Kitobni o'qish: «В петле Мёбиуса»
ПРОЛОГ
1659-й год
Ямщик Трофим стоял перед открытой дверью возка, мял в руках свой гречник и вразумлял боярина Мину Таркова объехать Осташково околотком. Хоть и не по чину было такое обращение, да только у страха, как известно глаза велики, и не до чинов тут, когда жизни, может на три вдоха осталось.
– Боярин! Христе Богом молю, давай стороной повертаем! Чуть дале буде, да зело спокойнее.
– Да в целом ли ты разуме – такого крюка давать? – всплеснул руками боярин.
– Гнева и сумлению на мине не держи, наипаче гиблое тут место, что зря люд православный гинет. Не добрая молва об Осташкове ходит.
– И что ж, теперь всем наговорам веру иметь?
– Живота свово не жалеешь, людёв своих пощади, боярин. Опричник Орнан здешним землям хозяин, в беззакониях грешен, лют, аки дьявол, погибель чинит всем, кои в час недобрый ему попадешися…
Молва про Осташково и впрямь ходила недобрая. Трое сопровождавших боярина всадника Трофиму не мешали, потому, как и сами слышали про те бесчинства, что творились на землях Орна: и про пляски бесовские и горящие стога, и про девку Аксинью, у коей Орнан из живой сердце вынул для своих дьявольских обрядов. Потому, думали они, безопасней конечно, будет свернуть, пущай лишних тридцать-сорок верст, да живыми, чем напрямик, но к праотцам.
– Докудова бог помилует, да свободит от бед, тако и быть. А нет – тризну справят. Полезай ужо, холоп! Пока тут разгляголяши, ужо проехали бы. Трогай, ну!
– Воля твоя, боярин, токмо едяши молись. Крепко молись, боярин!
Трофим в сердцах хлопнул дверью возка, вскочил на облучок и нахлобучив по самые уши свой гречник, хлестнул по бокам двойку молодых гнедых. Сопровождавшие переглянулись, неодобрительно покачали головами и вздохнув, продолжили путь за возницей, непрерывно оглядываясь по сторонам широкой лесной дороги. Трофим гнал что было мочи. «Авось, пронесет, – думал он. – Авось не прельстит Орна боярин. Скудна ведь добыча. Что ему с него? Казну с собой не везет, мехами не гружён. В сундучке – что? Грамоты, токмо, да печать. А грамоты чего стоят? Сущая ерунда! Нет, не добыча мы Орну! Пронесет! Непременно пронесет…»
Через полчаса пути Трофим заметно успокоился, перестал обтирать рукавом, то и дело выступающий на лбу пот, сбавил скорость и даже распоясал армяк. Свежий осенний ветерок залез к нему за пазуху, приятно щекоча вспотевшее от страха и напряжения тело. «Страху-то нагнал, мать честна! Неловко перед боярином получилось. Растреплет, чего доброго, что Трофим – трус и живи с такой подноготною. И чего я дурака свалял? – думал про себя Трофим, – мало ли что люди языками чешут. Вона как перед опричниками то дрожат. И того, что не было – придумают…»
Хорошо утоптанная дорога, убранная ковром первых желтых листьев, тем временем, немного сузилась, и попадись на пути встречная повозка или даже всадник, непременно пришлось бы останавливаться и разъезжаться почти вплотную. К тому же вела она в уклон, к оврагу. Деревья по левой стороне стали редеть, а потом и вовсе пропали, открыв глазам просторы прятавшегося за ними болота. Справа же, почти стеной нависал склон оврага, лес на нем становился всё непроглядней и всё неприятней. Ехавшие сзади сопровождающие втянув головы в плечи напряженно всматривались в лес. Вдруг Трофим натянул поводья, попридержал коней и остановил повозку.
– Почто встал, лиходей? – открывая дверь осведомился боярин. – Что там?
Впереди на повороте лежало поваленное дерево. Верховые, обогнав возок, оглядели ствол.
– Вчетвером управимся, – заключил один и спешился.
В тот же момент двоих, что еще оставались в сёдлах пронзили неизвестно откуда пущенные стрелы и они рухнули наземь. Мина Фёдорович тут же закрыл дверь повозки и притих внутри. В облучок, рядом с Трофимом тоже воткнулась стрела. Недолго думая, он прыгнул меж лошадьми на дышло возка, достал из сапога нож, перерезал упряжь, вскочил верхом и вцепившись лошади в гриву, поворотил ее вспять.
– Не обессудь, боярин. – крикнул он в возок и дал пятками под ребра лошади.
