Kitobni o'qish: «Россия и современный мир №3 / 2017»

Россия вчера, сегодня, завтра

Что дал России большевистский Октябрь? О человеческой цене «великого Октября»

А.С. Ципко

Аннотация. На основе конкретных описаний и размышлений Троцкого в фундаментальном труде-исповеди «История русской революции» анализируются факторы, которые помогли большевикам прийти к власти. Ленинский план перехода к коммунистическому строительству в России находился в вопиющем противоречии с социальными ожиданиями и жизненными планами подавляющей части населения России 1917 г.

Ключевые слова: революция, большевизм, крестьянская Россия, диктатура пролетариата, утопизм, Троцкий.

Ципко Александр Сергеевич – доктор философских наук, главный научный сотрудник Института экономики РАН. E-mail: astsipko@yandex.ru

A.S. Tsipko. What Was the Bolshevik October for Russia? The Human Cost of the «Great October»

Abstract. Factors that helped the Bolsheviks to come to power are analyzed basing on Trotsky’s specific descriptions and thoughts in his fundamental confession work «History of Russian revolution». Lenin's plan of transition to Communist construction in Russia was in flagrant contradiction with social expectations and life plans of the majority of population of Russia in 1917.

Keywords: revolution, Bolshevism, peasant Russia, the dictatorship of proletariat, utopianism, Trotsky.

Tsipko Aleksandr Sergeevich – Doctor of Philosophy, chief research fellow of the Institute of Economics of the Russian Academy of sciences. E-mail: astsipko@yandex.ru

Троцкий и Октябрь 1917 года: Как это было?

Мои размышления о цивилизационном наследстве 70-летней советской истории спровоцированы тысячестраничной «Историей русской революции» Льва Троцкого, изданной в Берлине в 1931–1932 гг. на русском языке. Кстати, до сих пор Лев Давидович, сыгравший громадную, если не главную роль в переходе власти к большевикам в октябре 1917 г., убитый Сталиным в 1940 г. в Мексике, у нас не реабилитирован, и его фундаментальное исследование предпосылок и логики перерастания Февраля в Октябрь у нас не переиздано целиком. Мы продолжаем и сегодня рассуждать об октябре 17-го года по Сталину, который еще в 1924 г. провозгласил задачей историков разрушение «легенды об особой роли Троцкого в октябрьском восстании» [16, с. 409]. В ноябре 1918 г. Сталин в юбилейной статье «Правды», впрочем, настаивал на прямо противоположном: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умело поставленной работой Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому» [16, с. 408].

Сегодня Троцкий со своей правдой об Октябре, его реальных истоках и предпосылках неудобен, ибо «История русской революции» не только камня на камне не оставляет от модной сегодня в России славянофильской трактовки Октября, но и от советской трактовки Октября как пролетарской социалистической революции трудящихся масс.

Мое внимание «История русской революции» привлекла прежде всего попыткой Льва Троцкого ввести описываемые им события в контекст философских споров о роли случайности в человеческой истории, о человеческой цене революционных преобразований. Спустя всего лишь 15 лет после того, что он справедливо называет «большевистским переворотом», он спрашивает себя и своего будущего читателя: а было ли все, что произошло в октябре 1917 г., неизбежным, какова роль в происходящих событиях субъективного человеческого фактора? Взяли бы власть большевики, если бы не поразительная воля, настойчивость Ленина, заставившего партию вопреки сопротивлению всего ее руководства, готовиться к вооруженному восстанию? Взяли бы власть большевики вообще, если бы вопрос о вооруженном восстании был отложен на неделю, на две?

Отвечая на эти вопросы, Троцкий практически слово в слово повторяет размышления из статьи Г.В. Плеханова «О роли личности в истории», в которой тот задолго до Октября писал, что марксизм связывал реализацию исторических законов прежде всего с субъективным фактором, со способностью людей в своих действиях реализовать возможности исторического рывка.

Троцкий не хуже, чем Плеханов, доказывает, что на самом деле никакой фатальной неизбежности прихода к власти большевиков в России в октябре 1917 г. не было. В решающей мере все зависело от приезда Ленина в Россию.

