку. Железный настил гудел, лязгал. Пахло сыростью. Визжали петли дверей, и наше лежбище, облепившее потолок и стены сотнями железных коробок, исторгало из себя живую человеческую плоть. Сотни маленьких созданий, без которых гигантский стальной монстр не протянет и недели, расползались по огромному городу, и лишь единицы поднимали глаза на мертвеца над их головами.
Жилая клеть Динара была в двух перегородках от моей. Сосед. Пару раз мы болтали, а однажды он разоткровенничался и вывалил на меня свою историю. Признаюсь: не хотел я ее слушать и уж тем более чувствовать. Поэтому, пока он изливал мне душу, я старательно представлял себе танец полуголых красавиц на черно-красном снегу. И когда Динар затих, мы еще долго молчали, глядя на фонари нижней улицы. Мой собеседник считал, что его история меня тронула; я был рад, что он не эмпат. Это случилось две недели назад. Будто вчера и в то же время в прошлой жизни.
Война забрала у молодого парня правую руку и сделала из правой же ноги несгибаемую жердь. Шаманы да врачеватели сотворили чудо, когда вытащили его из объятий смерти. И молодой парень, который среди первых вступил в армию Добрых и отправился сражаться с демонами Черных Капитанов, уже через полгода вернулся назад изуродованным, никому не нужным калекой. Разум Динара так и не покинул того боя, где полегли его товарищи. Он все еще выл от боли там, на льду, среди мертвецов, перемолотых траками союзного ледохода. Обычная ошибка. Приняли за врага. Такая вот судьба.
Я ненадолго задержался, глядя, как стражники снимают окоченевший труп. Дурак. Нельзя победить пустоту внутри, нырнув в бесконечность.
Однако мысли о смерти не давали мне покоя всю дорогу до порта. Да и после я сидел за штурвалом кораблика и смотрел в Пустыню, думая о том, что ею, смертью, пахнет в этих оледеневших краях повсюду, от Южного Круга до невероятно холодных просторов на севере. Она скрывается в сокрытых снегом ходах зверей, таится за черными столбами путевиков. Смерть тявкает голосами голодных ледовых волков или же рычит, будто снежный лев. Она поджидает за ледниками на пиратских кораблях, и рассеяна гибельным холодом для путника, застигнутого бураном. Смерть здесь и так повсюду. Зачем же еще и самому ее множить?
Сквозь заиндевевшее стекло ледового штурмовика Пустыня меняет облик. От ее природной мощи, от зловещих тайн тебя отделяет всего лишь хлипкая оболочка зачарованной стали да измученное тысячами вьюг стекло. Дохлая преграда, но, странно, благодаря ей и белизна не так режет глаз, и дыхание навечно застрявшей в этих краях зимы не так обжигает. Я бы даже сказал – кабина штурмовика весьма уютное место, особенно в хорошей компании настойки на алом мхе.
Я приложился к обтянутой кожей фляге еще раз, впустив в себя глоток раздирающего нутро яда. Передернулся, но зато в голове чуть прояснилось. Дышать стало чуточку полегче, и, надо сказать, дурнота от вчерашнего ушла. Еще несколько приемов, и чуть угаснет тошнота духовная, а бедолага Динар перестанет маячить перед глазами жуткой культей и поникшей головой висельника. Я не хотел пускать его боль в себя, но он, собачья жизнь, все равно пролез.
Крохотный ледовой штурмовик полз по Пустыне, и его гусеницы одиноко скрежетали по льду. Резак был поднят, и белая вечность на нашем пути казалась идеально прямой, от ползущего за нами Барроухельма и до конца времен.
«Давай, выпей. Это же почти тост».
Я удержался, хоть это и стоило больших трудов. Мир – местечко поганое, пустое и несправедливое, однако лучше бы личным концам света не затрагивать жизнь других людей. Вообще ничто личное никогда никого со стороны заботить не должно.
«Тоже неплохой тост».
Солнце висело над Пустыней, и лед искрился миллиардами расколотых огоньков. Даже глядя сквозь мутное стекло, глаза уставали. Я опустил сетчатые окуляры очков. Когда сидишь за штурвалом – это не самая лучшая блажь, но сегодня сверкало особенно ярко. Подморозило. В принципе, вот-вот должно было начаться лето, но утром термометр показал ранневесенние минус двадцать шесть. Люди в напивальне как-то бурно обсуждали погоду последние дни (отвлекшись, наконец-то, от обрыдлевшей войны с Берегом), а мне было уже как-то все равно. Совершенно без разницы.
