Kitobni o'qish: «Клязьма и Укатанагон»
Часть 1
Клязьма
Правда – это худшее, с чего можно начать. Не только потому, что по природе своей она предназначена скорее для итога, но еще и потому, что вначале никакое утверждение не может прозвучать убедительно: читатель далек от заявляемых обстоятельств, а владеющее им душевное состояние не может мгновенно измениться так, чтобы с доверием устремиться в историю, возникающую фактически в пустоте. Читатель, даже если и вглядывается в нее со всем старанием, то все же из собственной жизни, сиюминутного настроения и привычного недоверия, поэтому вряд ли стоит торопить его: никаких убедительных фраз недостаточно, чтобы сразу после них кто-то доверчиво побежал глазами вдоль текста. Только неуклонное, шаг за шагом, движение, разумная постепенность убеждают в честности и надежности постройки, предлагаемой автором. Потому так уместно Предисловие, написанное Авторитетом и искусным Мастером Ступенек, который в трудной начальной позиции умеет из собственного материала соорудить крыльцо, подняться на него вместе с читателем и мягким толчком начать движение входной двери, откуда читатель, держась за веревочку, натянутую автором, начнет свое движение в таинственную полутьму к предполагаемому светлому выходу.
К сожалению, в данном конкретном случае не получалось ни с авторитетом, ни со ступеньками, ни с дверью. Потому что предстоявшее читателю движение не могло быть удержано внутри какой-либо привычной постройки.
1
Зимовали в Поречье шесть дворов: три двора коренных деревенских жителей, то есть три одинокие старухи в трех разных, но одинаково темных домах-пятистенках, в которых их изредка навещали разбежавшиеся по окрестным городкам дети и внуки, жили перетащившие свое скудное хозяйство из соседнего опустевшего Хлюпина муж и жена Терентьевы, постоянно проживали переехавшая сюда пять лет назад большая семья баптистов и в единственном в деревне новом доме – Сергей и Светлана Корецкие, которые восемь лет назад построили его на месте старого дома родителей Светланы. Тишина, светлое серое небо, редкий человек на улице, иногда темный дым из трубы и бесконечный белый простор. А летом, конечно, съезжались все: и новые, и старые, и родители с детьми, и самостоятельная молодежь. Лето наполнялось речным визгом и воем пилы по свежим доскам, грохотало музыкой, удивляло пестрым женским клубом на крыльце открывшегося магазина, дразнило запахами горячих обедов и ужинов, интриговало вечерним девичьим променадом и, набрав ходу, взрывалось вдруг каким-нибудь неожиданным скандалом, вовлекавшим в свой круговорот половину деревни, – то есть настоящая живая жизнь, кипение крови и напряжение мускулов. Не так давно, когда неожиданно повалился на бок прежний заскорузлый режим и за ним все привычное устройство жизни, вольный разгульный хмель ударил в крепкие сельские головы, и семь лет назад, а потом пять лет назад неосторожные женщины были убиты мужьями, а еще в одном случае благоверный был отравлен. Но сумасбродные времена не задержались, выдохлись, и летние истории перестали быть такими вызывающими, все теперь ограничивалось женскими истериками, вязкими мужскими разговорами у глухих заборов и умеренным мордобоем. В последние же годы баловство это стало целиком привилегией молодежи, драки если и были, то курам на смех.
С начала августа, как только «Илья-пророк два уволок», все свое жаркое, легкое и веселое – нежное утро и солнечный полдень, купанье, теплые вечера и сладкие ягоды – утомившееся лето с готовностью предлагало осени, а та, не обращая внимания, собирала свой собственный тяжелый обоз с яблоками, овощами и грибами, вода остывала, страсти стихали, стыд, слезы и разочарования растворялись на мелководье, и, выпроводив к сентябрю отдыхающих, Клязьма продолжала движение ровнее, холодной сине-стальной полосой подчеркивая разгорающийся осенний пейзаж.
Сейчас август был на исходе и летнее изнеможение должно было бы проникнуть повсюду, но как раз в этом году своевольная природа не захотела заметить конец лета и упрямо продолжала свое: короткий дождь вечером, ночью прохлада и отдохновение, а уже с утра и до самого почти вечера – сухой летний жар и безоблачное небо. Маленькие заводи были по-прежнему уютны, травянистый берег и лесные поляны теплы, а желтизна почти незаметна. Народ разъезжался по городам, а более всего в пыльную Москву, со стоном.
