Kitobni o'qish: «Лефортовский парк»

Порой одна мелочь, данная человеку свыше, делает его незаметно счастливым.

Надо только научиться разбираться в мелочах.

Ю. Даллакян

Серия «Читаем. Думаем. Пишем»

Книга «Лефортовский парк» является художественным произведением, и потому всё изложенное в ней – вымысел, а совпадения случайны.

© Даллакян, Ю. Э., 2025

Куда летит белый лебедь?

Машенька прогуляла несколько уроков. Однако урок технологии она любила, а потому решила на него пойти. Времени до начала оставалось много, и она, купив мороженое, ела его, сидя на скамейке в парке. Рядом с ней лежал портрет прапрадеда в военной форме и в рамке, который брал немецкий город Берлин. Завтра Машина любимая учительница должна будет вместе со всем классом принять участие в шествии «Бессмертного полка».

Маша гордилась своим прапрадедом. Где находится город Берлин, ей рассказал папа и даже показал на карте. Прапрадед его покорил. Она уже знала, что там живут немцы и что они такие же люди, как и мы.

Погода была теплой. Маша доела мороженое, выкинула обёртку в мусорный ящик, стоявший рядом, и посмотрела, щурясь, на солнце. Потом она закрыла глаза, а когда открыла их, то обнаружила, что рядом с ней на спинке скамейки курлычет большой белый голубь, приглашая её к разговору.

– Откуда ты – спросила его Маша.

– Я прилетел из Берлина, – ответил тот.

Девочка удивилась, ощутив себя в сказке.

– Ой-ой! – закричала она. – Там мой прапрадедушка воевал!

– Я знаю, – ответил голубь. – Я видел его у Рейхстага. Он был танкистом, его ранили, потом долго лечили, и он выжил. Кругом стреляли, и мы не могли летать. Мы, голуби мира, живём долго, но если не летаем, то умираем. Твой прапрадед победил зло. Люди перестали стрелять, вот мы и выжили и теперь летаем. Получается, что он воевал за всех нас.

Дальше раздался сильный удар камнем по скамейке. Голубь взмахнул крыльями и рухнул на траву. Рядом с ним валялась рамка с портретом её прапрадеда с треснутым стеклом. Маша обернулась. Позади стоял друг Изя – они сидели в школе за одной партой.

– Маша, – сказал Изя, – мне говорила мама, что голуби разносят заразу, от которой можно даже умереть.

Девочка молча подняла рамку с портретом прапрадеда, потом взяла голубя и прижала его к груди. Машу прорвало. Она рыдала. Изя стал извиняться и успокаивать её, но она продолжала плакать. Мальчик сначала перешёл на крик, а в итоге заплакал сам.

Два рыдающих маленьких человека направились в школьный двор. Там они разведали укромное место, где и похоронили голубя. Изя нашёл камень, которым отметил это место. Идя в школу, дети вытирали слёзы. В классе их встретила учительница технологии. Увидев её, дети опять принялись рыдать. Учительница успокаивала их, рассказывая про космические корабли, про ратный труд и много ещё о чём.

Наконец дети успокоились. Продолжая всхлипывать, Изя предложил Марии Ивановне изготовить белых бумажных голубей и пронести их вместе с портретами победителей. Голуби же – символ мира.

Так и порешили.

Утро. Мария Ивановна стоит в колонне вместе с детьми, подняв вверх портреты фронтовиков и белых голубей мира. Она осмотрелась и поняла, что таких голубей, как у них, вокруг множество. Колонну сопровождали люди, одетые в серочёрные одежды. Когда они увидели белых голубей в руках манифестантов, то принялись отнимать их и выбрасывать в мусор. Почему так происходило, народ не понимал. Многие прекращали шествие, выходя из колонны.

Человек в сером подошёл и к нашим героям. Мария Ивановна упрашивала его, но у него был приказ. Дети с учительницей вышли из колонны и заплакали. Мария Ивановна держалась – дети же рядом. Они шли втроём, неся в руках портреты и голубей. Ребята плакали, а учительница рассказывала им про космонавтов, которые прошли через более трудные испытания, а вот теперь летают к звездам.

