Kitobni o'qish: «На светлой стороне»

Глава 1
В гостях дома

1

– Да, мил человек, – после долгого молчания сказал Лещинский, – попал ты в переплёт… Но это твой выбор. Куда намерен теперь путь держать?

Натыкин невесело улыбнулся:

– Куда-нибудь подальше…

– Рассчитываешь на мою помощь?

– Рассчитываю. Мне, Михал Михалыч, нужно устроиться, чтоб жильё, работа… Кто знает, сколько всё это продлится…

Лещинский задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Ладно, располагайся на диване, а я пойду полистаю свою записную книжечку. Может, и помогу, чем смогу.

Так Натыкин оказался в Зуевске, в краеведческом музее. Числился он там сторожем, а по факту ещё и разнорабочим, и, хоть жалование имел весьма скудное, был искренне благодарен Лещинскому и другу его, Иванцову Даниилу Викторовичу, директору музея.

«Перекантуюсь тут пока, – увещевал себя Натыкин за скромным завтраком в своём новом жилище – служебной комнатке, находившейся в тыльной части музейного здания, – а когда всё уляжется…»

Он избегал додумывать, что будет тогда конкретно, представляя лишь некую расплывчатость, вытекающую из словосочетания «всё будет хорошо».

Этому настрою на умиротворение импонировал и тихий осенний вид из окна цвета дыма и золота.

По тропинке от автобусной остановки торопливо шёл Аркадий Глебыч Ениколопов – худой, длинный, нервный. Был он начальником отдела учёта и хранения – отдела довольно странного, поскольку согласно штатному расписанию в нём, кроме начальника, никто больше не состоял. Один только Натыкин находился в распоряжении Ениколопова, но исключительно по устному указанию директора.

«Сейчас названивать начнёт», – подумал Натыкин, сгребая яичную скорлупу в ладонь. Но прежде, чем трубка ожила, он увидел идущую по той же тропинке экскурсовода Ларису Дмитриевну, полноватую даму лет сорока пяти, и без того небольшой рост которой беспощадно скрадывали так любимые ею широкие шляпы.

Она и Ениколопов состояли в связи, о чём Натыкину поведала кассирша Жанна. Лариса Дмитриевна была миловидна, позитивна, одинока, Ениколопов – неказист, желчен и обременён семьёй. Чёрт знает, как женщины делают свой выбор!

А Жанна?! Ведь не без определённого же умысла рассказала она Натыкину об этих отношениях! Молодая девчонка, а он лет на десять её старше – неустроенный, жизнью ушибленный!

Оставалось только предположить, что генерация зуевских мужчин каким-то образом угнетала гармонию двух начал, вследствие чего жительницы города отдавали предпочтение заезжим гражданам (а Ениколопов тоже был из их числа).

– Антон, зайди! – прозвучало в трубке.

Аркадий Глебыч расхаживал мимо бумаги на столе, красневшей строкой директорской резолюции «К исполнению».

– Областной музей затребовал для выставки художников девятнадцатого века картины Савойского, – объявил Ениколопов и вдруг задумался.

– И… – отважился прервать молчание Натыкин.

Ениколопов пробуравил его острым чёрным взглядом.

– И надо их найти в запасниках!

– Я готов. Но нужна конкретика.

– А нету её! – вспыхнул Ениколопов. – Кроме «Лесного озера», которое у нас в первом зале висит, не помню я больше его картин! По картотеке они проходят, а я не помню!.. Знаешь, какой тут бардак до меня был?

– Догадываюсь, раз его последствия до сих пор налицо, – с сочувственным видом ответил Натыкин и вдруг сообразил, что эти слова имеют двоякое толкование. – Может, у Ларисы Дмитриевны спросить? – не дал он остановиться мысли Ениколопова.

– Пожалуй, – согласился тот.

Лариса Дмитриевна внесла лёгкую, почти призрачную волну духов, так явственно оплеснувшую ноздри.