Половина большой бутылки домашнего вина, початая бутылка водки, резаные, в слезах, огурцы и помидоры, масло и сметана, зелень, хлеб, сыр и котлеты – три женщины сидели ранним вечером за столом, покрытым цветастой клеенкой, в саду, между клумбой, осыпанной флоксами, и яблоней, набитой яблоками.
– Все дежурит, – усмехаясь, сказала Светлана, хозяйка дома, высокая светловолосая женщина лет сорока на вид. Две другие повернулись за ее взглядом: в глубине участка, у щели в заборе, стоял здоровенный белый гусь. – Полчаса как приклеенный.
– А чего он там потерял, красавец этот? – поддержала разговор ее бывшая школьная подруга, еще в девятом классе переехавшая с родителями из Поречья во Владимир.
– Не догадаешься, Тань, – тут же ответила ей Светлана.
– Пора освежить, девочки, – бодро, как и полагается говорить эту фразу, сказала Татьяна, добавляя вина в бокалы. – Я думаю, морковь там у Славиных?
– Ну ты сказала, морковь у него ежедневно по два раза.
– В чужом огороде-то, Свет, всегда все вкуснее.
– Салат они, кажется, любят, – предположила третья, Евгения, темноволосая девушка двадцати трех лет с толстыми короткими косами, и быстро отпила из бокала, не дожидаясь ни ответа, ни тоста. Две другие посмотрели на ее отставленный, но почти полный бокал.
– Трахаться они любят, – сказала Светлана, – а не салат.
– В смысле?
– Славинские там в загончике своем гуляют.
– Какой негодяй, просто так стоит и смотрит? Не крикнет даже, не позовет девушек? – спросила Татьяна.
– Стоит и смотрит. Бруно, любимец наш, производитель бывший. Давайте-ка еще раз за здоровье, наше и близких. Пусть все у нас ладится.
– До дна, значит.
Они выпили, и Татьяна снова повернулась в сторону гуся:
– Бывший, значит? В отказ пошел? Может, там для него порода интереснее?
– Не-а, – оживленно ответила Светлана, – не угадала, из одного инкубатора брала. Все одинаковое. Страсбургская белая, быстрого созревания, яйценоскость, нежное мясо, большая печень и так далее – могу подробно, хочешь?
– Сидите уже, Сизова, пятерка вам. И что же он туда пялится-то? При такой яйценоскости у него и тут должно быть хлопот выше крыши. Бруно! – поняв наконец хозяйкину проблему, крикнула Татьяна в сторону гуся. – Чего ты там потерял, дорогой?
– Действительно все так похожи? – спросила Женя.
– Одна к одной. Калиброванные, как говорит Сергей Дмитриевич. А чем они вообще, в принципе, могут отличаться, а?
– Это надо у Бруно спрашивать, – сказала Женя.
– Ну да, – сказала Светлана, – он бы нафантазировал.
– А правда, чего он туда лезет, Свет?
– У тебя что, первый раз в жизни такой вопрос возник?
– У меня? Да я их никогда…
Женщины посмотрели друг на друга.
– Да уж, похоже, – поняла Татьяна.
– Козлы, – сказала Светлана.
– Гуси, – смеясь, поправила Татьяна, – просто гуси.
Крупное яблоко шлепнулось о землю с чмокающим звуком.
– А вот и поцелуйчик, – сказала Татьяна, – здравствуй, милая моя, я тебе дождалси.
– Не поняла.
– А вы думайте, думайте, Сизова.
– Из праха в прах? – спросила Евгения.
– Маладца, Евгения Золтановна.
– А вот и нет, по двоечке вам сейчас выставим обеим! Мы этого ласкового подымем, вот так, фартучком-то его вытрем, голубчика, а потом зарежем и засушим на зиму. Или на компот, а вовсе даже и не в прах.
– Прекрасно, – улыбнулась Татьяна, – неужели еще кто-то сушит яблоки и варит варенья?
– И варим, и сушим, и компот.
– Смотри, сколько их в этом году, не думала на продажу? Со всей деревни. В Москве-то даже в самый сезон на рынках по пятьдесят за килограмм.
– А сколько их нужно привезти, чтобы окупить дорогу, а? И кто тебя туда пустит, если там по пятьдесят за килограмм? Как раз и не пускают, чтоб было по пятьдесят.
– Собрать, перебрать, отвезти в Москву и отдать оптом тем же торговцам…
– Отлично, Тань. Давай, организуй бабу Катю и бабу Шуру, они тебе соберут по целой миске. А завтра хоронить их будешь.