У школы Мария Ивановна рассталась с детьми. Изя пошёл провожать Машу, а потом и сам отправился домой.

Вечером Маша легла спать, но заснуть не могла. Тогда мама подошла к ней и начала рассказывать про море. Что было потом, Маша не знала – она спала.

Изя вернулся домой, поговорил с мамой. Потом зашел к себе в комнату и начал шить на машинке из простыни костюм белого голубя. Перед его глазами ясно стоял образ убитой птицы. Шить на машинке его научила Мария Ивановна, и научила здорово. Костюм Изя пошил и лег спать.

Утром он встал, умылся, поздоровался с родителями. Потом вернулся к себе в комнату, надел костюм белого голубя, открыл окно и шагнул в небо, размахивая крыльями. Он хотел заменить собой убитого им голубя. Изя летел творить мир на Земле. Он ещё не знал, что вчера началась новая война.

* * *

Утро. В школе своим чередом шли уроки. Маша обратила внимание, что Изи рядом нет. Не появился он в школе и на следующее утро. Тогда Маша на перемене подошла к Марии Ивановне и спросила, куда делся Изя. Учительница ответила, что он улетел в Израиль, а его адрес она скажет позже.

Маша ушла. Учительница закрыла изнутри класс на ключ, села за стол и начала рыдать. Она била, нет, лупила своими маленькими кулачками по столу, произнося только одно слово: «НЕТ». Длилось это долго. Она любила Изю. В классе он был лучшим. Потом слёзы кончились.

Есть вещи, которые нельзя передать словами и уж тем более о которых нельзя написать. Это сейчас про неё. Она встала из-за стола, умылась, утёрлась платком, подошла к окну. Там, на отливе, сидел белый голубь и нежно клювом набивал ей морзянку. Сознание покинуло Марию Ивановну, и тело ее медленно сползло по стене на пол.

* * *

А теперь отвлечёмся от беды и продолжим повествование. Говорят, время лечит. В этом я не уверен.

Как обычно, Мария Ивановна начала свой урок с приветствия. Место рядом с Машей было пусто. Учительница стояла и молча делала руками перед классом бумажного голубя. Дети смотрели на неё, а потом достали белые листы и тоже стали делать белых птиц. Когда у всех в руках оказалось по бумажному голубю, учительница подошла к месту, где когда-то сидел Изя, и поставила на его парту фигурку. То же самое сделали и дети.

Руку поднял Саша. Он с гордостью заявил, что это его папа охранял «Бессмертный полк». Закончился последний урок в школе, и Саша предложил своим одноклассникам разместить фигурки у ограды папиной работы. Саша хотел, чтобы папа увидел их и порадовался. Так они и сделали.

Прошло два дня, три, четыре. Саша в школе не появился. Миша, Сашин друг из класса, подошёл к Марии Ивановне и сообщил, что того перевели в другую школу, а его папу уволили с работы, и он запил. На следующий день Мария Ивановна пошла к директору школы и написала заявление об увольнении. Коллеги уговаривали её остаться, но тщетно.

Недалеко от дома учительницы стояло здание большого офисного центра. Там Мария Ивановна и начала трудиться. Когда-то она с родителями ездила отдыхать на море в Турцию, и вернуться туда стало её мечтой. Однако работа в школе не позволяла ей это сделать. Детей у Марии Ивановны не было, мужа тоже, а значит, помощи ждать было неоткуда.

Но то, чего нельзя было позволить себе в школе, стало возможным сейчас. Два часа по вечерам в офисе заменяли ей день на прежней работе. Швабра и тряпка подменили ей институт, да и зарплата стала в полтора раза выше. Она делала себе причёску, ходила в кино, а иногда даже пила шампанское. Вспоминать школу она боялась – как только она думала о ней, ей становилось страшно и начинался мандраж.