– Да, были у нас полотна Савойского, – подтвердила она, глядя на Ениколопова по-утреннему свежими, блестящими глазами. – Надо искать, Аркадий… – и, скользнув взглядом по Натыкину, добавила: Глебыч.

– И о чём они? – спросил Натыкин.

– Был там, помнится, осенний пейзаж, выполненный пастелью. Он, стало быть, в раме под стеклом. Потом полотно маслом – зимняя дорога. И портрет старика. Тоже масло.

– Ладно, понял. Я пошёл?

– Ты уж постарайся, Антон, – напутствовал его Ениколопов. – Я тут дела порешаю и к тебе присоединюсь.

Картина в раме под стеклом нашлась довольно быстро.

– Ну да, она и есть – пастель, – произнёс Натыкин, любуясь чудом, сотворённым цветными мелками. Пейзаж поражал глубинной лучистостью красок, будто в них было растворено солнце. И ещё поражала какая-то «особость» каждой детали в общем изображении – таким открывается мир через свежевымытое окно.

Привеченный удачей, он с вдохновением продолжил поиски. В сущности, живописных произведений было немного, в основном, здесь хранились предметы быта, книги, какие-то записи на пожелтевших листах, в углу – одежда, развешенная рядком на перекладине, как в магазине.

Сверкнувший эполет привлёк внимание Натыкина. Он подошёл к вешалке, провёл рукой по зелёному сукну мундира. Размером он был невелик, а на ощупь приятен, как всякая шерсть, и… почему-то влажен!

Антон поднял голову: из трубы под потолком с неспешной регулярностью капала вода. Одежда по соседству с мундиром тоже была мокрой от разлетавшихся брызг.

Пришлось Натыкину поиски Савойского приостановить и пойти озаботить начальство срочным ремонтом трубы. Да и одежду надо было незамедлительно сушить!

Но Ениколопова он не застал – тот был в кабинете у Иванцова. Поднимаясь к директорскому кабинету, Натыкин увидел на лестничной площадке солнечный прямоугольник от окна, а в самом окне – синее небо. Стало быть пасмурное утро сменилось погожим деньком.

«Так вот же!» – осенило Антона. – «Лучше, чем на солнце вещь не просушишь!»

И повернул назад.

Натянув шпагат между двумя деревьями на заднем дворе, Натыкин развешивал промокшие одежды. Хозяева их давно отбыли в мир иной, а зачем они, бесприютные, остались? Чтобы висеть в темноте, промокнуть, увидеть свет, вернуться в темноту?

А свет был тёплый, густой… Только осенью льётся эта золотая патока… У лета – смех, а у осени – тихая улыбка.

И так уютен этот мир!

Но каково же покидать его – даже неодушевлённым предметам?!

Оставив вещи сушиться, Антон снова направился к начальству. Одежду-то он спас, но оставалась труба…

Всё-таки добросовестным работником был Натыкин, болел душой за дело. Если б он знал, чем это его усердие обернётся?!

2

В 12 часов в музее начинались экскурсии.

Первой была группа отдыхающих из санатория «Зуевские дали».

По поводу названия санатория Даниил Викторович Иванцов неизменно иронизировал:

– Где они нашли тут дали? – и, будучи родом из столицы, добавлял:

– Это, как под Москвой: станция называется Подлипки Дачные, а вокруг сплошь многоэтажки…

– Дорогие друзья! – поднеся руки к груди, начала Лариса Дмитриевна. – Нам предстоит увлекательное путешествие в прошлое Зуевского края – малой родины многих замечательных наших соотечественников. Перед вами картина одного из них – прекрасного и незаслуженно забытого художника Савойского.

Правда, в последнее время о нём вспомнили. Его произведения теперь востребованы и на выставках, и на аукционах.

Основу группы составляли женщины от 50 и старше, по большей части с дородными телами, бестрепетными взглядами, уверенными движениями. Находились здесь и мужчины, но их присутствие было как-то малозаметно. Если, конечно, не считать Козличенко, который привлекал внимание своей подвижностью. Он всё время перемещался: то примыкал к группе слева, то справа, то вставал по центру так что Лариса Дмитриевна начала на него коситься.

