Kitobni o'qish: «Каждый выбирает по себе»

Shrift:

* * *

Откуда вы приходите, слова…

«Откуда вы приходите, слова…»

Откуда вы приходите, слова,
исполненные доброго доверья?
По-моему, оттуда, где трава.
По-моему, оттуда, где деревья.
Нам переходы света и теней
за древними лесными деревами
покажутся резными теремами,
возникшими из света и теней.
А дальше будет глуше и темней,
и тропка лисья станет неприметной.
Она и вправду стала неприметной,
а все-таки давай пойдем по ней,
пойдем на ощупь,
ветки раздвигая.
Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова?
«Слова, слова!..»  –
вздыхают робко листья,
и тропка поворачивает лисья
туда, где в листьях прячется сова.
А может, так же прячутся слова
за пнями
и замшелыми камнями?
Слова  – они, наверное, корнями,
как дерева,
уходят в глубину.
И тропка нас уводит в старину,
туда, где бродит пращур волосатый
по травам, не имеющим названья,
где снег летит, не названный еще,
поет еще не названная птица
и звезды,
у которых нет названья,
в дремучих отражаются очах.
И пращура охватывает трепет,
едва доходит до его сознанья,
какая тяжесть на его плечах.
В нем глухо пробуждается художник,
и, сладкие испытывая муки,
он ждет вас, нерожденные слова.
Он что-то удивительное лепит,
мешая краски, запахи и звуки.
Сначала это только смутный лепет,
и вдруг он превращается в слова.
Тогда травой становится трава,
а этот сумрак зыблющийся  – лесом,
а этот холод падающий  – снегом,
а это чудо маленькое  – птицей.
И я беру из рук его слова.
Они еще звенят, как тетива
и как стрела,
что пущена из лука.
Они из цвета, запаха и звука.
На них еще не высохла роса.
В них травы отразились и деревья.
И у меня кружится голова,
пока я их несу тебе  –
слова,
исполненные доброго доверья.

«Древнее…»

Древнее,
            неразгаданное пространство
смотрит на землю
            холодно и бесстрастно.
В темных глубинах
            маленькой светлой точкой
спутник сейчас проходит
            орбитой точной.
Чтоб заглянуть
            в безвестные те высоты,
ни к чему ни двадцатый этаж,
            ни сотый.
Лучик зеленый,
            парящий в туманных сферах,
виден отчетливо
            в этих осенних скверах,
где под грибком раскрашенным
            из фанеры
утром играют в шашки
            пенсионеры,
где возле булочной
                   пахнет горячей сдобой  –
здесь, на земле этой будничной,
                   строгой и доброй.
А помню еще  –
                   за звездным полетом
я наблюдал и в поле однажды
                   летом.
И был он так ясен
          в поле
                   под черным небом,
в поле,
       где сладко пахло
                   печеным хлебом,
где и доселе
                   темные эти дали
всё еще что-то помнили
                   о Дедале,
смутное что-то, темное
                   об Икаре,
что-то о божьем гневе,
                   о божьей каре.
Там, над обрывом,
                   тополи шелестели,
словно бы крылья
                   в небо взлететь хотели,
словно бы крылья
                   в небо взлететь пытались,
путались,
           расплетались,
                     переплетались,
и за ночным овином,
           за старой ригой,
где-то за дальним лугом,
           над темным логом,
все раздавалось  –
           прыгай, Иване, прыгай!  –
все шелестело  –
           с богом, Иване, с богом!

Женщина, которой ничего не нужно

Что вы с собой делаете?
           Что вы себе думаете?
Ничего не делаете.
           Ни о чем не думаете.
Пусто засыпаете.
           Пусто просыпаетесь.
Да и то лишь кажется,
           будто просыпаетесь.
В накуренном зеркале  –
           ваши руки дремлющие,

ваши губы дремлющие,
           ничего не требующие.
И кровать спальная  –
           будто место лобное.
Что-то в груди треснуло.
           Что-то в душе лопнуло.
Под упругим свитером
           все мертво-мертвенно.
Сигарета с фильтром
           дымит, дымит медленно.
А много ли истрачено
           того тепла женского?
Давно война кончена,
           и спросить не с кого.
А вы все боль копите,
           в вине горе топите  –
то ли горе топите,
           то ли в море тонете.
Тонете, тонете,
           уже не просыпаетесь,
и лишь на дне снится вам,
           что вы просыпаетесь.