Прошла весна, наступило лето. Мария Ивановна сидела в шезлонге на лазурном турецком берегу. В руках у нее была фигурка белого голубя, которую она теребила. По щекам Марии Ивановны текли слёзы. Её простая мечта сбылась. А что же дальше? Она напрягла сознание, и перед ее взором предстал Изя в костюме белого лебедя, уже подросший. Красивый такой… Он сделал шаг с подоконника, взмахнул крыльями. Изя летел, под ним блестело изумрудное море, а самого белого лебедя обволакивала благодать голубого неба.

Мария Ивановна встала с шезлонга, вошла в море и поплыла. Она плыла и радовалась всему, что ее окружало. Дома Марию Ивановну ждали швабра и ведро, а впереди летел красавец Изя в костюме белого лебедя и звал её за собой.

Курорт

Живём – не думаем,

а кажется, что живём…

Часть первая
Случилось… Реанимация!

Длинный больничный коридор отсвечивал блеском лиц уроженцев Центральной России.

Создавалось ощущение, что печать интеллекта на лицах врачей заказывалась ещё в момент рождения. И все они выглядели молодыми и красивыми. Каждый их шаг делался с достоинством, а каждое сказанное слово казалось продуманным и взвешенным.

Но что это?

Коридор вдруг наполнился движением, все засуетились. Персонал внезапно сменил выражение лиц на крайнюю озабоченность, будто всех охватило единое стремление быстро добежать до цели. А целью был уже почти умерший пациент. Ещё минута, полминуты… и всё.

Но нет. Действия эскулапов, колдующих над больным, были великолепно организованы, и каждый из них точно знал, что делать. Одним словом, реанимация!

Раньше это слово меня пугало и я всегда со страхом говорил себе: «Не дай Бог!» Теперь же, находясь в отделении реанимации, я реально наблюдал за процессом спасения человеческой жизни.

Я видел, как молодые и красивые люди совершают чудеса, называя их обычной работой. Да, это самая достойная работа – спасать людей!

А есть, к сожалению, и другая – людей гробить. Например, война. Это тоже работа: убивать и выживать одновременно. Найдутся те, которые скажут: война войне рознь. Да, это понятие неоднозначное. Но, в любом случае, противоестественное человеческой природе.

Понятно, когда люди умирают от старости или тяжёлой болезни. Но когда они уходят от нас по причине чьего-то желания их уничтожить, ни понять, ни оправдать, ни смириться с этим невозможно.

Часто ли у вас появляется желание кого-то убить? Можете не отвечать. Случается! Вот я и подумал, что грань между самим убийством и желанием убить настолько тонкая и хрупкая, что можно перемахнуть через неё, даже не заметив. В таком случае могут сказать: «в состоянии аффекта». Однако и спонтанное убийство, и совершённое кем-то осознанно, является следствием сломанной, изуродованной человеческой психики.

Но почему я не могу избавиться от мысли, что между работой «лечить» и работой «убивать» есть что-то общее? Удивитесь, но, убивая и леча, те и другие думают о спасении. Одни – о спасении страны, другие – о спасении жизни отдельного пациента.

Часть вторая
Палата из прошлого

Я вызвал медсестру, попросил «сонную» таблетку.

– Очень сильная, – сказала она, – но Вам разрешили.

«С чего бы это», – подумал я…

Таблетка подействовала быстро, и я оказался в светлом и чистом мире. Засыпая, успел заглянуть в своё прошлое, где впервые увидел смерть.

…Наша больничная палата была на шестерых. Я в ней оказался единственным подростком, учившимся в девятом классе. Напротив меня лежал седой и в возрасте, но ещё крепкий и довольно приятный мужчина. Он поднял правую руку вверх, держа в ней ампулу:

– Вот, – произнёс он, – это цепорин, новейший антибиотик. Достали с огромным трудом. Он меня спасёт.