БАХ! Пауза. БАХ! – ударило сверху. Я послушно повернул штурвал направо. Металлический зверь с воем двигателя чуть сменил курс, пока сверху не раздался двойной стук, мол, хорош.
Я выправил движение ледоходика, покачиваясь на жестком сидении и возвращаясь мыслями к настойке.
Работа штурмовика при Барроухельме – довольно простое занятие. Не самое популярное, но зато далекое от провонявших палуб Блуждающего Города. И нет в ней ничего столь грозного, сколь скрывается в названии посудины. Штурмовик – это небольшая рабочая лошадка, которой нужно стесывать подозрительные ледяные наросты на теле пустыни, прежде чем до них доберется титаническая махина. Степень подозрительности остается на совести водителей. То есть меня, Эда ан Бауди, юноши из мертвой деревни, и Додона, шепелявящего добряка, всю жизнь прожившего на самой верхней палубе города. Совсем не той, которую видят богатые горожане и восхищенные приезжие.
Верхняя палуба – крыша города. Это десятки домиков наверху, похожие на гигантские заснеженные мурашки ползучего гиганта. Под ногами их обитателей царит вечное тепло, и разодетые граждане гуляют по чистым безветренным улицам, а за дверьми воет Пустыня.
Однако заросший густой бородой Додон никогда не рассказывал о своей жизни как о чем-то неприятном. Напротив, он радовался просторам и немного сочувствовал тем из людей, кто видел в своей жизни только стены.
А я, надо сказать, таких бедолаг (или счастливчиков?) за прошедшие полтора года повстречал уже порядочно. Они тоже приходили в напивальни, чтобы утопить эту тревожную тоску в вонючей, но прекрасной отраве. Люди мануфактуры Барроухельма, инструментарии рабочих палуб и пахнущие сажей хозяева ведущей платформы. Обитатели затхлых, гудящих от двигателей каморок, для которых было праздником подняться наверх, к магистратуре у ныне закрытой Академии Суши, и увидеть за расчищенным стеклом небо.
Их вселенная на этом и заканчивалась. Их жизнь ползла по Пустыне в броне Блуждающего Города и таяла с каждым годом. С каждым мигом. В ней было смысла еще меньше, чем в моей. Все перспективное будущее – лишь повышение по службе в корабельной мануфактуре. А так грохот станков, машин, духота, жар на лице, цепочка коридоров да пара лифтов. Все.
Абсолютная бессмысленность.
Поэтому-то я и выбрал работу в Пустыне. Коротать дни в праздном безделье после того, как случилось то, что случилось, я не мог. Даже когда ты сам себя уничтожаешь – природные инстинкты ищут спасения. Нужно непременно занять себя чем-то, чтобы не допиться до решения выйти ночью в Пустыню одному и забыться на льду, пока блаженный холод не приберет странника к себе навечно. Говорят, сладкая смерть. Ты засыпаешь, как делал сотни раз до этого, но не просыпаешься. Вроде бы никаких перемен. Просто тебя нет. Почему Динар поступил иначе? Зачем устроил из своего трусливого, слабого поступка целое представление? Вышел бы на лед и все.
БУХ! Пауза. БУХ-БУХ!
Я машинально повернул штурвал влево, пока Додон не остановил меня двойным ударом. Самому из кабины управлять ледоходиком сложно. Такому искусству путешествия годами учат в Навигаторстве, однако с таким вот нехитрым постукиванием да неподалеку от бурлящего снежной крошкой города на гигантских траках с рулежкой корабля справится даже юноша из деревни. Такой как я.
Если же ориентиров нет – то перед тобой белое ничто, и ладно, если светит солнце – мир еще имеет смысл в такие дни. Гораздо хуже, когда тучи затягивают небо и стирают горизонт. Вот в такие моменты, когда от непрекращающейся тряски начинаешь путать верх и низ, частенько ловишь себя на мысли, что железная машина отправилась прямиком в небеса, а ты и не заметил. Тем более уж не понять, где находится Барроухельм, и в какую сторону ползет крошечный штурмовик. Но ведь и работу по расчистке препятствий на пути гигантского корабля останавливать нельзя. Если город встанет – есть шансы, что он никогда больше не стронется с места. Мощности древних двигателей может не хватить на то, чтобы сдвинуть гигантский, разросшийся пристройками и людьми ледоход.
А это значит, что если когда-нибудь рядом с ним лопнет броня Пустыни и Темный Бог вырвется на свободу, то жители обречены. Так что движение – жизнь.
В снегах это непререкаемая истина.
В хорошую погоду ориентироваться можно было по белому облаку вокруг Барроухельма или же по сторожевым кораблям, сопровождающим город с тех дней, когда началась война между Содружеством и Берегом. Но это помогало лишь при маневрах. Обычно из кабины видна только бесконечность льдов.