Роста он был маленького, но коренаст, жилист, с тем примечательным лицом, которое не только не скрывает суть человека, но преподносит её в гротескной форме. А у Козличенко, ещё далеко не старого человека, оно имело выражение желчного пенсионера, который всегда готов попенять кормящему голубей: «Вы вот им хлеб даёте, а они потом червяков не едят»! В этой или меньшей степени, но въедливость характера, несомненно, была свойственна ему, как и напористый, неиссякаемый интерес к женщинам.

Но с ними ему не везло. То есть, на воле, может, и везло, а в санатории – нет! Всему виной, как был он уверен: пренебрежительное отношение персонала к соблюдению медицинской тайны. Или даже злонамеренное её раскрытие. С этим ещё предстояло разобраться! В самом деле, каким образом стало всеобщим достоянием, что в 17.30 по вторникам и субботам он получает лечебные клизмы? При том, что в 18.00 по этим же самым дням в санатории начинались танцы. И что же? Являвшемуся с процедуры Козличенко отказывали все дамы!

Особенно обиден был ему отказ Вероники Витальевны – женщины тихой, волоокой, с шикарными волосами, выкрашенными в тёмно-медовый цвет. Чтобы непрерывно быть перед её глазами, так активно и перемещался он на фоне экскурсионной группы.

И вот во время одного из таких перемещений, обегая группу с тыла, увидел Козличенко зелёный мундир с эполетами, который… прохаживался вдоль стены. Ну, как прохаживался? Неторопливо передвигался в зелёных же штанах по воздуху, размахивая рукавами. И не имелось при нём ни обуви, ни тела! Козличенко замер, раскрыв рот, а мундир тем временем удалился в соседний зал.

Наконец, Козличенко пришёл в себя и издал возглас:

– Это что за безобразия у вас тут творятся?

– Я попрошу вас не кричать, гражданин! – строго сказала Лариса Дмитриевна. – Объясните спокойно, что произошло.

– У вас музей или цирк? Забаву устроили! Кителя с эполетами у них разгуливают!

– Какие кителя?! Вы что такое говорите?

– А вы, конечно, не знаете? Вон, в тот зал пошёл!

Движимая естественной реакцией, Лариса Дмитриевна, а за ней и вся экскурсионная группа, устремилась по направлению указующего пальца Козличенко.

– Ну, кто-нибудь видит здесь китель с эполетами? – остановилась она в центре соседнего зала и, укоризненно взглянув на Козличенко, заметила: – Между прочим, китель носился исключительно с погонами, а эполеты полагались к сюртуку.

Послышался разочарованно-осуждающий ропот:

– И ведь вроде трезвый… Морочит людям голову…

И только когда из-под этого ропота вырвалось негромкое, но вполне отчётливое слово «клизма», Лариса Дмитриевна объявила:

– Итак, друзья, вернёмся к нашей экскурсии.

А Козличенко притих, потому что испугался: неужто с ним случилось что-то неладное?!

Поэтому, увидев через проход в один из залов старинное дамское платье, сидящее на стуле, он не стал поднимать шума, а ухватил себя зубами за палец. Несильно, но с мгновенно наступившим ощущением прикуса. Платье же не исчезло. Наоборот, Козличенко даже показалось, будто над вырезом декольте просквозило изображение локонно-русой головки. Появилось, как мираж, и исчезло…

«Плохо дело!» – подумал Козличенко. То ли у него произошёл какой-то сбой в восприятии мира, то ли с миром происходит что-то не так… В любом случае с этим следует разобраться самым серьёзным образом. «И разберусь!» – направился он к платью, гневаясь на неизвестность.