«К птичьему прислушиваюсь крику…»

К птичьему прислушиваюсь крику.
Вижу только море вдалеке.
Море ходит. Море пишет книгу.
Книгу о себе. О старике.

Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Медленно стихающий прибой.
Что такое старость? Поединок.
С берегами. С временем. С судьбой.

Днища рассыхаются у лодок.
Черный борт ракушками оброс.
Призрачность улова. Сеть уловок.
Кто кого? Неведомо. Вопрос.

Как в корриде, перед мордой бычьей.
Та же несущественность улик.
Быть с добычей  – или стать добычей.
Только это. Выбор невелик.

Только это. Прочее  – подробности.
Этим и подробности полны.
Ощущенье краткости и дробности.
Напряженной сжатости волны.

Только волны. Волны, за которыми
набегают волны, в свой черед.
Это все подчеркнуто повторами.
Взад-вперед. И снова  – взад-вперед.

Белый  – синий. Белый цвет и синий.
Дни и годы. Годы и века.
Та же повторяемость усилий.
То же повторение рывка.

Поплавок неверен и обманчив.
По воде расходятся круги.
И тогда на свет выходит мальчик.
Он глядит на свет из-под руки.

Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Слабенькая детская рука.
Вьется леска. Длится поединок.
Лишь вода  – темна и глубока.

Огонь

Печной огонь.
Ночной огонь на Трубной.
Ручной,
и неопасный потому.
А он живет
своею жизнью трудной,
и незачем завидовать ему.
Не то что в керогазах –
в паровозах
не смеет он считать себя огнем.
Он всем необходим.
Но в малых дозах.
Чтоб суп варить.
Чтоб руки греть на нем.
А у него
огромные размеры,
и, полумеры
люто не терпя,
он иногда
теряет чувство меры,
стремясь полнее выразить себя.
Его солдаты яры
и поджары.
Едва дозоры
скроются на миг –
он тут как тут.
Тогда гудят пожары.
И разговор ведется напрямик.
Одна вода,
вода его тревожит.
Она одна грозит ему бедой.
Он все урегулировать не может
взаимоотношения с водой.
Тут он молчит.
Он вынужден смиряться.
Урчит печурка.
Тлеет головня.
И все-таки воздержимся
смеяться
над видимой покорностью огня.

Надпись на камне

Джордано Бруно

Даже в малые истины
            людям не сразу верится.
И хотя моя истина
            так проста и неоспорима,
но едва я сказал им,
            что эта планета вертится,
я был тотчас же проклят
            святыми отцами Рима.
Вышло так, что слова мои
            рушат некие правила,
оскверняют душу
            и тело бросают в озноб.
И стал я тогда
            опасным агентом дьявола,
ниспровергателем
            вечных земных основ.
На меня кандалы не надели,
            чтоб греб на галере,
свой неслыханный грех
            искупая в томительном плаванье,
а сложили костер,
            настоящий костер,
                        чтоб горели
мои грешные кости
            в его очистительном пламени.
Я заглатывал воздух
            еще не обугленным ртом.
Сизоватым удушливым дымом
            полнеба завесило.
Поначалу обуглились ноги мои,
            а потом
я горел, как свеча,
            я потрескивал жутко и весело.
Но была моя правда
            превыше земного огня
и святейших соборов,
            которыми труд мой не признан.
О природа,
            единственный бог мой!
                        Частица меня
пребывает в тебе
            и пребудет
                        отныне и присно!
Остаюсь на костре.
            Мне из пламени выйти нельзя.
Вот опять и опять
            мои руки веревками вяжут.
Но горит мое сердце,
            горит мое сердце, друзья,
и в глазах моих темных
            горячие искорки пляшут.

«Промельк мысли. Замысел рисунка…»

Промельк мысли. Замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.
Шахматная партия. Дуэль.
Грозное ристалище. Подобье
благородных рыцарских турниров  –
жребий брошен, сударь,
            нынче ваш
выбор  – пистолеты или шпаги.

(Нотные линейки. Лист бумаги.
Кисточка. Палитра. Карандаш.
Холст и глина. Дерево и камень.)

