Kitobni o'qish: «Конецъ Корчевы»

Глава 1 Корчева и Кербуновы

Семья

Кербунов Владимир Васильевич (1921-2010) родился в городе Корчева Тверской области, с которым неразрывно связана история его семьи. Рассказ ведется от его имени и содержит только факты, которые при необходимости подкреплены архивными материалами.

Мой отец, Кербунов Василий Иванович, родился в 1870 году. Он происходил из крестьянской семьи, которая жила в селе Кашинское Устье Калязинского уезда Тверской области. Село попало под затопление и сейчас здесь большой плёс Угличского водохранилища. Его отец – Иван Макарович Кербунов, мать – Евдокия Федоровна Кербунова. Отец в молодости занимался отхожим промыслом, освоил специальность портного и с бродячей швейной артелью ходил по округе. Они обшивали крестьян то одной деревни, то другой. Моя мать также происходила из крестьянской семьи и жила в деревне Пузиково Кашинского уезда. Она пережила трудное детство. Её отец – Гаврила Сырников, крестьянин. Её родная мать умерла довольно рано, а с мачехой отношения у неё не сложились. Познакомившись с моим отцом, она вскоре вышла за него замуж. Это произошло в 1894 году, когда ей шел 17-й год.

После этого отец решил осесть на постоянном месте жительства. Для этого он выбрал небольшой город Корчеву, всего около 2400 жителей, расположенный вверх по Волге от его родного села. Поначалу в Корчеве у него не было ни жилья, ни твердого положения. Отец начал своё дело с малого: сшив какую-нибудь вещь, он обычно отправлялся на рынок и продавал её там. Постепенно дела пошли лучше. Заработав достаточные средства, он приобрел довольно большой дом. Дом состоял из передней и задней частей, соединенных переходом. В передней части жил отец со своей семьей, а в задней на рубеже веков он устроил швейную мастерскую. Дела шли успешно. Постепенно отец приобретал все большую и большую известность и в предреволюционное время его знали уже во всём Корчевском уезде. К началу Первой мировой войны он по местным меркам был уже богатым человеком.

Образование у родителей было невысоким. Они учились в церковно-приходских школах, и скорее всего не окончили их, т.к. мать с трудом писала. Отец был более грамотным, но явно недостаточно образованным, потому что с детских лет пришлось работать и на школу времени не оставалось. Характер у отца был суровый. Он был волевым и предприимчивым человеком. Мать, наоборот, имела мягкий характер, была очень доброй, её за это любили дети. Отец вообще не пил спиртного, но дома у него всегда стояла бутылка водки для гостей.

Семья была патриархальной, многодетной, всего в семье родилось в разные годы 17 детей. Я был по счету шестнадцатым, а сестра Мария, последний ребенок в семье, семнадцатым. Из всех родившихся уцелело пятеро – четыре брата (Петр, Николай, Алексей и я) и сестра Мария, или как её все называли, Маруся. Кроме того, были случаи рождения мертвых детей. Скорее всего, это было связано с тем, что в Корчеве мать много работала по дому и часто носила тяжести.

Слева направо: Николай, Петр, Василий Иванович, Алексей, Мария Гавриловна, Клавдия, и Павел на руках у няньки (?). Корчева, двор собственного дома, около 1910-11 года

Старшим был сын Петр. До оправки в армию отец отвез его в Москву учиться на фельдшера. Во время Первой мировой войны он был ветеринаром, а в Гражданскую войну воевал в Красной коннице. После этого с отцом был во враждебных отношениях, но к матери и сестре Марусе продолжал относиться хорошо.

Во время Гражданской войны в семье случилось несчастье – от дизентерии умерло друг за другом на протяжении нескольких дней сразу четверо детей: старшая дочь Клавдия (ей было уже 16 лет), Зинаида, Павел и еще один ребенок. Это сильно потрясло мать, но она крепилась. Однако через несколько лет у нее последовал нервный срыв (на исходе зимы 1926-го года, после возвращения старшего брата Николая, за которым она, еще здоровая, ездила в больницу). Все дети, которые умерли во время Гражданской войны, были похоронены на городском кладбище Корчевы, недалеко от его Казанской церкви, руины которой остались на суше.