Привожу его рассуждения о роли личности Ленина, ибо они много дают и для понимания смысла человеческой истории. «Остается спросить, и это немаловажный вопрос, как пошло бы развитие революции, если бы Ленин не доехал до России в апреле 1917 г.? …До его приезда ни один из большевистских вождей не сумел поставить диагноз революции. Руководство Каменева – Сталина отбрасывалось ходом вещей вправо, к социал-патриотам: между Лениным и меньшевизмом революция не оставляла места для промежуточных позиций. Внутренняя борьба в большевистской партии была совершенно неизбежна… Можно ли, однако, сказать с уверенностью, что партия и без него нашла бы свою дорогу? Мы бы не решились это утверждать ни в каком случае… Кризис, который неизбежно должно было вызвать оппортунистическое руководство, принял бы, без Ленина, исключительно острый и затяжной характер. Между тем условия войны и революции не оставляли партии большого срока для выполнения ее миссии. Совершенно не исключено, таким образом, что дезориентированная партия могла бы упустить революционную ситуацию на много лет. Роль личности выступает здесь перед нами в гигантских масштабах» [16, с. 366–367].

Анализируя борьбу в руководстве партии накануне Октября, Троцкий без колебаний говорит, что если бы большевики упустили «революционную ситуацию» решающих дней, последовавших после 10 октября, «если бы большевики не взяли власть в октябре-ноябре, по всей вероятности не взяли бы ее совсем… Полученную таким образом передышку буржуазия использовала бы для заключения сепаратного мира… и разгрома революционных организаций… Пролетарский переворот отодвинулся бы в неопределенную даль. Острое понимание этой перспективы внушало Ленину его тревожный клич: «Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы» [16, с. 170–171].

Для нас сегодня, на мой взгляд, актуален и второй, тоже философский вопрос, который задает в заключение своей «Истории русской революции» Лев Троцкий. Оправдывают ли «последствия революции» «вызываемые ею жертвы», гибель людей? Понятно, что и при формулировке этого вопроса, и тем более при ответе на него Троцкий (как несомненный, наряду с Лениным, вождь Октября) не может не дать оптимистический ответ. При этом он, несомненно, занижает прежде всего человеческую цену своей и Ленина победы. К тому моменту, когда он задает вопрос о цене Октября, уже полным ходом идет, кстати активно поддерживаемый им, социалистический эксперимент, произошла насильственная коллективизация, приведшая к гибели сотен тысяч крестьян и прежде всего детей, выселенных за Урал, начался голод 1932–1933 гг., практика расстрелов заключенных по «белому списку» уже на всю мощь работала на Соловках. Я уже не говорю о том, что Троцкого принципиально не волновала утрата в результате Октября значительной, если не подавляющей, части образованной России. Октябрь смыл многие цивилизационные достижения дореволюционной России, крепкого крестьянина с его культурой производительного труда, огромные достижения добровольной кооперации, которая охватывала одну треть российского крестьянства, культуру ремесленного труда, в конце концов высокую культуру самостоятельной, свободной мысли образованной России.

Но Троцкий успокаивал себя. Ничего не поделаешь, писал он, хотите развития, тогда соглашайтесь на «неизбежный накладной расход революции, которая сама есть накладной расход исторического развития» [15, с. 52–53].

Но что больше всего меня поразило! Говоря о несомненном влиянии Октября на историю Европы уже первой трети ХХ в., Троцкий деликатно обходит вопрос о провокационной роли большевистских Советов в зарождении итальянского фашизма, а несколько позже – национал-социализма Гитлера, и это поразительно. В более чем тысячестраничном тексте своей истории Троцкий затрагивает самые разнообразные горячие сюжеты текущего момента начала 30-х годов. Но нигде ни слова ни о Муссолини, который уже десять лет у власти, ни о уже кричащей угрозе прихода Гитлера со своим национал-социализмом к власти. Уже в начале 30-х годов было очевидно, о чем писал, правда, позже Иван Ильин, что «фашизм возник как реакция на большевизм, как «концентрация государственно-охранительных сил направо» [5, с. 86].

Оправдание Троцким жертв Октября ничем не отличается от того, как оправдывал кровь революции в работе, вышедшей в 1937 г. Николай Бердяев. Когда «народы… ищут выход из невыносимых тягот в революции, – писал Лев Троцкий, – нет смысла прибегать к разговорам о ее человечьей цене. Процессы великих преобразований надо мерить адекватными им масштабами… Даже если бы, силой неблагоприятных обстоятельств и вражеских ударов, советский режим – допустим на минуту – оказался временно опрокинут, неизгладимая печать Октябрьского переворота все равно осталась бы на всем дальнейшем развитии человечества» [16, с. 376–377].