Сердце и рассудок. Лед и пламень.
Страсть и безошибочный расчет.
Шахматная партия. Квадраты
белые и черные. Утраты
все невосполнимее к концу.
Сердце, ты играешь безрассудно.
Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.
Это уже пахнет вечным шахом.
Просто крахом пахнет, наконец.
А рассудок  – он играет точно
(ход конем  – как выпад на рапире!),
он, рассудок, трезво рассуждает,
все ходы он знает наперед.
Вот он даже пешку не берет.
Вот он даже сам предупреждает:
что вы, сударь, что вы,
            так нельзя,
шах, и вы теряете ферзя  –
пропадает ваша королева!..
Но опять
            все так же
                        где-то слева
раздается мерный этот звук  –
тук да тук,
            и снова  –
                        тук да тук
(сердце бьется, сердце не сдается),
тук да тук,
            все громче,
                        тук да тук
(в ритме карандашного наброска,
в ритме музыкального рисунка,
в ритме хореической строки)  –
чтоб всей силой
            страсти и порыва,
взрыва,
            моментального прорыва,
и, в конце концов,
                        ценой разрыва
победить,
            рассудку вопреки!

«Вот мною не написанный рассказ…»

Вот мною не написанный рассказ.
Его эскиз.
Невидимый каркас.
Расплывчатые контуры сюжета.
А самого рассказа еще нет,
хотя его навязчивый сюжет
давно меня томит,
повелевая  –
пиши меня,
я вечный твой рассказ,
пиши меня
(и это как приказ),
пиши меня
во что бы то ни стало!..

Итак, рассказ о женщине.
Рассказ
о женщине,
которая летала,
и был ее спасительный полет
отнюдь не цирковым аттракционом,
а поиском опоры и крыла
в могучем поле гравитационном
земных ее бесчисленных тягот…

Таков сюжет,
уже который год
томящий мою душу неотступно  –
не оттого ль,
что, как сказал поэт,
я с давних пор,
едва ль не с детских лет,
непоправимо ранен женской долей,
и след ее,
как отсвет и как свет,
как марево над утренней рекою,
стоит почти за каждою строкою,
когда-либо написанною мной?..

Таков рассказ. Его сюжет сквозной.
О чем же он? О женщине. Одной.
(И не одной.)
Навязчивый сюжет,
томящий мою душу столько лет,
неумолимо мне повелевая  –
пиши меня,
я вечный твой рассказ,
пиши меня
(не просьба, а приказ),
я боль твоя,
я точка болевая!..

И я пишу.
Всю жизнь его пишу.
Пишу, пока живу. Пока дышу.
О чем бы ни писал  –
его пишу,
ни на мгновенье не переставая.

«Не там, где сходятся…»

Не там, где сходятся,
где встреча
и на ромашках ворожат,
где, губ не пряча,
не переча,
уже собой не дорожат, –
совсем не там,
а много позже
есть час,
незнаемый тобой,
где две судьбы,
еще не схожих,
одной становятся судьбой.
А до того,
в горах плутая,
на крутизну,
под облака
тебя ведет тропа крутая,
не проторенная пока.
Секут дожди
и почву месят,
грозя обвалами камней.
…Который год,
который месяц
иду к тебе,
а ты ко мне.
О, как тропа моя извита,
и ты на ней
в иные дни
то вдруг теряешься из виду,
а то –
лишь руку протяни.
И снова пропасть под ногами
непостижимой глубины,
и равнодушными снегами
мы, как стеной,
разделены.
В пути застигнуты пургою.
С дороги сбились.
Но весной
все начинается другою,
неповторимой новизной.
И я смеюсь над буревалом,
где страх меня одолевал,
где я грустил,
за перевалом
увидев новый перевал.
Ломая кромку ледяную,
опять бежит моя тропа
туда, где сходится вплотную
с твоей судьбой
моя судьба.

«Моя любовь к тебе – как горная вершина…»

Моя любовь к тебе – как горная вершина
или волна солоноватая морская.
Все, чем я жил и чем живу, она вершила,
ни на минуту от себя не отпуская.

Я видел, как она растет и как шагает,
то сокрушительна, а то нетороплива.
Она то стужей леденит, то обжигает,
пора прилива у нее, пора отлива.

Она не бросит ни за что, но и не просит
бежать за ней, когда за дверью непогода.
Она раскинется тайгой, где нету просек,
а то прикинется рекой, где нету брода.

А ты все так же дорожишь лишь небом синим.
Зачем ты веришь в эту ложь, не понимаю,
и так растерянно дрожишь под небом зимним,
и так испуганно живешь от мая к маю.