В это же время отец, меньше чем за один месяц потерял сразу троих близких. Есть документ, удостоверяющий их смерть:

Удостоверение притча Покровской церкви села Кашинского Устья Калязинского уезда Тверской губернии от 28 октября 1918 г.: Сим удостоверяю, что у предъявителя сего гр. Села Кашинское Устье Василия Иванова Кербунова умерли и погребены: 7 октября мать его Евдокия Федоровна, 16 октября сестра его Анна Иванова, 25 октября отец его Иван Макарович. Села Устья священник: подпись, печать.

Арест и возвращение Николая

В октябре 1922 года Николай Кербунов, когда ему было 19 лет, организовал в Корчеве нелегальную группу анархистов из 12 человек местной молодёжи. Официальной целью группы была пропаганда идей анархизма и привлечения новых членов с образовательной и культурно-просветительской целью. Николай взял себе кличку «Русский Марат». Он был достаточно образован, т.к. окончил школу и имел среднее образование. Они встречались на квартире и сначала разработали и утвердили Устав группы. В марте 1923 года вся группа была арестована. Как следует из протоколов допросов, к 5-ой годовщине Октябрьской революции они решили напечатать и расклеить листовки, что и сделали 7 ноября 1922 года. Это были полосы бумаги, на которых печатными буквами от руки было крупно написано: «Где власть, там нет свободы! Свобода в безвластии! Гражданин, проснись от спячки – свергай ненавистных тебе коммунистов! Долой коммунистов – угнетателей рабочего класса. Когда взойдёт заря свободы – когда не будет власти и коммунистов. Долой пятилетнюю власть подонков общества! Хватит пятилетнего рабства! Да здравствует анархия, пора восстать. Или: «Кто теперь капиталист? Ответ народа – коммунист. Кто ограбил голодающих? Ответ – грабитель коммунист». Разработал эти лозунги сам Николай. Ещё они написали воззвание, которое начиналось со слов: «Рабочие и крестьяне! К вам обращается ваша мысль, к вам, угнетённым проклятой советской властью. Вас давят и душат налогами, вас ссылают и убивают ваши стремления. У вас отняли религию, веру, надежду и хотят наложить новые цепи материализма. Развращают вашу молодёжь, говоря, что нет Бога и тому подобное. Гоните этих властителей из вашей деревни. Вся земля ничья и кто на ней работает, тот и хозяин. Советская власть не была хозяином, и не будет!». Кроме того, группа решила зарегистрироваться в тверской секции анархистов для того, чтобы ограбления, которые они замыслили как экспроприацию, расценивались не как уголовные, а как политические. Для этого планировали командировать Николая. Правда, в Твери Николай не нашёл единомышленников. Взносы члены группы не вносили ввиду отсутствия личных средств. Экспроприация планировалась у государственных и кооперативных учреждений (в первую очередь это было казначейство, а затем лавка «Хлебопродукт»), причём сторожей планировали усыплять хлороформом. С целью обретения оружия Николай предложил совершить нападение на сотрудника ГПУ. Однако они обзавелись оружием другим путём – просто выкрали с чердака некой гражданки Кашехлебовой три револьвера с патронами. Кроме того, группа начала подготовку к печати фальшивых дензнаков образца 1922 года. Для изготовления клише (этим занимались Серговский, Солоницын, Логинов и Беляев) они купили в аптеке азотную кислоту для травления металла, но клише сделать не успели, и ни одного дензнака не напечатали. Для группы Кузнецовым были приобретены паспорта, из которых были вытравлены фамилии и прочие данные. На допросе Николай признал себя идейным руководителем организации. Серговского и Логинова освободили как несовершеннолетних под надзор. Кербунова и Кузнецова было решено заключить на 3 года в Архангельский лагерь на Соловецких островах, а Солоницына и Беляева – выслать в Печерский край на 2 года. Эти подробности стали известны благодаря архивным исследованиям, проведенным Еленой Корогодской, племянницей Кербунова В.В., дочерью Марии Васильевны Кербуновой.

Николая отправили в Соловки, где он заболел, и его поместили в больницу на материке. Думаю, что он просто симулировал свою болезнь. Мать написала прошение, чтобы Николая отправили домой и, в конце концов, получила разрешение его забрать. Она съездила за ним и привезла домой. Я помню эпизод возвращения Николая: он вернулся с большим узлом с постельными принадлежностями.