И поразительно, что политический противник Троцкого и Ленина, критик большевистского тоталитаризма и большевистского «палачества» Николай Бердяев практически в тех же словах, что и Троцкий, оправдывает историческое значение Октябрьского переворота. Настойчивость Троцкого в позитивной оценке Октября понятна. Речь идет здесь о его личной роли в этом процессе воздействия Октября на человеческую историю. На самом деле самые эгоистичные и самолюбивые представители российской интеллигенции как раз и выбрали революционный марксизм, дело огня и крови. И то что Троцкий, как и Ленин, своим октябрьским переворотом и его несомненными последствиями оставил след в человеческой истории, не вызывает возражений. Другое дело, как он оценивал эти громадные последствия. Но что заставило Николая Бердяева при оценке Октября перешагнуть через христианское «Не убий!» и призывать, как и Троцкий, измерять революцию «другими масштабами». Но тем не менее цитирую Николая Бердяева. Его мнение и сегодня важно в споре о роли Октября в истории ХХ в. «Трудно понять тех христиан, которые считают революцию недопустимой ввиду ее насилия и крови, и вместе с тем считают вполне допустимой и нравственно оправданной войну. Война совершает еще больше насилий и проливает еще больше крови. Революция, совершающая насилие и проливающая кровь, есть грех, но и война есть грех, часто еще больший грех, чем революция… Но революция есть рок истории, неотвратимая судьба исторического существования. В революции происходит суд над злыми силами, творящими неправду… Революция ужасна и жутка, она уродлива и насильственна… Таково проклятие греховного мира… И на русской революции, быть может больше, чем на всякой другой, лежит отсвет Апокалипсиса. Смешны и жалки суждения о ней с точки зрения нормативной религии и морали» [1, с. 107]. И последнее, об историческом «отпечатке» Октября. Вот что говорит по этому поводу Николай Бердяев: «Поражение советской России было бы и поражением коммунизма, поражением мировой идеи, которую возвещает русский народ» [1, с. 108–109].

Разница между позитивной оценкой роли Октября Троцким и Бердяевым состоит только в том, что первым при оценке большевистского переворота движет прежде всего личное самолюбие, а Бердяевым – русский патриотизм, желание доказать себе, что русские тоже могут совершить нечто великое. И все-таки надо видеть существенную разницу между подходом Льва Троцкого и Николая Бердяева к проблеме цены Октября и советского эксперимента и нынешним подходом к этой проблеме. Что, кстати, не учитывают в современной, особенно посткрымской, России, в которой идеологическая инициатива принадлежит вождям и идеологам Изборского клуба. И в начале 1930-х годов, когда Троцкий работал над своей, на мой взгляд, эпохальной «Историей русской революции», и во второй половине 1930-х годов, когда Николай Бердяев писал свой основной труд о сути большевизма, сохранялась объединяющая и Троцкого, и Бердяева надежда, что миру капитализма, буржуазной цивилизации уже пришел конец, и что поэтому оправдано даже несомненное зло, неизбежное и даже необходимое для окончательной очистки человечества от скверны капитализма. Не забывайте, Бердяев до конца жизни сохранял негативное отношение к капиталистической цивилизации. И Троцкий в своем рассказе об «искусстве восстания» (речь шла прежде всего о природе пролетарской революции) настаивал на том, что ее «основная предпосылка состояла в том, что существующий общественный строй оказывается неспособен разрешить насущные задачи развития нации» [16, с. 191–192].

Троцкий на протяжении всей своей «Истории русской революции» демонстрирует веру в неизбежность европейской пролетарской революции, которая закроет последнюю страницу в истории капитализма, буржуазной цивилизации. С 1917 г. он «все… надежды свои возлагал на то, что наша революция развяжет европейскую революцию… Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капитализм всех стран задушит нашу революцию» [16, с. 367].