– Ты прям скептик какой, ладно, я сама подсчитаю.
– Вот-вот, ты подсчитай сначала, Крупнова, а пока сядь на место.
– Прямо наша математичка. Как ее?
– Людмила Гавриловна.
– Да, стоит у доски, пишет, Жень, спиной к классу, все начинают гундеть, она разворачивается – и ба-бац – как врежет указкой по столу, так, что все подпрыгнут. И тогда она, в тишине, ласково так скажет: детки, тихо-онечко…
– На самом деле добрая была. Помнишь, какая полная, а умирала – тростиночка и вот такого росточка… на похоронах никого не было.
– Ладно, давайте теперь за ваш дом, за хозяйство и за бизнес.
– А что у вас с фуа-гра, Светлана? Идет дело? – спросила Женя.
– Бежит прямо. Гусят откармливаешь, а потом печенка: м-м-мм, сказка!
– То-то нам ни разу не обломилось, – сказала Татьяна.
– Да есть проблемка одна, Тань, печалька, как нынче говорят. Освежи, запьем печальку.
– И что это за печалька такая?
– Да не понравилось мне там кое-что. А ты, Тань, меня знаешь, если уж мне чего не понравилось.
– Что, не тот вкус оказался у деликатеса?
– Ну, давай опять за здоровье. На вкус о-очень даже. Процесс не понравился. Гаваж называется. Вопрос не буду задавать, все равно не ответите, двоечницы. Так вот, не пошел у меня гаваж этот. Нормальные фермеры, французы, они как делают: приколачивают этим гусятам лапки к деревянному полу и потом, милое дело, три раза в день пропихивают кукурузу им в глотку через специальную такую трубку. Вот так если надавить под горлышко, – показала Светлана, – у него глотка и откроется. Вставляй и набивай его кукурузой! Вот те и пяченочка! Да вот бяда-то, вот горесть-то кака-а, нетути у нас энтой-то штучки-то! Специяльной хранцу-ускай – вот она, промбле-ема-та. Вот она, печа-алька-та!
– Ну ладно, Свет, хватит, скажи нормально.
– Да не шучу, на самом деле не продается, заказывать надо.
– Ладно, ладно, нашла проблему, и так все понятно, – сказала Татьяна, – ничего себе бизнес.
– О-очень у них успешный.
– Совсем с ума сбрендили – лапы прибивать. Фашисты.
– Ужасная жестокость, – сказала Евгения.
– Ну да, бошки им рубить – это мы можем, а вот чтоб процесс, гаваж этот, здесь не получается.
– Не для нас, видно, эти сказки Матушки Гусыни, – сказала Женя.
– Наше дело – потроха с грешневой кашей, – улыбнулась Татьяна.
– Что еще за сказки Гусыни?
– Да вот, Мария моя под руководством Евгении переводит французские сказки. Оказывается, Свет, все франузские сказки – это сказки Матушки Гусыни. «Красная Шапочка», «Кот в сапогах», «Красавица и Чудовище» – все Гусыня рассказала…
– «Красавицу и Чудовище» женщина написала, не помню, как зовут, но не Шарль Перро, – торопливо поправила Женя.
– Поня-а-атно, – сказала Татьяна.
– Я вот и не знала про эту Гусыню, хотя играла Красную Шапку лет семь, наверное.
– Да ты что?
– Да, сначала Шапку, а потом уже всех: Наф-Нафа, Козу и Бабушку под одеялом.
– Наф-Наф – это что? Откуда он там?
– Тань, режиссеры приходили молодые-задорные и вокруг Волка самовыражались, вплоть до танцев волка с козлятами и поросятами. Кордебалет. До тошноты. Никогда так не пьют и не матерятся, как после детских утренников…
– А я помню тебя в «Ромео и Джульетте».
– Был такой эпизод в этой неудавшейся карьере.
– А я не согласна. Что это – неудавшейся? Ты там вообще-то мужа нашла, а еще бы год – и заслуженную артистку получила бы, почему же неудачная…
– Это не я, это он меня там нашел…
– Тем более. Поехал за тобой из Москвы, бросил все.
– Ничего, зато я его в театре тоже неплохо устроила… главный энергетик…
– А я до сих пор не понимаю, почему вы оттуда ушли.