А платье, словно испугавшись его решимости, поднялось со стула и поплыло в следующий зал. И тогда он снова увидел русую головку, а ещё белую шею, изящные руки… Видение то исчезало, то задерживалось перед взором, как если бы ветер полоскал стяг с изображением, но было очевидно, что платье не пусто, а облачает женщину.

Козличенко неотступно следовал за ним, а оно, торопливо переместившись в соседний зал, вдруг исчезло.

Там, вообще, не было ни души. Это и понятно, поскольку в музее находилась только группа из «Зуевских далей», которая добралась бы сюда ещё не скоро, а на то, чтобы в каждый зал сажать по смотрителю, не хватало музейного бюджета.

Козличенко ещё раз взволновано огляделся. Какие-то картины, чучело собаки, стенд с красноармейской шинелью…

Вдруг по краю зрения пробежала синяя портьера. Козличенко смело толкнул скрывавшуюся за ней дверь и оказался в небольшом помещении, залитом через высокое окно солнцем.

В ярком свете за круглым столом в том самом платье сидела молодая женщина. Козличенко неотрывно смотрел на неё, и она ни на секунду не исчезала. Красивое лицо, глаза оливкового, желтеющего к зрачку цвета, причёска клубится локонами – это было всё очень близко и, несомненно, наяву. Она тоже неотрывно и с изумлением смотрела на него.

– Николаша, что всё это значит?! – воскликнула, наконец, женщина. – Кто это?

Только теперь Козличенко увидел в углу черноусого мужчину, смуглого, кареглазого. Знакомый мундир был на нём!

И ему захотелось воскликнуть вслед за дамой: «Что же это такое, чёрт побери?!»

3

Лариса Дмитриевна видела, как Козличенко, очнувшись от растерянности, направился в соседний зал, но останавливать его не стала и продолжила экскурсию.

А через некоторое время…

«Господи!» – не поверила она собственным глазам, перед которыми явился «идущий» мужской костюм из пиджака, жилета и панталон. Он двигался вдоль дальней стены (поэтому видеть его могла только она) и исчез за поворотом в соседний зал.

Машинально продолжая говорить, Лариса Дмитриевна стояла с таким неподвижным лицом, что экскурсанты начали перешёптываться. Но трудно было потеснить в ней профессионала, и вскоре всё пошло своим чередом, однако мысль о странном гражданине, который, кажется, оказался прав, изнуряла пугающими вопросами: «Что это за видения? На нас наехала аномальная зона? А куда он подевался, тот мужичок?»

И, словно бы в подтверждение, что случилось нечто из ряда вон выходящее, невероятное, а значит воспринимаемое подсознанием как опасность, появился вдруг незнакомец, которого, как и любого постороннего, здесь быть не могло (билеты для индивидуального посещения в музее не продавались). Этот незнакомец, возникший опять-таки за спинами экскурсантов, был седоватый, коротко стриженный мужчина в мягком бархатном костюме. Обращали на себя внимание его усы и борода, красиво растущие с природной естественностью. Но более всего Ларису Дмитриевну впечатлило, что был он бос. Заметив на себе её взгляд, мужчина извинительно приложил руку к груди, слегка поклонился и завернул за угол. Не оставалось никаких сомнений: в музее творится какая-то чертовщина, необходимо срочно заканчивать экскурсию и докладывать обо всём Иванцову.

А между тем Козличенко, отмерев от испуга и пережив бунт сознания, принял, наконец, действительность такой, какова она есть. И эта действительность даже сделалась ему занятна.

– Значит вы утверждаете, что данное здание принадлежит вам? – сам собою возник у него тон следователя.

Дама и офицер переглянулись.

– Да, сударь, – отвечала молодая женщина. – Это мой брат Николай Алексеевич Батищев, а я – Анастасия Алексеевна Батищева. В наше владение этот особняк перешёл после смерти родителей. Я только не возьму в толк, отчего здесь теперь какой-то музей? Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. Здесь находится краеведческий музей. Причём давно. Как гласит табличка на входе, с 1973 года.

Анастасия отпрянула от этих слов, точно налетела на невидимую преграду.