Из письма управления ФСБ РФ по Тверской области от 27.03.1996 г. № 10/Р-12 на имя Кербуновой Марии Васильевны, г. Москва, ул. Нижегородская, д. 94, корп.1, кв.52. Кербунов Николай Васильевич, 1903 года рождения, уроженец г. Корчевы Кимрского района Тверской области, был осужден комиссией НКВД по административным высылкам от 29 июня 1923 г. к заключению в Архангельский концлагерь на 3 года (на Соловецкие острова). Обвинялся как руководитель группы анархистов в подготовке и организации ряда ограблений, печатании фальшивых дензнаков и распространении воззваний и лозунгов, направленных к свержению Советской власти. 17 декабря 1924 года комиссия врачей признает, что Кербунов Н.В. страдает периодическим психозом и нуждается в отправке на материк.

4 февраля 1925 года его освидетельствовали в Институте судебно-психиатрической экспертизы и определили, что он страдает душевной болезнью в форме раннего слабоумия. Постановлением особого Совещания при коллегии ОГПУ от 13 марта 1925 года ввиду болезненного состояния Кербунов Н.В. досрочно освобождён от наказания. С 19 марта 1925 года по 19 декабря 1925 года находился на лечении в психиатрической больнице им. Кащенко. 19 декабря 1925 года был выписан из больницы по просьбе матери и отбыл по месту жительства в г. Корчеву. О его дальнейшей судьбе сведений в архивном деле не имеется. Постановлением президиума Тверского областного суда от 2 ноября 1993 года Кербунов Н.В. реабилитирован. Начальник подразделения В.А.Басаев.

Детство

Я помню себя примерно с четырехлетнего возраста, а может и немного раньше. Мои самые первые воспоминания о Корчеве связаны с набережной Волги. Мне хорошо запомнился один солнечный день, когда мать взяла меня за руку, и мы отправились на бульвар, который тянулся вдоль берега Волги. Уже потом я узнал, что он называется Старым. Тогда я, наверное, впервые увидел так много людей, которые просто прогуливались и о чем-то оживленно беседовали. Это было лето, потому что деревья были зелены. Было тепло, и я был очень легко одет. Тогда ещё мать была вполне здоровой и хорошо себя чувствовала.

С детством связано несколько эпизодов моей жизни. Запомнился Озерник, участок к западу от города, на котором был сенокос, расположенный между старицами и Волгой. В этом месте старицы превратились в два небольших озера, очень сильно заросшие водной растительностью, на которую мы часто приходили посмотреть. Там даже мальчишки не рисковали купаться, потому что дно было илистое и топкое. Из последнего озерка вытекал ручей и впадал по дну оврага в Волгу. Однажды отец взял меня с собой на Озерник, где он косил свой участок для нашей коровы, а в то время коровы содержали очень многие корчевские жители. Стадо даже в конце 20-х годов представляло собой внушительное зрелище – в нём было не меньше двухсот коров, коз и другой живности. Каждое утро они проходили по Большой улице, собирая из домов скотину, которую потом вели на пастбище. Так что в Корчеве явно чувствовалось влияние крестьянской жизни окрестных деревень, да и надо было людям как-то кормиться. Они пользовались этой живностью и довольно внушительными земельными участками. А потом, когда началась коллективизация, это стадо исчезло, и почти ни у кого коров не осталось. В нашей семье корова тоже была продана.

Когда я был дошкольником, примерно в возрасте 7 лет, то как-то поспорил с одним своим приятелем, что выйду на дорогу, когда будут прогонять стадо и возьму крупного козла за рога, чтобы его задержать. Я вышел на дорогу, и как раз в этот момент козел поравнялся со мной. Я загородил ему дорогу и схватил за рога. Но я не смог удержать его, он оказался сильнее. Козел боднул меня, не острыми рогами, а лбом и важно прошествовал дальше. В общем, он не стал меня добивать.

С Озерником и Волгой у меня связаны два события. Одно случилось летом, когда мы, группа мальчишек, купались на песчаном пляже Озерника. В это время неподалеку от нас появилась лодка, приплывшая из Корчевы с двумя пареньками. Один из них решил переплыть Волгу вплавь и поплыл, а другой остался на берегу. Через некоторое время, когда пловец уже почти добрался до левого берега Волги, он стал кричать своему товарищу, фамилия которого была Карасев: «Карась – тону, Карась – тону!». Но мы сразу не поверили, что он действительно тонет. Поэтому и его товарищ замешкался, а когда бросился к лодке и поплыл, было уже поздно. Часа через четыре на лодках приплыли люди и организовали поиски. Его вытащили уже мертвым. Оба были учащимися, или даже, как в то время называли, студентами корчевского педагогического техникума, который располагался в здании бывшей женской прогимназии.