– Да как тебе, Тань, это ж террариум. Инженю, субретки, прости господи, и прыгучие девушки кордебалета. Прыгают все не туда. Это с одной стороны, с его, так сказать. А с актрисами вся режиссура, извини, через постель… Не место там для семьи.
– Гусь ваш очень хорош, – сказала Женя, – стоит напряженно, как скульптура. Древние греки разводили их не для еды, а держали за красоту.
– Да, он такой у нас, вечно напряженный…
– Но мы-то еще не древние, да, девочки? – сказала немного захмелевшая Татьяна, – нам еще кое-что нужно, кроме их красоты.
– Бруно! – резко и громко закричала Светлана. – Пошел отсюда!
Гусь не дрогнул.
– Не нравится ему, Сизова, твое грубое обращение, – сказала Татьяна.
– Bruno, beau, reviens, je vais pardonner, – ласково позвала Женя, но с тем же результатом.
– Дождется он у меня великой французской революции.
– А со своими-то он как, а, Свет, кавалер этот?
– Никак. Давайте за нас, за женщин, за красоту нашу сказочную, а то уже совсем нас эти гуси игнорируют, – сказала Светлана, посмотрев на часы. Все снова засмеялись.
– То есть совсем никак? – выпив бокал, решила уточнить Татьяна.
Светлана повернулась к ней и, глядя в глаза, сказала:
– Крупнова, если это тебя так интересует, то совсем. Ты не поверишь. Просто вот не трахает их ни разу – и все. Понимаешь? Брезгует.
Татьяна, улыбаясь и не отводя взгляда, ласково сказала:
– Понятно. Значит, это идейный ходок, дело в принципе.
– В каком, просвети нас, таком принципе?
– Не в происхождении, не в образовании и не в красоте, – сказала вдруг Женя.
– Так, еще одна цитата. Скажи, Тань, в каком принципе?
– Ближние им не интересны. Загадка нужна, а загадка – она за забором. Отсюда принцип – ходить за забор.
– Тут согласна. Без забора все бабы одинаковые.
– Да ладно, Свет, ты всерьез? А мужчины разные, что ли?
– Ну конечно, – ответила Светлана, – а то ты не знаешь. Природа такая.
– Значит, у нас есть выбор, а у них нет! – ответила, рассмеявшись, Татьяна.
– У нас есть, но мы не выбираем. У них нет, а они все выбирают. Хватит уже этот сушняк, давайте беленькой по пятьдесят грамм, скажем, за удачу.
– Я пас, – сказала Женя, – а то я на своем велосипеде не доеду, свалюсь.
– Вольному – воля, пьем кто за что: за удачу, за детей или за ушедшее здоровье. Так. Ой, сейчас, подождите, аттракцион, аттракцион! Яблоки мои любимые, с двух яблонь. – Светлана встала и осторожно сделала несколько шагов к соседней яблоне, сдвигая резиновыми розовыми полусапожками лежащую сплошным ковром падалицу. Набила карманы фартука и направилась к другой яблоне. Остановилась на полдороге, повернулась и крикнула: – Смотри, сейчас постоит, потом голову в щель просунет и будет еще полчаса стоять. – И повернула к дому.
– Ты что, плохо себя чувствуешь, Жень? – спросила Татьяна. – И вино по чуть-чуть, и не ешь ничего.
– Да не хочется что-то, с утра сладкого похватала, а потом с Машей на велосипедах по жаре – аппетита совсем нет, – ответила Женя.
– Поня-атно, как там Мария наша занимается последнее время?
– Вы знаете, старается, интерес появился. С произношением тоже прогресс, думаю, в школе всех удивит. Я возьму оба велосипеда и пойду поищу ее.
– Да ладно, что ее искать, с подружками она.
– Неудобно как-то, я за ней ехала, а оказалась тут, за чужим столом.
– Ни за каким не за чужим, тут все свои, а с велосипедом ее мы сами справимся, посиди еще с нами, а вечером зайди за денежкой.
– Мне жалко, что Маша бросила музыку.
– Она не бросала. Это я устроила ей перерыв, когда узнала, что она переходит Мерзляковский с закрытыми глазами, чтобы хорошо сыграть… представляешь, через проезжую улицу?.. примета у нее такая… В общем, думаем пока, что делать с этим фанатом и какая может быть перспектива. Мама твоя как, уехала уже?
– Ну да, ее надолго не хватает. Неделя – и опять в Ковров. А то Петр Викторович скучают. А дом бабушкин разваливается.