Потом к разговору присоединился другой, тоже возрастной:

– А вот я от давления вылечил себя сам. Я – водитель-дальнобойщик. Однажды в рейсе меня на постое познакомили со старухой, которая как-то сразу почувствовала, что я не совсем здоров. Она долго над чем-то колдовала, потом дала мне трав и сказала настоять на спирту. Я так и сделал и, воткнув бутылку между сиденьями в грузовике, стал принимать из неё по глотку. Дело было праведное для меня, а потому я глотал и ничего не боялся, крутя баранку. Через год на приёме у врача мне сказали, что давление у меня, как у молодого.

– Ну, травы мне понятны, – сказала врач, – но спирт?!

– Я понял, что терапия наша не в дугу. Идите в народ.

– Тогда чего ты в больничку припёрся? – подколол его «цепориновый».

– Да… геморрой у меня нещадно прёт. Говорят: бросай баранку.

Когда после операции я проснулся в палате, мне сказали, что мужика-водителя больше нет. Сказали так обыденно, просто, как будто сообщили, что окорочков в магазин не завезли. Привыкший, видать, народец! Получается, что каждый из них, глядя в будущее, готовился к своему отплытию и не роптал – «на всё, мол, воля Божия».

Я задумался, а потом произнёс:

– Он что, от геморра дуба дал?

– Да нет, – ответили лежальцы, – тромб оторвался.

Тогда впервые до меня дошло, что как рождение, так и смерть – обычное дело. Я, пацан, вдруг произнёс вслух: «Господи, помоги». Сказал так же, как они, просто и без разочарования, понимая, что располагает только Бог. В тот день из нашей палаты больше никто не умер, но никто и не выписался.

Утро. Я открыл глаза и взглянул в окно. На меня смотрело солнце и улыбалось. Потом оно подмигнуло мне и спряталось. На него налетела тучка. По отливу застучал дождь. Я ещё подумал: «Как же всё красиво!»

В палату вошла медсестра. Халатик у неё был короток, а волосы длинные и падали из-под платочка на грудь.

– Настоящая казачка, – сказанул я вслух.

– Ты мне не подойдёшь, – ответила она и добавила: – За таких, как ты, сажают.

Она дала мне градусник и пошла к другим. Перед «цепориновым» застыла, а потом сорвалась вон из палаты.

«Цепоринового» унесли, а медсестра тихо, вся в слезах, произнесла:

– Прокапать не успели.

Так я усвоил ещё одну мудрость, что делать надо всё вовремя и сразу. Потом долго пытался взять это за правило, но, увы, не всегда получалось.

В палате нас осталось четверо. Находиться в ней казалось уже страшновато, и я вышел в коридор. Увидел медсестру и понял, что она была мне подарком в этом ужасе непонятных смертей.

Медсестра сидела за столом. Халат на ней задрался, давая мне возможность созерцать её голые ноги и белые трусики. Что со мной случилось, не знаю, но я остолбенел и смотрел, смотрел…

Она это заметила, улыбнулась, повернулась ко мне лицом и, широко расставив ноги, позвала к себе, одновременно расстёгивая на груди халат. Лифчика на ней не было, и я увидел красивую грудь с огромными торчащими в потолок сосками на тёмно-коричневых кругах.

А я всё смотрел… Тогда она встала, взяла меня за руку и увела в сестринскую. Там открыла большой молочный бидон, куда, как я понял, сливали спирт, зачерпнула из него и дала мне выпить. С первых глотков внутри у меня всё загорелось, и я сильно закашлялся.

Медсестра изучала меня, как пантера, готовящаяся к броску. Через минуту я стоял перед ней голый. Последнее, что мне запомнилось, – как она опустилась передо мной на колени.

Утром следующего дня я проснулся под одеялом и понял, что по-прежнему нахожусь в сестринской. Медсестры не было. Я оделся и вышел.

Она, как и вчера, сидела за столом.

Из палаты напротив раздавались звуки тяжёлого дыхания. Любопытство взяло верх, и я в неё зашёл. Справа лежал новенький: большой, толстый человек, весь жёлтый. Он издавал ужасные звуки.

Видеть и слышать это было невозможно. Я пулей метнулся к медсестре и молча, с ужасом в глазах, вопросительно посмотрел на неё.