Другое событие произошло несколько ниже Озерника. Весной 1933 года я, как и многие ребятишки, пришли на берег Волги наблюдать ледоход. Мы подошли к устью оврага, по которому тёк ручей из Озерника, и я, как и несколько других взрослых ребятишек, перебрались с берега на стоявшую рядом льдину. Льдина была большая, устойчивая, во всяком случае, она не качалась. Мы там себя чувствовали совершенно безопасно. Но вдруг льдина стала постепенно отплывать. Я это заметил только тогда, когда льдина уже отплыла от берега примерно метра на два. Мне крикнули, чтобы я прыгал. Я решил прыгнуть. До берега я допрыгнул, но все-таки сорвался, потому что берег был обледеневший. Я окунулся в воду и тут же вынырнул. Хорошо, что льдина отплыла, а то я мог бы уйти под неё и стукнуться головой. Отец моего школьного товарища, Жжёнова, подал мне руку, я крепко уцепился за нее и он меня легко вытащил. Я искупался, не успев испугаться – случилось это внезапно и очень быстро. Ну что ж, оставалось только добежать до дома. В дом я не явился, а сразу в огород прошел, в баню. Там выжал свою одежду и вылил воду из сапог, которые, к счастью, не утонули во время «купания». Интересно, что ни простуды, ни кашля у меня после такого купания не было, потому что я очень быстро добежал до дому и не успел сильно охладиться.

Еще один случай произошел несколько раньше, когда я был еще дошкольником, примерно лет семи, и плавать по-настоящему не умел. Однажды летом, я со своим приятелем Мишкой Пуликовским, который был старше меня на два года, купался между пристанью и берегом Волги. Купаться мы любили и сидели в воде до посинения.  При этом спорили, кто больше раз искупался: «Я – пятнадцать раз!», «А я больше!», «Давай еще?» – «Давай!». Тогда мы просто бултыхались около берега. Глубины были там небольшие, только у самой пристани было с головой. И вот, во время купания, я занялся каким-то бревном. Я держался за него, оно довольно бойко крутилось. Как-то так получилось, что я оказался под ним спиной ко дну и нечаянно выпустил бревно, потому что оно вывернулось у меня из рук. При этом я начал захлебываться. Мой приятель не растерялся. Он увидел, что я пузыри пускаю, схватил меня за уши и вытянул, так что я не успел наглотаться воды. Но в этот момент, когда я тонул и почти лишился сознания (до этого оставалось, может быть, несколько секунд), передо мной промелькнула вся моя куцая жизнь. Это произошло, как в калейдоскопе, и в нем я с начала и до самого последнего момента пробежал глазами все наиболее интересные эпизоды моей жизни. Я их не помню, но это были мои впечатления и там присутствовали мои родители. Только после того, как мой приятель вытащил меня за уши, я по-настоящему очнулся. Плавать я научился позже.

Дома за столом вся семья ела щи из большой общей миски деревянными ложками. Когда основная часть жидкости была съедена, по команде отца «С мясом!», каждый брал свой кусок мяса. Это воспоминание относится к времени, когда мне было четыре или четыре с половиной года и мать была еще здоровой.

В 1929 году я поступил в первый класс местной школы, куда меня привел отец. Сначала мы учились в деревянном одноэтажном здании, построенном еще до революции. В седьмом классе мы учились в красивом двухэтажном дореволюционном кирпичном здании на нашей Большой улице, специально построенном для женской прогимназии, вскоре преобразованной в гимназию.

Были периоды, когда мы, городские мальчишки, враждовали друг с другом, улица на улицу. И вот, как-то получилось, что в 1933 году ребята с улицы Большой, причем на небольшом отрезке одного или двух кварталов, враждовали с ребятами улиц Бутырской и Набережной. Наши враги преобладали, мы были в меньшинстве. Эта вражда продолжалась в течение всего лета и закончилась только с началом учебного года. Из-за нее я даже однажды пострадал. Был случай, когда они меня поймали, один меня держал, а другой – здоровенный 16-летний парень нанес мне, тщедушному мальчишке, несколько сильных ударов по спине. Кулаки у него были как у мужика. Вероятно, было смещение внутренних органов, долго потом не проходили отёки на лице. Потом этот парень умер во время операции аппендицита.