– Жень, я уже не помню, бабушка здесь похоронена?
– Ну да, и бабушка, и дедушка, и братья мамины – наших там много.
– Про бабушку не помнила. Она ведь уезжала в Венгрию… А ты когда собираешься отсюда? Мы-то во вторник уже трогаемся, все, первое сентября…
Светлана вынесла из дома блюдо с двумя кучками яблок, поставила на стол и взглянула на участок:
– Сукин кот.
– А может, у него там любовь? – предположила Татьяна. – Какая-нибудь Серая Шейка.
– Какая-нибудь серая жопка, – ответила Светлана, – пробуйте, один и тот же сорт: мельба и мельба, расстояние двадцать метров, вкус абсолютно разный.
– Я думала, что гуси моногамны, – сказала Женя.
– Это дикие гуси, девушка. Дикие – это моно, и в песнях они называются гуси-лебеди: давай, говорит, любимая, летим с тобой рядом, всю жизнь, лебедь моя белая, да под облаками, курлы-курлы. А домашние – это такое стерео, это такие курлы-курлы…
– Не знаю, может, после вина, но я не чувствую, по-моему, вкус одинаковый, Свет…
– Вот! По-моему, тоже. А некоторые особо чувствительные натуры утверждают, что соотношение специфической кислоты и, соответственно, специфической сладости ну просто совершенно разное, и кушают они исключительно вон с того, – Светлана показала на дальнее от стола дерево.
– Ну не знаю, – сказала Татьяна и стала еще раз пробовать.
– Бруно! – закричала Светлана.
Гусь не пошевелился.
– Бруно, ты сукин бесполезный кот!!
– Умора, – мрачно сказала Женя.
– Ну все, – сказала Светлана, – хватит, достала эта райская птица. – Она встала и, стараясь идти ровно, пошла к сараю.
Весь год по субботам и в любую погоду Славины всей семьей ездили за тридцать километров в соседний городок в баптистскую церковь. В пятницу вечером к Светлане заходила Надежда, женщина тридцати пяти лет в платке и темном платье, и оставляла ключи. Славины выезжали сразу после утренней дойки, а Светлана в семь тридцать, сыпанув сначала своим, шла с нарубленной зеленью к ним во двор. Полмешка своим – полмешка славинским. И в течение дня еще пару раз заходила к соседям кормить птицу и животных, а с вечерней дойки Надежда присылала с одной из дочерей трехлитровую банку молока – это не было платой, обе это понимали, это была благодарность и протянутая рука.
Ключи Славиных висели на гвозде у входа в сарай, а тесак лежал на верстаке, и когда Светлана шла из сарая к калитке, Татьяна с Женей видели, как край его поблескивал на солнце. Прикрыв собственную калитку, она дошла до калитки Славиных, открыла, закрыла ее без стука и медленно пошла вдоль забора, разделяющего участки. Через щели было видно, как фигура в светлом платье сначала двигалась, а потом замерла. Как только голова и шея Бруно пролезли в отверстие, Светлана с шагом ударила поднятым тесаком, но тесак только наполовину рассек ему шею. Бруно попытался вытащить голову назад, и голова его на куске шеи зацепилась за доску, и он дергался, пытаясь выправить ее. Шея прижималась к доске так, что зажимала перерезанную жилу, но Бруно дернулся – и кровь, ярко текшая по белому гладкому перу, брызнула вдруг Светлане прямо в лицо и на грудь. Светлана, успевшая снова поднять тесак, вторым ударом отсекла Бруно голову.
Татьяна и Женя увидели, как тело Бруно без головы отсоединилось от забора и, фонтанируя кровью, рванулось и побежало, но буквально через пару секунд рухнуло на дорожке. Женя чуть привстала и, полунаклоненная, метнулась в сторону, стараясь успеть добежать до глухого угла, заросшего сорной травой и крапивой. Ее рвало с паузами, с каким-то приглушенным звуком, видимо, она сдерживалась изо всех сил. Татьяна, бормоча «господи, господи», побежала в дом за водой, налила доверху кастрюльку и, боясь пролить, но все равно проливая, пробежала обратно. Намочила край полотенца и протянула Жене. Отплевавшись, обтершись и прополоскав рот, на ватных ногах та вернулась за стол. Когда Татьяна опять посмотрела на щелястый забор, светлое пятно только начало обратное движение вдоль забора. Татьяна, понизив голос, спросила: ты что, залетела, Женя? Женя молча смотрела на забор. Когда светлое пятно пропало, она повернула голову к Татьяне и строго сказала: да.