– Стой, каналья! – крикнул Трофиму вслед, прятавшийся под стволом дерева спешившийся охранник.
Но Трофим, прильнув к лошади всем телом, ничего не слыша вокруг, взывал к Богородице – заступнице, к Отче, сущему на небеси и еще многим святым с мольбами о пощаде. Обернувшись один единственный раз, когда был уже на самом пригорке, он увидел, как вскочивший в седло третий сопровождавший вскинул обе руки вверх и с двумя стрелами в спине упал недалеко от повозки. За поваленным деревом, провожая Трофима взглядами, веселились трое всадников. На голове среднего из них, облаченного в черную мантию, красовалась огромная собачья морда. Трофима обуял страх и он, не разбирая дороги понесся прочь от этого жуткого места, слыша сзади себя удаляющиеся завывания вперемешку со смехом нападавших.
Мина Фёдорович сидел в повозке с закрытыми глазами и неистово крестясь пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, но на ум ничего не приходило. Завывания и смех на дороге прекратились, у возка послышались голоса и в неожиданно распахнувшуюся дверь влезла огромная собачья морда. Боярин вздрогнул и вжался в стенку, прижимая к груди шкатулку с грамотами на владение поместьем, пожалованное ему великим московским князем в обмен на земли, отошедшие опричнине.
– Дрожишь, боярин? – поинтересовалась собачья морда.
Мина кивнул головой и замычал что-то невразумительное, боясь что-либо ответить. Опять раздался дружный хохот нападавших и из-под собачьей головы показалось человеческое лицо со шрамом на левой щеке.
– Зачем дрожишь? Разве шутки не вызывать улыбка? – спросил человек со шрамом с явным немецким акцентом.
– Так ведь… зело… – чуть успокоившись, но заикаясь произнес боярин.
– Может, ты не любишь шутка?
– Вельми! Вельми люблю! – захлопал глазами Тарков.
– Так смейся! Что же ты мрачен, как туча?
Мина попытался улыбнуться, растянул, насколько мог рот и несколько раз коротко выдохнул, изображая подобие смеха.
– Пакость, а не улыбка. Мой пёс веселей смеяться. – опричник схватил Мину за бороду и выволок из возка.
Мина Фёдорович споткнулся об руку лежавшего на земле охранника и всё еще удерживаемый за бороду сильной рукой человека со шрамом, упал на колени.
– Знаешь меня? – спросил опричник.
– Ты, верно Орн? – сделал предположение боярин.
– Так и есть. Орнан мой имя. А еще что знаешь?
– Больше ничего не знаю, христе богом клянусь, ничего! – запричитал боярин и попытался перекреститься.
– Разве? А то, что за проезд через мой земля платить надо, тоже не знаешь?
– Подлецы люди, никто не сказываши, батюшка, клянусь Богом, никто. Да ежели б сказаши, так разве ж мы против, а так не сказаши никто, а самому то и невдомек… Дорога и дорога – кому платить-то?
– Вот мне и плати. Давай, открывай свой сундук. – Орнан кивнул на шкатулку в руке боярина.
– Так… помилуй, батюшка, вражьим наваждением сие творяша, не имею обыкновения сребра с собой возити… нет там ничего. Бумаги токмо. Повелишь – должником твоим буду. Наипаче вскорости мне вертаться придется в Москву, так словесе клянусь – сполна отплачу.
– Много слов, боярин. Орнан в долг не давать.
– Лошадьми возьми. Кому они теперь? – попытался выкрутиться Мина.
– Лошадей я и так возьму, верно, други? – обратился он к стоящим чуть поодаль разбойникам.
Те расценили это как приказ и взяли под уздцы трех лошадей, принадлежавших охранникам боярина.
– Вот они расплатились за проезд, а чем ты платить будешь? – не унимался Орнан.
– Вот ведь… гордыни грех, – вдруг заплакал боярин, – мужика не послушавши, околотком не поехавши, живота лишившися…
– Полно причитать, не поверить я, что заплатить нечем. Это вот что? – он указал на палец боярина, на котором желтело кольцо с красным камнем в распускающейся розе.
– Это фамильное. Совесть имей, батюшка! Совесть имей! – взывал Мина к Орну.
Орнан отпустил бороду боярина, схватил его за руку и попытался снять кольцо. Мина вскрикнул от боли и вдруг его накрыла жаркая волна гнева. Он потянул руку на себя, сжав её в кулак. Лицо его встретилось с лицом Орна.