Корчева

Корчева была для нас родным городом. Это был маленький уютный зелёный город, который славился своей Волгой. Вода в ней была тогда чистая, вкусная и жители обычно готовили на ней. И чай на волжской воде был очень хорош. В то время Тверь не сливала столько отходов, как сейчас. Воду обычно развозил водовоз и раздавал её из деревянной бочки. Или водовоз почему-то перестал работать, или по другим причинам, но подростком мне приходилось ходить за водой на Волгу круглый год.

Мы купались не только в Волге, но и в искусственных прудах. Это было несколько ям для добычи белой глины или каолина, сырья для Кузнецовского завода в Конаково. Потом каолин почему-то перестали добывать, а пруды наполнились белёсой водой. Эта вода прогревалась быстрей, чем в Волге, поэтому весной мы начинали купаться именно там.

Мы часто гуляли по улицам Корчевы. Наше особое внимание привлекал острожный замок, как тогда его называли, т.е. просто тюрьма. Внутрь нас, конечно, никто не пускал, но тюрьма привлекала в первую очередь своей глухой кирпичной стеной.

В Корчеве был свой городской сад «Альфа» с эстрадной площадкой, который находился в излучине реки Корчевки, протекавшей через его окраину. Местность была очень живописная, и мы с удовольствием то спускались в долину Корчевки, то снова выбирались из нее.

Старый бульвар состоял из высоких деревьев разных пород, которые ежегодно обрезались. А рядом, впритык к нему, выше по Волге, находился Новый бульвар. Там тоже были аллеи из высоких деревьев, которые никто не подрезал. За Старым бульваром, примыкая к соборной площади, между прудом и берегом Волги, росли очень высокие березы. Там было раздолье для грачей. Мальчишки часто разоряли их гнезда, особенно в голодное время тридцать второго и тридцать третьего годов, когда охотились за грачиными яйцами. Грачи, конечно, защищали свои гнезда, и ребятишкам приходилось отбиваться. Правда, эти яйца были такие маленькие, что по-настоящему накормить они никого не могли.

Пруд, который находился неподалеку от городского собора, зимой превращался в каток. Пруд был неглубокий, быстро замерзал и лед получался крепким и держал хорошо.

Мы, конечно, как и все школьники, интересовались не только Корчевой, но и окрестностями. Мы довольно хорошо знали их и любили там играть в разные игры, в том числе в казаки-разбойники. Часто ходили за грибами. Особенно много их было в районе деревни Харлово, на другой стороне Волги.

Наш дом

Наш дом с цоколем из белого пиленого известняка стоял на Большой улице и числился под номером 82. Когда НЭП прекратился, отец продал вторую часть дома, где раньше располагалась швейная мастерская, одному из жителей Корчевы. Эту половину дома разобрали и увезли. С тех пор наш дом стал типичным среди домов, которые стояли на этой улице. За домом был сад и огород, всего не меньше 30 соток – такие нормы были при царизме. Но отец или прикупил, или договорился с властями и использовал ещё участок сзади дома до ручья, который впадал в Корчевку. На этом участке был пруд, где всегда плавал плотик, на котором катались ребятишки. В огороде росли яблони. Среди них только одна была с плодами действительно отменного вкуса, но она была уже старая, давала небольшие урожаи и, видимо, доживала последние годы. Среди ягодных кустарников больше всего было чёрной и красной смородины. Рос большой куст барбариса и ежевика, или чёрная малина, как мы её называли. На месте стоявших когда-то сараев и проданной второй половины дома были разведены грядки, на которых выращивались овощи. Кстати, там кроме капусты, картофеля, брюквы и прочего, выращивались большие тыквы, и даже кукуруза, новинка в то время. Семена кукурузы привез Алексей, когда приехал с Дальнего Востока после своей службы в «трудовой армии». У нас она вызревала до молочно-восковой спелости, так что ее можно было есть. Одно время отец закупал бруснику, бочка с которой стояла на кухне. В сенях каждый год стояла пара бочек соленых огурцов. На огороде вдоль заборов росла верба, поэтому на Вербное воскресение далеко ходить не надо было. Там же росли крупные березы, одна из которых была переломана пополам молнией.