– Поехали отсюда вместе с нами, – быстро и тихо сказала Татьяна.
В калитку, толкнув ее тесаком, зажатым в правой руке, вошла Светлана. В левой руке у нее была голова Бруно. Лицо, платье и тесак были залиты кровью.
– Протри мне, пожалуйста, глаза, Татьяна.
Татьяна, взяв полотенце, подошла к Светлане и осторожными движениями стала протирать ей лицо.
– Чем оно у тебя воняет? – спросила с закрытыми глазами Светлана.
Татьяна ахнула:
– О господи, сейчас, погоди минуту, другое принесу.
– Не надо, – остановила ее Светлана, – в душ пойду, а вы не уходите никуда, ждите меня. – Светлана прошла вперед, бросила голову Бруно рядом с его телом, ковырнула ее сапожком, чтоб она встала вертикально, и повернула к душу. Слышно стало, как за кустами черноплодной рябины зашумела вода в кабинке из гофрированной пленки.
– Мы во вторник уезжаем, поехали с нами. Нельзя тебе здесь оставаться. Видишь сама-то? – пристально глядя на Женю, четким шепотом проговорила Татьяна.
– Вижу.
– Вторник рано утром, в шесть тридцать к нам.
– Я не могу ехать в машине, меня тут же выворачивает, – сказала Евгения.
– Довезем тебя до станции, поедешь на поезде, главное – стартовать, а ему скажи, что с нами поедешь.
– Кому сказать? – тихо и сердито спросила Женя.
Татьяна молча смотрела на нее, потом ответила:
– Кому решишь, тому и скажи.
– Спасибо, я решу, – Женя сидела, иногда близоруко поглядывая на белое взъерошенное пятно на дорожке, и думала, по какой бы причине сбежать из-за стола.
– А вот и труженики сельской механизации! – Татьяна обращалась к входящим в калитку двум мужчинам в рабочей одежде.
Один, Павел Никитин, блондин лет сорока пяти с крепкими плечами, прошел прямо к столу и откусил протянутый ему Татьяной бутерброд. Второй – русоволосый, высокий, худощавый мужчина с усами и не очень ухоженной, но все же аккуратной бородкой – Сергей, муж Светланы, – поздоровался с Татьяной и, глядя на Женю, немного нарочито спросил, легко проговаривая сложное отчество: – Как ваши дела, Евгения Золтановна?
– Спасибо, прекрасно, Сергей Дмитриевич. А у вас?
– Все хорошо. За два дня оживили два трактора за достойное вознаграждение.
Сергей Корецкий, когда-то, до знакомства со Светланой и переезда во Владимир, инженер-механик на крупном московском заводе, был для нескольких окрестных районов кем-то вроде эксперта по ремонту сельхозтехники и вообще ремонту механизмов. В последние годы, когда его таланты стали очевидны для всех, оставшиеся еще в районе полуживые кооперативные и частные хозяйства присылали за ним машину и увозили его к себе на несколько дней. Там, в мастерских, на мехдворах или просто в сараях, похмельные местные механизаторы под его руководством разбирали-латали-налаживали любую технику, от потрепанных навесных граблей до тяжеленных, в рыхлом черном сале, двигателей комбайнов и линий по распилке леса. Работа его была, по местным меркам, весьма высокооплачиваемой: платили наличными по жесткой почасовой ставке, им самим установленной и включавшей, к возмущению всего сельского народа, время на приезд, отъезд и обед.
– Подставляй лапы, полью, – сказала Татьяна, скормив мужу бутерброд.
– Нет, тут надо с хозяйственным мылом.
– Хорошо, садись тут, Света в душе, сейчас принесу тебе мыло. Сережа, как настроение? – спросила на ходу Татьяна.
– Отлично, очередная победа профессионализма над злобным железом. – С дорожки он увидел валяющегося в глубине участка Бруно и отдельно его поставленную на попа голову, подошел, постоял и пошел к умывальнику, рядом с которым за шторой шумел душ.
– Свет?
– Это не Свет, это Серый Волк, санитар леса, дерни за веревочку – дверь и откроется.
– Выбрала момент, да? – он мыл руки под рукомойником и смотрел на лежащие на скамейке платье и белье, испачканные кровью.
– Бабушка твоя только зря пирожки ела, – отвечала Светлана, но Сергей уже шел к столу.