Бердяев, как и Троцкий, был убежден, что капиталистическая цивилизация себя изжила, о чем он много пишет в своем «Новом Средневековье», изданном, кстати, в Берлине еще в 1924 г., Николай Бердяев посвящает несколько страниц описанию гибели европейской так называемой «индивидуалистской цивилизации» вместе с капитализмом. «Эти оковы падают, – пишет он, – эти формы низвергаются. Человек выходит к общности. Наступает универсалистическая, коллективистская эпоха» [2, с. 233]. Николай Бердяев потому и поддерживал фашизм Муссолини, что видел в нем, наряду с коммунистической Россией, подтверждение общей закономерности перехода человечества к «коллективистской эпохе».

И конечно эта вера во всемирно-историческое значение Октября связана и у Льва Троцкого, и у Николая Бердяева с надеждой, что советская система, социалистический эксперимент не просто вытравит из русского человека и даже русского крестьянина индивидуализм, но родит принципиально нового человека с абсолютно новой целиком духовной мотивацией к труду, к жизни в целом. И надо сказать, что в этом вопросе переделки человека Лев Троцкий был более осторожен, более реалистичен, чем Николай Бердяев. Комментируя ленинский декрет о земле, Троцкий пишет, что в такой «исторически запоздалой» стране, как Россия, в «крестьянской стране, одной из самых отсталых стран Европы, социализм не может победить в ней тотчас: сам факт отмены частной собственности на землю навсегда не изменит сразу же частнособственническую природу крестьянства»… И, говорит Троцкий, в этих условиях одна надежда на «новый режим», который сможет его, крестьянина, перевоспитать, «не сразу, а в течение многих лет, в течение поколений, при помощи новой техники и организации хозяйства» [15, с. 359].

Кстати, Ленин тоже понимал, что на самом деле русский крестьянин, отдавший власть большевизированным советам, хочет совсем другого. Ленин осознавал, что на самом деле «крестьяне хотят оставить у себя мелкое хозяйство, уравнительно его нормировать… периодически снова уравнивать». Но Ленин рассчитывал, что когда будет отменена частная собственность на землю, когда будет «подорвано господство банков», которые помогали крестьянину покупать инвентарь, когда «господство капитала будет подорвано», то «при переходе политической власти к пролетариату» ему, крестьянину, уже не будет других возможностей, кроме как переходить к коллективному труду, т.е., говорил Ленин, все «остальное подсказано будет практикой» жизни [16, с. 358].

Но история СССР не пощадила этот своеобразный реализм «лидеров большевизма». Двух десятилетий жизни при господстве власти пролетариата не хватило, чтобы убедить крестьян бросить свое собственное хозяйство и идти в колхозы. Отсюда и сталинская насильственная коллективизация, приведшая к массовым антиправительственным выступлениям. Только в 1930 г. органы ОГПУ привлекли по делам об участии в антиправительственных выступлениях 179 620 человек, из которых 20 тыс. были расстреляны [6, с. 890].

Троцкий, как и Ленин, в первые годы после Октября потому и связывал все надежды на реальную победу социализма в России с немецкой революцией, что на самом деле не верил, что «вечно догоняющая Россия» сможет сама переделать на социалистический, коллективистский лад многомиллионную крестьянскую нищую Россию. Хотя при всем этом он считал, что при диктатуре пролетариата русский народ совершит рывок в культурном отношении и создаст нечто такое, что войдет в сокровищницу мировой культуры. Нельзя забывать, что Троцкий, как и Ленин, откровенно пренебрежительно относился к русской культуре XIX – начала ХХ в., называя ее «дворянской». Он считал, что «опрокинутая октябрьским переворотом дворянская культура представляла собою, в конце концов, лишь поверхностное подражание западным образцам. Оставаясь недоступным русскому народу, она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества» [16, с. 376]. И надо сказать, что подход Троцкого к проблеме возможности построить социализм в одной, к тому же отсталой в цивилизационном отношении стране, ничем не отличался от подхода к этой проблеме Ленина, Бухарина. По крайней мере, до 1924 г. руководство партии, включая Сталина, исходило из резолюции Ленина, одобренной на апрельской конференции 1917 г., которая гласила: «Пролетариат России, действующий в одной из самых отсталых стран в Европе, среди массы мелкокрестьянского населения, не может задаваться целью немедленного осуществления социалистического преобразования» [16, с. 426]. Отсюда и все надежды и планы, связанные с «революционным движением на Западе. Защищая на VII съезде партии в марте 1918 г. подписание Брестского мира, Ленин говорил: «Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой, если бы не было революционного движения в других странах, была бы безнадежной» [10, с. 11].