– Ах, этот, – поняла она. – Цирроз. Не жилец.

Вечером я оказался свидетелем выноса тела. «Третий за два дня», – подумал я.

Люди исчезали из жизни, как мгновения.

Я посмотрел на сестричку. Улыбнувшись, она сказала:

– Ну, ты дал вчера, теперь я твоя, и дядьке передай привет. Стоп. Лучше не надо, точно убьёт. Или такое сотворит, что мне хана придёт. Это он меня сюда устроил. Велел приглядывать за тобой.

Именно об этом я почему-то сразу забыл. Поцеловав сестричку, я одновременно дал себе слово долго оставаться молодым. Молодость не должна заканчиваться. Остановить её может только смерть.

Надо же было забраться в Ессентуки, чтобы попасть в больницу. Судьба… Родители отправили меня на перевоспитание к дядькам, один из них был умён, хитёр и подл, как Эйзенхауэр, другой же, недолго думая, сразу бил в челюсть, благо что его «похоронное бюро» было переполнено заказами. Перспективка… И всё это потому, что в последнее время в Москве я отмечался не с лучшей стороны. А кто скажет в наш век, что хорошо и что плохо?

Часть третья
Любовь и горе

Нагулявшись в больничном саду, я в тот день особенно неохотно вернулся в палату. На тумбочке лежали две книги и стояла пара кастрюль с чудом кулинарии внутри. Я сразу понял – «тётка»! Родная сестра моей бабушки. Она не была похожа ни на кого в нашей семье: в совершенстве владела французским, а её русский был настолько литературным, что даже в Москве я мало у кого из писателей такой подмечал.

Их, «тёток», у меня было шесть плюс бабушка, которая всеми заправляла и которую все они уважали.

Увидев содержимое кастрюль, я больше ни о чём не мог думать и первым делом накинулся на кристально белый, на топлёном сливочном масле армянский плов с сухофруктами.

«Тётка» знала, что я его очень любил, а она любила меня.

Съел я ещё долму и очень вкусное, с великолепной подливкой мясо.

Наворачивал я всё это в палате, поэтому часть моей одурманивающей запахами еды с успехом перекочевала в тарелки лежальцев. Думаю, что так было верно. Ведь уникальной тётки у них не было. Да и она, как мне кажется, это предвидела, готовя кастрюлями.

Набив брюхо кулинарными изысками и почувствовав острую необходимость прилечь, я, пересилив себя, только из благодарности «тётке» взял в руки «Анну Каренину». Ненависть к Толстому у меня возникла давно. Всему виной стал его роман «Война и мир». Или ты знаешь французский, или занимаешься зарядкой для глаз. На хрена мне был такой романизм?.. А вот «тётка» моя постоянно читала книги на французском. И гувернантка у неё в детстве была француженка, а ещё портниха, немка и свой выезд. Но самое примечательное – одна из лучших библиотек в городе Баку, который очень напоминал до революции древнюю культурную столицу мира. И всё это благодаря прадеду, управлявшему нефтепромыслами, работавшему на Нобеля и его главного ставленника.

Я начал читать «Каренину». На удивление, книга быстро захватывала меня с каждой новой страницей и была прочитана моментально. Тягой к литературе я не отличался, но читал много. Гены, наверное.

Как только я закрыл книгу, то сразу заснул, но так же быстро пробудился, как будто кто-то позвал меня. Открыв глаза, я чуть было не вскрикнул от ужаса.

Передо мной стояло почти прозрачное привидение. Оно смотрело на меня:

– Что, не узнал, пацан? А ведь я ещё не успел отлететь. Завтра уходи отсюда, и чтоб быстро.

В поднятой руке у него была ампула цепорина. Так с ампулой в руке привидение исчезло, как и появилось.

Меня обуял страх, который напрочь отогнал не только мысль о сне, но даже желание просто закрыть глаза.