– Но разве нынче не 1911 год?

Козличенко усмехнулся:

– Нынче год 2016-й!

– Николаша! – вскочила женщина, простирая руки к брату.

– Боюсь, это так… – обнял офицер сестру. – Вспомни, мы ехали в поезде…

– Да, да, мы ехали в Москву… – согласилась женщина, испуганно бледнея перед какой-то выходящей из забытья правдой.

– И поезд… Ну, помнишь?

– Сошёл с рельсов, – упавшим голосом произнесла она и, оседая в руках брата, прошептала: мы же погибли…

Поддерживая потерявшую сознание сестру, Батищев прикрикнул на Козличенко:

– Что вы стоите, как истукан?! Придвиньте же стул!

Козличенко, досадуя, повиновался, словно заставили его вынырнуть из водоёма, который он с интересом исследовал.

Батищев тихонько похлопал Настю по щеке. Потом подул на лицо, и она открыла глаза, полные какого-то прозрачного тумана, на дне которого лежала застывшая оливковая радужка и чернел лишённый живости зрачок. Она ещё ничего не видела, а её испуг уже зрел и, если бы не мягкий, но волевой голос брата, она, видимо, снова лишилась бы чувств.

– Настя, родная! Соберись! Ты никогда не была трусихой! Всё прояснится. Я видел здесь Фёдора Леонидыча…

Она пошевелилась. Потом выпрямилась на стуле, лицо её порозовело.

– Фёдора Леонидыча?

– Именно. Это он направил меня сюда, сказал, чтобы мы с тобой его дожидались.

И в ту же секунду распахнулась дверь, словно некий распорядитель хода событий торопился раскрыть интригу. Козличенко испугано ретировался в угол, а в комнату вошли мужчина и костюм, так встревожившие до этого Ларису Дмитриевну. Правда, на сей раз костюм не был бесплотен. Он облегал тело босого, как и его спутник, довольно полного господина. Серые поредевшие волосы ползли змейками с затылка на лысое темечко, выпуклый лоб с крупным лицом выглядели единым массивом, круглые глаза чернели из-под лохматых бровей.

– Здравствуй, Настенька! – улыбнулся первый мужчина.

– Фёдор Леонидыч! Какое счастье! – Она с благодарностью посмотрела на него. – Теперь, когда рядом с Николашей ещё и вы, мне не так страшно… Однако, объясните, что всё это значит? И отчего на нас нет обуви?

Она на секунду явила из-под платья изящную по малости и стройности ступню (при этом большой палец оказался кокетливо приподнят).

– Для начала разрешите представить: Орест Сергеевич Савойский, живописец.

Полный мужчина поклонился, но по его встревоженно-растерянному лицу было ясно, что сейчас ему не до церемоний.

– Весьма рад, – пробормотал он и с напором взглянул на Фёдора Леонидыча:

– Так проясни же ситуацию!

– Что ж, если коротко, то мы возвратились из небытия, а, проще говоря, воскресли из мёртвых, как бы фантастически это ни звучало!

Настя снова побледнела:

– Господи, у меня ещё теплилась надежда, что это не так… Теперь её нет…

Савойский тоже сделался бледен:

– Позволь! Мы что, мертвецы?!

– Нисколько! Как учёный я всегда утверждал, что представления человечества о жизни и смерти слишком примитивны! Да, тело бренно, но сознание – нет! И в некоторых обстоятельствах ему возвращается утраченное обиталище.

– Но это немыслимо! – воскликнул живописец.

– Это факт! И мы тому подтверждение! Тело состоит из набора или сочетания огромного числа молекул, астрономически огромного, но конечного и вполне определённого. Эта совокупность, разумеется, распадается после акта, называемого смерть, но она вполне может и восстановиться! Будь на то лишь побудительные моменты.

– Какие же, например? – спросил Николай с совершенно спокойным видом, за которым, однако, пряталось волнение, выдававшееся редким подергиванием щеки.