– Фамильное это, – зло прошипел Мина, словно еще мгновение назад его не колотило от страха. – по роду передаётся.
Орнан на секунду опешил, заглянул в глаза боярина и не увидел там ничего, кроме злости. В густой бороде Мины сверкнул почти звериный оскал: сейчас он готов был грызть, рвать зубами каждого, кто посягнет на фамильное кольцо.
– С мёртвого снимешь, – прошипел Мина.
– Как скажешь, боярин, – спокойно, даже с улыбкой ответил Орнан.
Мина не видел момента удара. Он только почувствовал, как в его живот проникает холодный металл кинжала. Голова закружилась, лицо Орна помутнело, Мина упал на колени, из раны потекла теплая кровь, тело обмякло и последнее что он увидел не очень отчетливо, как Орнан схватил его руку и полоснул кинжалом по пальцу с кольцом.
Обтерев кровь с кольца, Орнан поднял руку вверх и заглянул в бездонные грани камня. Казалось, что вся пролитая им кровь была запечатана в этом огранке и где-то в глубине камня то показывались, то исчезали лица его жертв.
– Хозяин! – окликнул Орна один из разбойников.
Орн оглянулся. Тот молча кивнул в сторону леса, где среди деревьев, опираясь на высокий посох стояла сгорбленная старуха в черном одеянии. Её пронизывающий взгляд смотрел прямо в сердце опричника, отчего вдруг сделалось ему нехорошо, но это были лишь секунды, пока он не прошептал слова заклинания. Старуха уже не раз появлялась в его землях, тряся своим посохом и сыпя обещаниями наслать проклятия, если Орн не прекратит свои бесчинства и кровавые обряды. Опричника не пугали её угрозы. Он был из числа тех, кто считал себя проклятым с детства и был уверен, что дважды проклясть его ни у кого не получится. Старуха спустилась на дорогу и осмотрела тела, лежавшие на земле. К последнему она подошла к боярину и задержалась возле него, пристально разглядывая.
– Чистая душа, – прошептала старуха. – Метаться не будет. Не то что твоя. – она повернулась к Орну. – Адовы муки тебе раем казаться будут по сравнению с тем, что тебя ждёт…
Она остановила взгляд на кольце в руках у опричника.
– Верни кольцо роду. Покуда не вернешь и сам себе места не сыщешь и много смертей за ним потянутся. Верни, опричник, слышишь? Верни! И их похорони по-человечески, – кивнула она головой в сторону трупов, – глядишь, и зачтется там. – она подняла указательный палец и ткнула в небо.
– Возвращайся в могилу, – сказал Орн старухе.
– Нет у меня могилы, – рассмеялась она в ответ, – И не было никогда! Вырой, да похорони, и приходить перестану! А нет – слушай, что вещать буду.
С этими словами она направилась к тому месту, где её заметили и растворилась между деревьями. Орн долго смотрел ей вслед, потом повернулся к своим спутникам.
– В болото их! – кивнул он на трупы.
– А с возком что? – спросил второй.
– Сжечь! – коротко скомандовал Орн, и одев кольцо на палец, вскочил на своего черного коня и поскакал прочь.
Глава 1
Наши дни
Я – Артем. Мне тридцать один год, и я вчера женился. Надеюсь, счастливо и на всю жизнь.
Шаг серьезный, с какой стороны не посмотри. Особенно в мои-то тридцать один. Хоть и говорят, что для мужчины это не возраст, но все-таки… На редких посиделках с женатыми друзьями всё чаще становилось одиноко и неуютно, да и мужская половина родни поглядывала на меня с подозрением. Отец чуть ли не каждый день осведомлялся о моих делах на личном фронте и есть ли перспективы победы над холостяцкой жизнью, а дядья по материнской линии, прижав меня однажды к стенке, напрямую поинтересовались привлекают ли меня девушки или я того… Они мужики вообще прямолинейные и вежливые. На чётко поставленный вопрос, всегда требуют чёткий ответ, а за витиеватость и уклончивость вежливо просят один раз не доводить дело до травматолога. Тогда, я, как мог отшутился, и торжественно пообещал, что через полгода, максимум через год всенепременно представлю им свою избранницу. И пообещал ведь не на пустом месте. Самому в голову лезли мысли о женитьбе. Холостяцкая жизнь плюсы, конечно, свои имеет – думал я, но и показать свету наследников – тоже вещь зачётная и всячески поощряемая, особенно со стороны ближайшего окружения. Загвоздка состояла в том, что одному в вопросе наследников мне было не справиться, как бы я не старался. И я решил остепениться и сделать выбор.