Конечно, тогда никто из вождей Октября, вождей большевизма, не задумывался об осуществимости учения Карла Маркса о коммунизме, об осуществимости скачка из царства необходимости в царство свободы. Сомнение в истинности марксизма как подлинной науки никогда не посещало Троцкого, как и Ленина. Марксизм для них был символом веры. Троцкий умирает в 1940 г., сохраняя в своем сердце веру в неизбежность всемирной пролетарской революции. Как истинно верующий человек не сомневается в существовании Бога, так и революционер-марксист не мог, по определению, сомневаться в неизбежности царства коммунизма на земле. Не сомневались в истинности марксистского учения о коммунизме даже меньшевики, тот же Мартов.

До середины 1920-х годов, как утверждалось в «Азбуке коммунизма», партийном учебнике, составленном Бухариным и Преображенским, среди большевиков сохранялась вера, что «коммунистическая революция может победить только как мировая революция… При таком положении, когда рабочие победили в одной стране, очень затруднено экономическое строительство. Для победы коммунизма необходима победа мировой революции» [16, с. 442].

Сегодня можно сказать, что в одном большевики середины 1920-х годов были правы. Коммунизировать русского крестьянина советская власть так и не сумела. Другое дело, что сама по себе коммунистическая идея была утопией. Парадокс состоял еще и в том, что даже враг «большевистской деспотии» Николай Бердяев сохраняет до конца жизни веру в возможность осуществления учения Карла Маркса о коммунизме, о преодолении овеществления человеческих отношений и соответственно позитивно оценивает Октябрь до своей кончины, т.е. до второй половины 1940-х годов. И сам по себе этот факт свидетельствует о том, что жажда преодоления буржуазности была характерна даже для той части русской интеллигенции, которую Ленин обозвал нехорошим словом. Бердяев в своем «Самопознании» признается, что он с чувством облегчения встретил большевистский Октябрь, ибо «верил во внутренний процесс перерождения коммунизма, в освобождение от гнета, которое произойдет через духовное возрождение» [4, с. 346]. «Я был совершенно убежден, – пишет он, – что старый мир кончился и что никакой возврат к нему невозможен и нежелателен» [4, с. 478]. Парадокс на парадоксе. В отличие от материалиста Троцкого идеалист Бердяев верит, что закрепленная в сталинской Конституции 1936 г. отмена частной собственности на производство, запрет на эксплуатацию человека человеком «пробуждает и расковывает огромные силы русского народа». Правда, считает Бердяев, «свободы человека все еще нет» [3, с. 244].

Так вот. Когда мы сегодня возвращаемся к поставленному еще в 1932 г. Львом Троцким вопросу о человеческой цене начатого большевиками коммунистического эксперимента, мы обязаны учитывать то, что не могли и не хотели предвидеть ни Троцкий, ни Бердяев. История начисто опровергла все, на чем держалась вера последнего в исторический смысл Октября, его вера в то, что «возврата нет к тому, что было до большевистской революции», что все «реставрационные попытки бессмысленны и вредны, хотя бы то была реставрация принципов Февральской революции» [4, с. 476].