– Мне трудно говорить обобщённо, но в нашем случае этому послужил некий всплеск сознания там – в околоземной оболочке, чему, в свою очередь, способствовало некое действие, предпринятое здесь – на земле.

– И вы знаете, какое? – снова спросил Николай.

– Всё очень прозаично. Это было вывешивание на солнце, видимо, для просушки, принадлежавших нам когда-то одежд. Пребывавшее в забытьи сознание интуитивно потянулось к этим, так сказать, родным предметам, каковым движением и запустило процесс восстановления прежних молекулярных соединений, то есть восстановления тела. Вот мы потихоньку, пока сознание просыпалось, и заполнили одежды собой. А босы мы потому, что обувь в этом процессе никак не участвовала: её просто не сохранилось – ни здесь, ни вообще где-либо…

В комнате стало тихо, как под водой. Каждый вёл мысленный диалог с самим собой, убеждая принять услышанное. Но разве был иной выход? Следуя руслом этих мыслей, учёный произнёс:

– Да, господа, мы уникальны! Сколь долгим будет наше нынешнее земное пребывание – не знаю. Возможно, под действием каких-либо факторов начнётся распад молекулярных соединений, и, значит, возвращение к исходному состоянию. Однако, теперь мы мудрее, и прежнего взгляда на это как на трагедию у нас не будет. Впрочем, вы, – он кивнул в сторону Насти и Николая, – в прошлый раз, погибнув в крушении поезда, так и не успели ничего пережить. А вот я, пару лет спустя умирая от пневмонии, мучился от осознания своего ухода… Впрочем, не менее мучило меня горе оставляемых мною жены и сына.

– А я? – подал голос Савойский. – Я не помню своего ухода.

– А ты, сударь мой, умер красиво, во сне, правда, от пьянства.

Фёдор Леонидыч печально улыбнулся и вдруг перевёл взгляд на Козличенко:

– Ну-с, а вы, смею предположить по вашим обутым ногам, являетесь представителем нынешнего поколения людей.

– Так точно, – тихо молвил Козличенко, до того внимательно слушавший и наблюдавший из своего угла.

4

– Успокойтесь, Лариса Дмитриевна! Разберёмся!

Иванцов протянул ей стакан воды, подошёл к окну, отдёрнул штору.

Солнечный луч высветил профиль престарелого римского императора, величественная осанка которого, однако, оставалась неподвластна времени. Высокий, большой, головастый – Даниил Викторович был значительной фигурой.

– Вы, я вижу, экскурсию уже закончили. Почему же санаторский автобус не отъезжает?

– Они этого, который мундир увидал, ждут.

– Куда же он подевался?

Лариса Дмитриевна пожала плечами:

– Исчез…

Даниил Викторович озабоченно снял трубку:

– Аркадий Глебыч, срочно зайди…

Но вместо Ениколопова на пороге с растерянным видом появился Натыкин.

– Спёрли, Даниил Викторович! Одни вешалки остались!

– Час от часу не легче… Говори толком!

– Я одежду вывесил посушить на солнце, из трубы накапало, помните, я утром докладывал… Так вот: нет её, только вешалки!

– А развесил всё, конечно, на заднем дворе? – подошедший Ениколопов остановился за спиной Антона.

– А где же ещё? – посторонился тот.

Ениколопов тяжело вздохнул.

– Там не задний двор, а проходной! Как списывать будем – не знаю… Сколько единиц хранения пропало?

– Женское платье, мундир с эполетами, два костюма. Ещё штаны, сорочки…

– Постойте, постойте, – оживилась Лариса Дмитриевна. – Один костюм был тёмный, из бархата, а другой – тройка, с жилетом?!

– Да, из двух костюмов один тёмного бархата, другой – тройка, – подтвердил Натыкин.

– Даниил Викторович, именно их я и видела! Бархатный – на мужчине с бородой, а тройка просто расхаживала, без человека…

– Как это?! – одновременно изумились Ениколопов с Натыкиным.