* * *

С мокрой травы в лесу
                    стряхиваю росу.
Хочешь, стихотворенье
                    из лесу принесу?
В комнате, еще темной,
                    чмокнешь во сне губами.
Земляникою пахнет теплой?
                    Сеном? Или грибами?
Где-то кузнец стрекочет,
                    травинка щеку щекочет  –
тебя разбудить от солнца
                    стихотворенье хочет.
А ты все не просыпаешься,
                    все ты не просыпаешься,
одними губами сонными
                    медленно улыбаешься:
«Что, мол, опять за шалости?
                    Нет в тебе, видно, жалости!
Где же черты солидности,
                    признаки возмужалости?..»
Все это знаю издавна  –
                    не к чему повторенье.
Тихо выходим из дому  –
                    я и стихотворенье.
Мутную тишь дремотную
                    ранняя птаха будит.
Нет у меня солидности,
                    видимо  – и не будет.
Дачу еще не выстроил,
                    не обзавелся чином.
Толстую палку выстрогал
                    ножиком перочинным.
Иду не спеша, помалкиваю,
                    палкой своей помахиваю,
с мокрой травы в лесу
                    стряхиваю росу.

«Лес лопочет у окна…»

Лес лопочет у окна
                    в полудреме.
Женщина живет  – одна
                    в чужом доме.
Дом не брошен, не забит.
                    Войди в сени  –
и почувствуешь: забыт,
                    забыт всеми.
Полумрак и тишина,
                    ничего кроме.
Женщина живет  – одна
                    в чужом доме.
На диване дремлет кот
                    ожирелый.
Муж ей дарит в Новый год
                    ожерелье.
Он ей много покупал,
                    много купит.
Тянутся к ее губам
                    его губы.
Занавешено окно,
                    постель постлана.
Все вокруг занесено.
                    Уже поздно.
Лес бормочет у окна
                    в ночной дреме.
Женщина живет  – одна
                    в чужом доме.

«Как медленно тебя я забывал…»

Как медленно тебя я забывал!
Не мог тебя забыть,
                    а забывал.
Твой облик от меня отодвигался,
он как бы расплывался,
                    уплывал,
дробился,
                    обволакивался тайною
и таял у неближних берегов  –
и это все подобно было таянью,
замедленному таянью снегов.
Все таяло.
                    Я начал забывать
твое лицо.
                    Сперва никак не мог
глаза твои забыть,
                                        а вот забыл,
одно лишь имя все шепчу губами.
Нам в тех лугах уж больше не бывать.
Наш березняк насупился и смолк,
и ветер на прощанье протрубил
над нашими печальными дубами.
И чем-то горьким пахнет от стогов,
где звук моих шагов уже стихает.
И капля по щеке моей стекает…
О, медленное таянье снегов!

«К морю стремился…»

К морю стремился,
          морем дышал на юге.
Но когда мое сердце
          слушать начнут врачи  –
они услышат отчетливо
          посвист вьюги
и голос филина,
          ухающего в ночи.
Бьет кабарга копытцами
          дробно-дробно.
Бьется над логом
          сохатого трубный зов.
Это Сибирь
          в груди моей
                    дышит ровно
всей протяженностью
          древних своих лесов.
Это во мне
          снега по весне не тают
и ноздреватый наст
          у краев примят.
Птицы Сибири
          в груди у меня
                    летают.

Реки Сибири
          в крови у меня
                    гремят.
Это во мне
          медведи заводят игры,
грузно кряжи качаются
                    на волне.
Ветер низовый.
          Кедры роняют иглы.
Хвойные иглы  –
          это во мне, во мне.
Это во мне поднялся
                    и не стихает
ветер низовый,
          рвущийся напролом.
Смолка
          по старой лиственнице стекает.
Бьет копалуха раненая
                    крылом.
Я ухожу из вьюги,
          из белой вьюги.
Лодка моя качается
                    на волне.
Еду куда-то.
          Морем дышу на юге.
Белые вьюги
          глухо гудят во мне.

Вдовы

Как части гарнизона,
погибшего за Брест,  –
бессменно и бессонно
несут они свой крест.

Без жалобы и вздоха,
грядущему на суд,
тебе на суд, эпоха,
свой крест они несут.

Давно ушли мужчины
от этих берегов.
Оставили морщины.
Оставили врагов.

Оставили негусто,
уйдя в небытие.
Нетленное искусство.
Бессмертие свое…

Бессмертные романы.
Посмертные листы.
А между тем карманы  –
пусты они, пусты.

Но вечно ждать готовы  –
всё ждут, что позовут,  –
седеющие вдовы
надеждою живут.

Всё верят, что воздастся
за совесть и за честь.
Что рукопись издастся,
и смогут все прочесть.