Но сегодня Россия вернулась к программе кадетов, к программе строительства того, что называлось «буржуазной цивилизацией». Главное, что мы сегодня должны учитывать, рассуждая об историческом смысле Октября, как раз и состоит в том, что спустя более 70 лет после победоносного октябрьского переворота Ленина и Троцкого, Россия вынуждена, чтобы сохранить условия для своего цивилизационного развития, возвращаться к тому, от чего она ушла после Октября, а именно – к частной собственности на землю, вообще к частной собственности на средства производства, к рыночной экономике и к частнокапиталистическому предпринимательству, вынуждена провозгласить ценности Февраля, ценности либеральной кадетской партии, а именно – свободу собраний, свободу слова, свободу совести, ценность права и человеческой жизни. Павел Милюков в своей «Истории второй русской революции» (для него, как и для Льва Троцкого, Февраль и Октябрь – это два этапа одной и той же революции) вспоминал о меньшевике Либере, который в октябре на заседании Совета республики упрекал «товарища Троцкого», что он, как и большевики, не понимал, что «сама по себе власть, тем более диктатура пролетариата, не может родить хлеб, покончить с голодом» [12, с. 638]. И действительно, как показал коммунистический эксперимент в России, сама по себе железная дисциплина труда, которую принесли в Россию большевики, за 70 лет так и не смогла решить «проблему голода» как продовольственную проблему, так и проблему извечного дефицита. Коллективный труд на земле давал только 30% продовольствия. Остальные 70% продовольствия давал сохранившийся индивидуальный сектор, т.е. так называемые приусадебные участки крестьян и рабочих. Два процента земли, оставшиеся в частном владении, на протяжении всей истории колхозного строя давали от 25 до 30% валового производства сельского хозяйства СССР. Одна треть урожая погибала на протяжении всей истории социалистического хозяйствования на земле. Коллективный труд на земле не родил не только нового человека-коллективиста, но и не привел к какому-либо росту производительности труда на земле. Производительность труда в сельском хозяйстве в СССР в 1980 г., по официальным статистическим данным, была в 4,8–5 раз ниже, чем в капиталистических США. И совсем не случайно продовольственный кризис 1990 г., пустые полки в Москве и в других крупных городах РСФСР, вызванный нехваткой валюты для покупки зерна, как раз и послужил толчком к распаду созданного Лениным социализма. Советская власть, особенно при Сталине, обладала уникальной возможностью для подавления недовольства, рожденного нехваткой продуктов питания. Но советская власть, контролирующая ровно 50% мировой пахотной земли, так и не смогла решить до конца продовольственную проблему. Большой вклад в дело доказательства утопичности марксизма как раз и привнес русский крестьянин, десятилетиями сопротивлявшийся колхозной системе.

И самое поразительное, на что мало обращают внимание до сих пор, даже несомненные успехи СССР, большевистской власти в деле преодоления неграмотности, невежества подавляющей части населения дореволюционной России, несомненные успехи в деле интеллектуализации населения, не привели к активности сознания, активности мысли, к чувству личной ответственности за свой собственный выбор, к появлению того, чего не хватало русскому человеку, а именно – чувства реальности, не привели к преодолению русского максимализма, русской любви к простым и скорым решениям. В «Истории русской революции» Троцкий пишет, что судьбу революции 1917 г. решили делегаты II съезда Советов, т.е. «тяжеловесный крестьянский гарнизон», имел в виду «крестьян в солдатских шинелях» [16, с. 314]. Дефицит правового сознания, пренебрежение к праву привели крестьян к большевикам в 1917 г. Но вряд ли сегодня в посткоммунистической России правовое сознание русских стало крепче после 70-летнего коммунистического эксперимента.

В стране с многомиллионной интеллигенцией до сих пор, даже четверть века спустя после смерти советской системы, сохраняется русская традиция авторитарной власти. Выяснилось, что мы не в состоянии создать полноценное гражданское общество. Посткоммунистическая Россия является единственной из бывших социалистических стран Европы, если не принимать во внимание Белоруссию Лукашенко, которая так и не сумела создать политическую систему, предусматривающую разделение властей, создать гражданское общество. Советы, лишенные «скрепов», руководящей роли КПСС, как выяснилось, не оставили в народе никакого наследства.

Кстати, сам факт, что в России после 70 лет советского, якобы коллективистского эксперимента, начисто умерла потребность в добровольной крестьянской кооперации, не только производственной, но и бытовой, потребительской, говорит о полном фиаско советской идеи. Кооперативное производство на селе сегодня не охватывает даже нескольких процентов. Поразительно, что советская система убила и традиционную для старой России пролетарскую солидарность, вообще так называемое рабочее, классовое самосознание. И самое главное, что обращает на себя внимание уже в посткрымской России: грамотность, образованность населения не только не породила человека-гражданина, но и не привела к преодолению традиционной русской недооценки ценности человеческой жизни. Мы до сих пор спокойно жертвуем людьми во имя различного рода государственнических спектаклей.