Местность, по которой мы сегодня шли, недавно уже повидала на себе траки какого-то города, и поэтому все неожиданные выступы были срезаны тушей предыдущего странника. Так что можно было и отвлечься ненадолго. Тем более что перед неторопливым Барроухельмом сновала целая флотилия крошечных штурмовиков, которые, ежели вдруг встречались препятствия, облепляли особо мощные торосы, как хищники – тушу снежного кита, и сгрызали ее в считанные часы.
Мой взгляд зацепился за точку во льдах, и сердце, измученное жалостью к себе и разбитое на осколки несчастной любовью, вдруг екнуло предчувствием. Чаще всего такими пятнами на горизонте были ледоходы из других краев. Торговцы и каперы, военные и вольные странники. Из-за войны их приходило в Барроухельм не так уж и много. Додон рассказывал, что до зимы по пять–шесть судов в день нагоняли город-ледоход, ползущий через Пустыню вдоль путевых столбов. А теперь между заходами в порт чужих кораблей пробегало несколько дней.
Я даже отхлебнул из фляги еще раз, чтобы хоть немного унять непонятное волнение сердца. Удивительное дело, как наша смертная, примитивная плоть иногда чувствует то, что еще неведомо разуму. Говорят, если ты встречаешь того, кто убьет тебя в будущем – то место, куда придется смертельный удар, непременно заболит. То есть мы еще не видели своего убийцу, тот даже не слышал о нас, а тело уже знает, уже чувствует.
Так вот, когда я увидел тот корабль – у меня заболела голова. Заболела страшно. Я смотрел, как покореженная посудина с десятками пробоин ползет по снегу и чадит закопченными трубами, и тер затылок. Война не подступала к нам так близко. Она всегда была ужасом сторонним, далеким. Будто из другого мира.
Я остановил штурмовик, открыл люк наверх и выбрался на крышу корабля. Мороз вцепился мне в голову, будто намазал кожу жидким льдом, и боль чуть отпустила. Из люльки за побитым ледоходом наблюдал Додон. Его борода покрылась инеем, а изо рта ритмично вырывались клубы пара.
– Что это? – спросил я у него. – Что с ним?
Корабль, лязгая и громыхая, полз мимо, не замечая нас. В запотевшей рулевой кабине на носу виднелся чей-то силуэт. А на останках центральной мачты застыл обледеневший флаг с гербом Барроухельма. Сжатый кулак между двух ледоходов. Додон кашлянул:
– Что у него написано, сынок? Прочитай, что это за корабль, Эд! Ой ты ж темная ты тьма… Ты видишь, что это за посудина, а?
– Клинок Света, – прочитал я название. Опять посмотрел на Додона, но эмоций под шарфами, очками с сеткой и капюшоном парки поверх шапки не увидел. Зато почувствовал. Как комок горечи в рот излился.
– Додон, ты что, знаешь этот корабль?
– Ага, темная ж ты тьма… – сказал он. – Темная ж ты тьма. А где остальные?
Он облокотился на покрытый льдом борт люльки, вытянул шею, всматриваясь в ту сторону, откуда приполз ледоход.
– Где остальные-то?! Это же флагман наш, сынок. На нем наш адмирал отправился на Берег, темная ж ты тьма.
Я проводил взглядом погибающий корабль, навстречу которому уже полз один из наших сторожевых ледоходов. Сигнальщик в черной парке неустанно махал ему красными флагами, но «Клинок» не отвечал.
– А ведь я помню, как его на лед спускали. Праздник какой был. Мануфактура неделю гуляла.
– Война закончилась? – спросил я у него.
– Видимо, да, – ответил Додон и напряженно хмыкнул. – Лезай обратно, сынок. Чего бы там не стряслось, а работать надо.
Он смотрел вслед флагману.
– Чего стоишь? Поживее, Эд! – увидел Додон мою заминку. – Скоро сменишь меня. Подзамерз я малость.
Я распахнул люк и юркнул в теплую кабину, захлопнул за собой железную дверцу, притянул ее запором и сел за штурвал. Отсюда была видна только Пустыня. Снег, лед и синее небо.
Позади в бурлящий снежной крошкой Барроухельм лучший корабль Содружества вез дурные вести, и тревога, что поселилась в душе каждого человека с тех пор, как началась война, взяла меня за горло. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть.
Я дернул рычаг переключения, и двигатель, лязгнув, толкнул машину вперед.
Бух. Пауза. Бух.
Штурвал качнулся вправо.