Светка… Светка в этом деле точно была не помощница – её в жизни интересовали три вещи: карьера, Ривьера и Кордильеры. Дети и супружеская жизнь в этот список точно не входили. С ней я расстался с первой и мне показалось, что она даже не заметила этого.
Ника, несмотря на свои двадцать пять сама была еще ребенком, и когда я объявил ей, что видимо скоро женюсь, она искренне обрадовалась за меня, взяла с меня обещание, что будет крестной моему первенцу, а через пару месяцев, выйдя замуж за иностранца, укатила в Италию. Из всех остальных претенденток Лера явно давала фору Машке и Ольге. Последние были сестрами – близняшками, как потом неожиданно выяснилось. С самого первого дня нашего знакомства они вовсю потешались надо мной, выдавая себя за одну, и у них в мыслях не было ничего серьезного на мой счёт, поэтому я с лёгким сердцем, присмотревшись повнимательнее к Лере, остановил свой выбор на ней, а она – не найдя, видимо, ничего привлекательнее вокруг себя, предпочла меня. Через какое-то время, как это ни странно, между нами вспыхнули чувства. Мне постоянно хотелось быть рядом с ней, оберегать и баловать подарками. А когда неожиданно мне в голову закрались посвященные ей стихи, я окончательно понял, что влюбился и признался ей в этом. Стихи она не оценила, но признания мои приняла с должным пониманием и, как мне показалось, засветилась от счастья. Скромница, красавица, умница, внимательна, добра, с великолепным чувством юмора – в общем фейерверк обаяния, во всяком случае была такой до свадьбы… И вот ЗАГС, кукла на капоте, свадебный трехэтажный торт, мордобой среди гостей, спальня…
***
Меня разбудил запах вареного кофе. Я еще лежал с закрытыми глазами, вдыхая волшебный аромат и медленно возвращаясь из своего сна, события которого размывались словно акварельный пейзаж, на который вылили стакан воды. Краски медленно сползали вниз, оголяя ярко-белый холст первого дня семейной жизни. Я поднял правую руку вверх и открыл глаз. На безымянном пальце красовалось тоненькое золотое кольцо. Никогда я раньше не носил ни цепочек, ни перстней, ни браслетов, ни даже наручных часов, но с этим атрибутом семейной жизни, видимо придется как-то смириться. Поздравляю Тёма, ты женат. Официально. Со штампом в паспорте, при свидетелях, под Мендельсона. И корабль под названием «Любовь» уже часов пятнадцать-шестнадцать дрейфует в бурном море под названием «Жизнь» … За разглядыванием кольца меня и застала Лера, вошедшая в комнату с подносом, на котором стояли две чашки кофе.
– Вставай, соня! Давай кофе пить.
– Кофе? Кофе – это божественно! – потягиваясь, выдавил из себя я. – А что у нас на часах?
– Без четверти восемь, – огласила Лера.
– Ты с ума сошла? Еще спать и спать.
– В свадебном путешествии выспишься, – подавая мне чашку сказала она, и подумав добавила, – если получится, конечно.
– Как же, с тобой выспишься, – юморнул я в ответ.
Впервые за долгое время кофе готовил не я ей, а она мне. Когда четыре месяца назад Лера переехала ко мне, эта обязанность была исключительно моей прерогативой, потому что и вставал я раньше, чтобы успеть в свой ненаглядный офис туристической фирмы, и наблюдать за её пробуждением, поднеся чашку с дымящимся кофе к её носу было занятно, да и вообще – люблю я кофе варить. Есть что-то мистическое и загадочное, когда пенка поднимается к горлышку турки, и разноцветные пузырьки, лопаясь на поверхности, образуют в этой кофейной шапке маленькие кратеры, похожие на лунные.
В предвкушении наслаждения я сделал глоток, и вся мистика и загадочность таинства мгновенно испарилась с моего лица. Лерин талант бариста вызвал вопросы.
– Что не так? – вдруг взъерошилась она, и сделав глоток из своей чашки, протянула, – Во, дура! Я сахар в другие чашки насыпала… и помыла их… Я сейчас, давай, я быстро…
Она схватила мою чашку, поставила на поднос и собралась в кухню, но открыв дверь замерла на месте, словно окаменевшая. С той стороны, согнувшись до уровня дверного замка, стояла Клавдия Степановна – моя новоиспечённая тёща.