Мы не имеем права сегодня рассматривать поставленный Троцким драматический вопрос о человеческой цене победы Октября, дела Ленина и Троцкого, не учитывая тот основополагающий факт, что начатый по инициативе вождей Октября и продолженный Сталиным коммунистический эксперимент потерпел фиаско. Конечно, остались позитивные результаты этого эксперимента, наследие советской промышленности и науки, национальный суверенитет, осталась Россия, правда, в границах РСФСР. Но было ли обязательно положить в вечную мерзлоту полмиллиона зэков, чтобы построить норильский комбинат, а спустя десятилетия, передать его в собственность Потанина и Прохорова? И главное, что мы не можем не учитывать сегодня. Надежды русской интеллигенции, Николая Бердяева, надежды большевиков-марксистов, на то, что старый мир, старая буржуазная капиталистическая цивилизация погибнет, что тем самым Россия никогда не вернется назад, рухнули. Капиталистическая цивилизация превратилась в глобальную после Второй мировой войны, она обеспечила невиданный экономический рост, подъем благосостояния не только многих стран Европы, но и Азии.

И поэтому, на мой взгляд, нельзя говорить об Октябре как о «великом» событии в том смысле, что он чем-то обогатил человечество, принес нечто такое, что остается на будущее, на века. На сегодняшний день от советского эксперимента в международном масштабе остается только сталинизм XXI в., т.е. Северная Корея и постепенно уходящая от коммунизма Куба. Скорее оказался прав Петр Чаадаев, который предупреждал, что на самом деле наша русская миссия в том, чтобы показать человечеству, чего не надо ни при каких обстоятельствах делать.

Несомненно, победа большевиков в России, советский эксперимент ускорили социализацию и гуманизацию капиталистического общества. Но при этом не надо забывать, что социализация капиталистического общества, превращение пролетария в гражданина является делом рук немецкой социал-демократии.

Октябрь как бунт против духовных основ человеческой цивилизации

В любом случае для того чтобы осознать смысл и значение Октября в контексте современности, актуализировать этот юбилей в контексте проблем современной России, на мой взгляд, надо составить себе более правдивую и объективную картину наследства советской истории. И надо понимать, что Октябрь ставит ключевой вопрос о цивилизационной состоятельности русского народа. Почему другие народы Европы смогли, в отличие от русских, решить проблему индустриализации без гражданской войны, без многомиллионных жертв? Почему дореволюционная Россия, Россия Николая II смогла за 20 лет без всякой советской власти совершить рывок и в области производства, и в области роста населения?

Троцкий, как и Ленин, не только не любил, но и откровенно ненавидел «образованную», «просвещенную» Россию. Большевики, считал он, «не пугались отсталых слоев, которые впервые поднимались с самого дна» [16, с. 198]. Никто не говорил так откровенно, как Троцкий, что большевики использовали во имя прекрасного будущего человечества самые низменные человеческие страсти – ненависть к образованным, успешным, богатым. В рабочем, пишет Лев Троцкий, говорит не столько классовое сознание, сколько «инстинкт угнетенного человека» [14, с. 342]. Демонстрация ненависти рабочих и крестьян к «угнетателям» вылилась в расправу кронштадтских матросов над ненавистными офицерами, хотя они, по словам Троцкого, «хватили через край». «Но можно ли сделать революцию без участия людей, которые хватают через край?» – спрашивает он [15, с. 70–71].

Особенность большевиков и их вождя Ленина, пишет Лев Троцкий, состояла в том, что они не побоялись «открыть важную страницу в истории человечества» с помощью нового издания русской пугачевщины, русского бунта. «Не большевики виноваты в том, по мнению Троцкого, что грандиозные крестьянские движения прошлых веков не привели к демократизации общественных отношений в России, – без руководства городов это было неосуществимо! – как не большевики виноваты и в том, что так называемое освобождение крестьян в 1861 г. произведено путем обворовывания общинных земель, закабаления крестьян государством и полного сохранения сословного строя. Верно одно: большевикам пришлось в первой четверти ХХ в. доделывать то, что не было доделано или вовсе не было сделано в XVII, XVIII и XIX вв. Прежде чем приступить к своей собственной большой задаче, большевики оказались вынуждены очищать почву от исторического навоза старых господствующих классов и старых веков…» [14, с. 448–449]. На самом деле, считает Троцкий, Октябрьский переворот был не столько социалистическим, сколько антифеодальным.