Рюмки были наполнены, Татьяна дополнительно нарезала салат и накладывала в тарелки.
– Сколько, Паш, заработал в бюджет семьи? – спросила у Павла Татьяна.
– Это к Сергею. Я смотрел хозяйство.
– И как хозяйство?
– Тихий ужас. Тридцать лет технике, мозгам сто.
– Что такое тридцать лет? – мрачно сказал Сергей. – Мелочи.
– Хозяйства разоряются.
– И что теперь?
– Не знаю, может, это и хорошо.
– Вот-вот. Может, все хорошо! То у нас тут безземелье было, хрестьянину пахать нечего, это при миллионах необработанных гектаров; то леса исчезают, ах-ах, плачем всем драмтеатром, русский лес пропал, а он в реальности гниет на корню, потому что не успевают этот лес вырубать; а то земля не родит, бастует, нечерноземье, беда, только у немцев почему-то родит; а то хозяйства разоряются, которые еще при царе разорились. Что же на самом деле происходит? Павел Николаич говорит: проблема в мозгах, а вообще-то, может, и все хорошо. Вот что это за слова? Беда или все хорошо? Такая точность у нас. От «будь здоров» до «сдохни».
– Ну, вроде как своя страна, наши люди, переживаем, ошибаемся и переживаем.
– Наши люди?
– Ну да.
– Твои они, что ли? Твое пьют-едят? Твою жизнь живут? Твое имя позорят?
– Живут рядом, на одном языке говорят.
– Да китайцы они немецкие с чучмеками пополам, семь миллиардов на земле и все живут рядом, они твои?
– Н-е-е, наших сильно меньше.
– Свою жизнь живи.
– Согласен, в какой пробирке родился – в такой и пригодился.
– Салат возьмите, мужчины, сейчас еще картошка вам будет.
– Все зря, значит, что думали и писали про народ, про труд, про лес? – мягко спросила Евгения.
– Если нет точности в понимании, что мог сказать нам устами своего прекрасного героя Антон Палыч Чехов? Что грустно жить? Что он нам посоветовал такого, чтоб мы взялись и воплотили? Если честно – ничего.
– В школе проходили, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, – напомнил Павел Николаевич.
– Ну да, но на этом настаивали многие, например еще Святая инквизиция.
– Здорово сравнил.
– Вчера жили вчерашней иллюзией, сегодня живем сегодняшней, а завтра будем завтрашней. Никто не может заранее знать собственное мнение. Вот у Павла Николаича сегодня, например, травма от реальности…
– И темку острую треплете, и закусываете вкусно, приятно посмотреть, – вставила Светлана, в розовом халате и с головой, обмотанной полотенцем, вернувшаяся за стол.
– …поведай обществу, Павел Николаич.
– Прямо вот сейчас, за едой? – усмехнулся Павел.
– Ну да, тема, конечно, низкая, но мысль высокая. Пошли мы ферму смотреть, а там ветеринару нужно было получить от бычка, ну… как бы выразиться, материал…
– Может, все же потом?
– Не переживай, москвич, это жизнь, природа, как вот эти яйца вареные. Смотрим: поставили верстак повыше, накрыли коровьей шкурой и прибили к нему деревянное сиденье от унитаза. Все. Привели быка, он прямо рвется в бой, вскочил на верстак, и крепкая такая девушка-ветеринар в белом халате поймала в сиденье эту его штуку и подставила под нее ведро. А еще и пошутила смело, но это уже не за столом. Вот реальность: сама природа, в виде натурального быка, в важнейшей для нее, так сказать, ситуации принимает желаемое за действительное. Или действительное за желаемое. Куда уж разобраться нам, живущим немного более сложной жизнью.
– Можно попробовать мозгами.
– А юная ветеринарша чем пробует? Живет там, где, как тебе кажется, все погибло и разорилось, а вот ей кажется по-другому. У нее что, мозгов нет?
– Я думаю, девушки-ветеринары самые большие реалистки, – сказала Женя.
– Да нет, – засмеялась Татьяна, – девичья трезвость – иллюзия. А вот бедный бычок, когда очухается, что скажет?..
– Он не очухается, Тань, он живет дальше, не приходя в сознание.
– Ладно вам, – сказала Светлана, – прямо трагедия мужской жизни. Ты теперь помещиком будешь, Павел Николаевич?
– Что ты, что ты, у нас главное теперь – политическая карьера, а мы, селяне, так, забавляемся…
– Ой, ой, это кто тут одинок, заброшен с детства?..