– Да вот так! – развёл руками Иванцов. – Лариса Дмитриевна утверждает, что у нас тут посторонние люди и предметы разгуливают…

– Невероятно! – воскликнул Ениколопов. – Лариса, ты хорошо себя чувствуешь?

– Да перестань, Аркадий Глебыч! Что-то мне подсказывает, что это не галлюцинации Ларисы Дмитриевны! – директор протянул руку к телефону. – Жанна, закрывай музей! Экскурсанты из санаторского автобуса будут стучаться – не открывай, сиди тихо, жди моих распоряжений! Всё поняла?

Положив трубку, объявил:

– Немедленно идём с осмотром всех помещений!

Много времени не понадобилось, чтобы настал черёд комнаты за синей портьерой.

– Аркадий Глебыч, что у нас там? – запамятовал Иванцов.

– Служебное помещение: храним кое-что из старинной мебели, – и осёкся, поскольку различил – и не один только он – долетавшие оттуда голоса.

У всех на лицах проступила тревога – та, что докатывается из самых глубин от живущего в каждом первобытного страха перед неведомым… Ничего не стоит перерасти этой тревоге в ужас! Но всё-таки есть люди, способные её одолеть в себе и приглушить в других!

– Держимся вместе! – твёрдо сказал Иванцов. – Открывай дверь, Антон!

Первое впечатление успокаивало: казалось, будто собрались в антракте артисты, играющие пьесу из старинной жизни. Но сознание будоражило: откуда здесь взяться артистам?

– Кто вы?! – жёстким тоном спросил директор и, решив несколько смягчить строгость, добавил: уважаемые.

«Артисты» смотрели во все глаза. Затем улыбнулась дама – молодая, премилая, с гордой головкой, с обольщающим своенравием локонов, не усмирённым и неволей причёски. Эта улыбка словно бы всех примирила.

– Добрый день, – учтиво поклонился мужчина с бородой и в бархатном костюме. – Меня зовут Фёдор Леонидович Вележаев. Я профессор здешнего университета, доктор математики.

– Здешнего университета? – переспросил Иванцов. – Но у нас давно нет университета.

– Немного терпения. Я сейчас всё объясню.

Позади музейщиков раздались торопливые шаги.

– Даниил Викторович! У вас сотовый отключен, – приближаясь, взволнованно заговорила Жанна, – а там эти, из санатория…

Она смолкла, увидев незнакомых людей.

– Это они меня потеряли, – подал голос Козличенко. – Без меня не уедут.

– А вы кто? – воззрился на него Иванцов.

– Это тот, который от группы отбился, – объяснила Лариса Дмитриевна.

– Так идите к своим! – воскликнул директор. – Не задерживайте коллектив!

По тому, как к концу фразы замедлилась его речь, было ясно, что он «споткнулся» о внезапную мысль.

– Вот именно! – проницательно разделил её с директором Козличенко. – Мне им рассказать о том, что здесь творится (он обвёл взглядом комнату) или как? И вообще: у меня есть ценное предложение. Но сначала послушайте профессора, я-то уже в курсе.

– Итак, – переключился Иванцов на Вележаева. – Откуда и кто вы?

Профессор заговорил. Объяснял он доходчиво, спокойно, даже невозмутимо, и именно поэтому впечатление от его рассказа становилось всё более ошеломляющим. Обе музейные дамы – сначала Лариса Дмитриевна, а затем Жанна – оказались в состоянии, близком к обмороку, избежать которого помогло лишь присутствие коллег-мужчин. А главное, каждый понимал, что порукой столь искренней невозмутимости может быть только стоящая за человеком правда.

– Невероятно! – взволновано произнёс Даниил Викторович. – Но я вам верю!

На лице его проступил жар, а руки то и дело нервно оглаживали одна другую.

– И что же всем нам теперь делать?

– Я знаю, – привлёк к себе взоры, полные удивления и интереса, Козличенко.

– Говорите! – повелел Иванцов.