Ровно в девять я покинул палату, а затем и больничку. Мой вид был не для улицы: на теле пижама, на ногах больничные тапки. На первый взгляд, по-домашнему. Но если бы кто-то пригляделся, то понял, что человек «не в себе».

Я шёл, никого и ничего не замечая. На моём пути обозначились столы с сидящей за ними на ажурных стульях местной братвой, Я нашёл свободное место и присел.

Мне показалось, что на меня пялился «пахан». Он щёлкнул пальцами, и принесли кофе с пирожным. Его я проглотил не жуя, а кофе выпил одним глотком.

«Пахан» ещё раз подал кому-то знак, и передо мной появилась большая рюмка с коньяком, которую я без колебания опрокинул и сказал:

– У меня нет денег.

Бандиты засмеялись, внутри отпустило: к ним присоединился и я.

Внезапно откуда-то из глубины моего сознания на бульвар сошло само совершенство. Это было грациозное создание, один в один похожее на французскую певицу Мирей Матье. Только моя казалась выше и стройнее.

Я подумал, что лучше быть голым по пояс, чем в том, что теперь надето на мне.

– Даже не думай, – предупредил «пахан», будто прочитав мою мысль. – Всем нашим отказала, без шансов.

Но меня ничто не могло остановить, я уже двигался ей навстречу, сняв с себя верхнюю часть пижамы и перебросив её через плечо.

Какое-то время мне пришлось просто идти с ней рядом.

– Стой, – сказал я внезапно. И она остановилась. – Подержите, пожалуйста. Мне надо шнурки завязать.

Она взяла пижамную куртейку и стала наблюдать, как я «завязываю» шнурки на больничных шлёпках. Когда я выпрямился и посмотрел в её глаза, мы вместе рассмеялись.

Девушка назвалась Верой. Представился и я. Прошло минут пять, и мы с ней услышали позади нас ужасный треск, сопровождаемый пугающим грохотом. Все побежали на звук.

Оказалось, обвалилась кровля больницы, где я только что лежал. Позже сказали, что из-под обломков извлекли тело медсестры и что она была беременна.

Говорили о множестве погибших. Кто-то за них ответит? Денег на ремонт деревянного здания старой больницы не выделяли много лет. Кровля протекала. Вода лилась на несущую балку, она прогнила, не выдержала, и в жизни ни в чём не повинных людей пришла беда.

Трагедия меня миновала. После случившегося я подумал, что по жизни всех людей ведёт Бог. Уверен, он знал, что мы должны были с Верой встретиться.

Наша любовь возникла будто озарение. Мы встретились глазами и больше не могли отвести взгляды друг от друга. Я не знал, что так бывает. Но то, что произошло с нами в момент встречи, мгновенно выдернуло обоих из трагической реальности, подарив ощущение теплоты и защищённости.

Мы стали часто вместе бродить по городку, никого вокруг не замечая. А ещё сидели в кафе братвы, которая недавно прониклась сочувствием к моему удручённому состоянию.

Относились к нам с каким-то особым вниманием, будто одно наше присутствие придавало кафе несвойственную этому заведению романтику и погружало посетителей в магическое волшебное расположение духа.

Наверное, хозяева кафе, поглядывая в нашу сторону, испытывали некоторые сентиментальные эмоции, а, возможно, вспоминали, что когда-то сами мечтали о таком захватывающем чувстве. Светлые мечты давно выветрились из их сознания, зато все быстро оценили прибавление клиентов. А потому сам «пахан» распорядился, чтобы наша с Верой фотография в дорогой рамке появилась на стене кафе, будто талисман. Её видели все, кто проходил рядом с кафе. Посетители заглядывались на нас, сравнивая с фото, и тихонько задавали вопросы персоналу, а уже позже, вспоминая, предавались высоким мечтам. Многие старались лишний разок заглянуть в это кафе.

Нас с Верой здесь всегда ждали две порции свежего кофе с пирожными. К ним же прилагались две рюмки хорошего коньяка в качестве комплимента от заведения.

Занятые друг другом, мы всё же не могли не заметить, что посетители искренне радовались за нас.