– Погоди, Крупнова, погоди, сколько земельки-то собрали, Павел Николаевич, похвались.
– Тебе что, это интересно? – спросил Павел.
– Очень. У меня тоже хозяйство.
– Любознательная какая… Ну… Три деревни душ християнских.
– А можно, пожалуйста, Павел Николаевич, скажите в гектарчиках.
– Ну хорошо. Примерно, ну, десять тысяч.
– Гектаров? Солидно. И сколько туда уже вбухано?
– Ну… мать, тебе прям всю бухгалтерию… ладно, скажем… если с коровами и хозяйством, то больше, все ж таки, лимона зеленых денег, – ответил после заминки Павел Никитин.
– И?..
– Что «и»?..
– И?..
– Не «и», а нужно еще два.
– И?..
Никитин засмеялся:
– А потом еще два. Я вижу, ты хорошо разбираешься в сельском хозяйстве, вопросы такие основательные задаешь…
– И?..
– Да не знаю я, Свет. Пока все, что ни вижу, – все не то. Может быть, вообще нельзя было в это дело вкладываться.
– Во-от, трезвые слова крутого парня, – сказал Сергей.
– Вложившегося немного на эмоциях, – добавила Татьяна.
– И где они, твои гектары?
– Рядом с Судогдой, километров семьдесят отсюда.
– И как там к тебе народ?
– Со всем уважением. Как к любимой дойной корове, – засмеялся Павел.
– То есть если доиться перестанешь – забьют на мясо, – уточнила Татьяна.
– Не исключено.
– А как протест советского колхозника против нового буржуя? Не пожгут?
– Некому там жечь, Сереж. Как и у тебя тут. Молодые уехали, прочие спились.
– Спились – это не препятствие, чтоб пустить веселого красного петушка, золотого гребешка, – сказала Светлана. – Или у тебя вот прям тишь да гладь?
– Сначала было всяко: то на пузе приползут, а то в драку… Начали мы прижимать торговцев паленой водкой, трех хмырей, младшему причем шестнадцать, тощий и самый агрессивный, угрожать мне стали. Ну, я обратился там, к кому надо. Приезжаю как-то в райцентр, в Соколовскую администрацию. Разговариваем на ступеньках с начальником РУВД, Виктором Викторовичем таким, подполковником. Подъезжает прямо к ступенькам джипец черный, выходит оттуда приглашенный мной Гена, в рубашке, пиджаке, рукава засучены, вежливый такой, весь в наколках, и говорит: привезли, Павел Николаевич, в багажнике лежат, посмотрите. Спускаемся мы с этим подполковником к машине, там сидят двое Гениных друганов, смотрят мимо, не здороваются, а в багажнике лежат трое моих торговцев. Гена со товарищи каждого обвязали вокруг шеи цепочкой, от одного к другому, и на цепочке их гуськом по деревне провели, в багажник сложили и привезли сюда на встречу. Картинка: хрипят, просят отпустить, один прям тут описался. Гена говорит: «Не просите, парни, хана вам». «Самое простое, – говорит мне, – их в речку бросить, знаем омуток подходящий». Это на полном серьезе, без прикола. Подполковник стоит рядом, можно сказать по стойке смирно. «Но если хотите без мучений, – говорит Гена, – то в леске закопать». Я говорю: «Сделаем как скажет Виктор Викторович, мы его давно просили по этому делу, пришлось помочь». Гена, который ни разу так и не посмотрел на подполковника, смачно так харкнул рядом с ним. Виктор Викторович говорит: «Меня тут с вами уже полгорода увидело, вслед за ними потом в этом леске закопают. Я обещаю: больше с ними вопросов не будет». «А до этого я полгода просил его унять эту компанию», – Гена багажник захлопнул, сел в джип и говорит в окно: «Мы, Павел Николаевич, с легавыми не работаем», – и заводит машину. Я ему поспешно: «Гена, спасибо, отвези их и положи у конторы, только не развязывай, пусть лежат, я через час вернусь и сам займусь ими». Гена посмотрел в окно на меня так внимательно-внимательно и сказал: «Как хотите, работа сделана», – и газком на нас, фраеров, из выхлопной дунул. С тех пор там тишина и всемерное содействие моим начинаниям. Десять двигателей с зерносушилки, например, весной украли – через неделю вернули. Диски с лесопилки украли – и тоже нашлись. А потом пропавшие плиты перекрытия отыскались.