И что один приятель,
им преданный навек,
талантливый ваятель,
но бедный человек,

украсит ту могилу,
тот холмик некрутой,
надгробною фигурой,
гранитною плитой…

Посмертная страница.
Бессмертная строка.
Но все это хранится
в безвестности пока.

Но вечно ждать готовы,
всё ждут, что позовут,  –
седеющие вдовы
надеждою живут.

Живут, свое отплакав.
Глотают стужу ртом.
Платонов и Булгаков,
мы встретимся потом.

Минуты этой ради
хранят они года
те общие тетради
их общего труда.

Хранят светло и нежно,
и всё у них в былом.
Но вера и надежда
сидят за их столом.

«Все сущее мечено временем…»

Все сущее мечено временем.
          А вот замечается вновь,
что время рифмуется с бременем,
          с любовью соседствует кровь.
Старинные связи не сломлены
          и медленно сходят на нет  –
так прочно они обусловлены
          всем опытом прожитых лет.
Нам годы минувшие помнятся,
          не так наша память слаба.
А все же смотрите, как полнятся
          значением новым слова.
Иные уходят в предание,
          иные лишь стали верней.
Я в будущем вижу братание
          не схожих по виду корней.
Надежными узами связаны,
          сроднившись на все времена,
там пальмы рифмуются с вязами,
          с планетою нашей  – луна.
И больше не кажется странностью,  –
          то детям известно давно,  –
что время рифмуется с радостью,
          что людям созвучно добро.

«Приближаясь к спокойному устью…»

Узнаю тебя, жизнь, принимаю…

Приближаясь к спокойному устью,
оставляя все дальше исток,
иногда с неосознанной грустью
календарный срываю листок.

Я с непрожитых чисел снимаю
отслужившее службу число,
будто парус рукой поднимаю,
заношу над водою весло.

И несут меня быстрые воды,
только веслами крепче ударь,  –
и смещаются даты и годы,
и летит со стены календарь.

Ты узнай меня, мама родная!
Это я, в гимнастерку одет,
прохожу от Днепра до Дуная
и старею на тысячу лет.

Я усы фронтовые не брею.
В них впитался махорочный дым.
Я мужаю, взрослею, старею
и опять становлюсь молодым.

Засыпаю при сполохах красных.
Прохожу в перекрестном огне.
И как будто два возраста разных
по-соседски ужились во мне.

Так живут в сочетании света
и осенней лесной полутьмы
все приметы недавнего лета
и предчувствие близкой зимы.

Будет вьюга.
            Ах, зимняя вьюга,
у тебя не отнимешь права!
Но за вьюгой, легка и упруга,
пробивается к солнцу трава.

Может, больше мой снег не растает,
но жалеть ни о чем не могу.
Пусть другая трава вырастает,
перед той не оставшись в долгу.

Я глаза к небесам поднимаю.
Заношу над водою весло.
Не тужу ни о чем,
                    понимаю,
по каким меня рекам несло.

Вот и живу теперь – поздний…

Езда в незнаемое

…Но землю с небом, умирая,
он все никак связать не мог.

Никогда не наскучит
            езда в незнаемое.
Днем и ночью идут поезда
            в незнаемое.
Кто-то молча табак у окна
            раскуривает.
Кто-то шумно бутылку вина
            раскупоривает.
Кто-то пишет письмо,
      где клянется в верности.
И на всем  –
      загадочный отблеск
            вечности.

Это грустное дело  –
            езда в незнаемое.
Ведь не каждый приедет туда,
            в незнаемое.
Кто-то ночью сходит
            на тихой станции
и уже остается
            на этой станции.
Полыхает небо
            в туманной млечности.
И на всем  –
            обманчивый отблеск
                        вечности.

Но прекрасное дело  –
            езда в незнаемое!
За какой-то березкой,
            давно знакомою,
в тишине открывается вдруг
            незнаемое  –
неизвестное,
            странное,
                        незнакомое.
Осторожно вглядываемся
            в незнакомое,
будто видим что-то в нем
            незаконное.
А оно все ширится,
            незнакомое,
еще в рамки привычности
            не закованное.

О, сигнал отправления!
            Ветер скорости.
Вечный путь от скованности
            к раскованности.
Обновление жизни.
            Езда в незнаемое.
Покатилась где-то звезда
            в незнаемое.
Никакой законченности
            и увенчанности.
Только этот
            незыблемый отблеск
                        вечности.