Вчера после торжества в ресторане, по ряду объективных причин, половину Леркиных родственников пришлось разместить у себя… (то есть теперь у нас) в загородном доме. Дело в том, что, когда тосты уже кончились, а выпить еще было, моих дядьёв по маминой линии – бывших ВДВшников очень заинтересовали Леркины двоюродные братья, которые (тоже в силу ряда причин) службу в рядах Российской армии не проходили. У дядьёв были к ним вопросы… Но за двоюродных вступились… в общем в конце концов, дерущихся надо было разнимать и разводить, что говорится, по углам. Одним из таких углов оказался наш дом. В число приютившихся каким-то образом попала и Клавдия Степановна.
– Это как понимать, мам? – недоумённо спросила Лера.
– Заблудилась, – медленно разогнувшись и поправив блузу, невозмутимо ответила тёща. – С добрым утром, Артем! – через Леркино плечо кинула она мне.
Я ответил.
Лерка быстро закрыла дверь с той стороны и громким полушепотом прочла тёще небольшую лекцию о нравственности поведения родителей наутро после дочкиной свадьбы. Клавдия Семёновна сначала пыталась оправдаться, потом громко скомандовала «Не ори на мать!», и неизвестно чем закончилась бы эта перепалка, не раздайся за воротами длинные автомобильные гудки собирающихся родственников. Начинался второй день пытки радостью.
Глава 2
Дневник старого графа
Год 1869-й
«Сочинительство всегда считал я делом нелепым и пустым, подобающим скорее немощным, прикованным к постели старикам либо тщеславным юнцам, ведущим образ жизни праздный и мечтающим прославиться более пером и бумагой, нежели делами своими. Однако теперь удивляюсь себе сам: будто Вседержитель толкает меня к столу, за которым-то я и сидеть боле пяти минут не мог ранее и нашептывает слова и водит рукою моей и вспоминаются в деталях события, о которых уже и забыть должно. Пусть таково же и будет, коли Ему угодно подобное моё времяпровождение…»
Анастасия Емельяновна Головина, молодая графиня, перебирая бумаги, наткнулась на кипу исписанных листов, лежавших совершенно отдельно в дальнем углу нижнего ящика письменного стола. Листы были перевязаны выцветшей синей лентой. Бумага от времени тоже потеряла свою белизну, но оттого, видимо, что долгое время не соприкасалась с солнечным светом в негодность не пришла. Почерк был ровный и разборчивый.
«Апреля месяца 1814 года, возвращаясь из триумфального похода на Париж, после долгих переходов, мы наконец-то встали на постой в маленьком немецком городке. Владей я писательским словом столь же искусно, сколь владею шашкой, с бесконечной любовью описывал бы его, восхищаясь одними только пейзажами этих мест. Отчего я не художник? Десятки полотен можно было бы извлечь из-под кисти, да и они бы не передали всей божественной красоты этих земель. Маленький городок, утопающий одной стороной своей в виноградных садах, другой его стороной обращен на бесконечную равнину, по середине которой протекает Рейн. И нам, пока мы стояли постоем, довелось воочию видеть, как природа, пробуждаясь от зимы, нежно и любовно окутывала этот городок весенней зеленью.
Мы познакомились и подружились с благодушными немцами – жителями этого городка, и они полюбили нас – особенно в этом преуспели миленькие немочки. Они столь привлекательны и столь любезны, что зачерствелые в походах воины наши преображались до неузнаваемости, проявляя и такт, и манеры, свойственные заядлым ловеласам. Признаюсь, и я, глядючи на воинов своих, дал слабину и позволил Амуру сразить себя его стрелой. Я влюбился страстно и пылко, влюбился, словно мальчишка. Чувства, доселе неведомые, переполняли моё сердце. Избранница моя была дочерью нашего хозяина, у которого мы остановились на постой. Её звали Анхен. Она имела 27 лет отроду и очень недурное приданое. Я – всего лишь офицерский чин, графский титул и неясное будущее… Мог ли я представить тогда, что по возвращении в Россию уготовано мне покинуть военную службу и приобрести небольшое имение, ставшее в последствие неотъемлемой судьбой моею.»
Графиня держала в руках дневник старого графа Алексея Петровича Головина, который приходился дедом её покойному мужу. Полвека назад он поднял из руин приобретенное им нежданно-негаданно умирающее имение с двадцатью душами крепостных. Начав с разведения лошадей, сада и пасеки, он вложил всю свою душу и небольшое состояние в расширение и обустройство имения, и через пять лет оно уже давало семьсот рублей чистой прибыли в год. Знала всё это графиня от своего супруга, которому военная служба совсем не пришлась по душе, и отставным поручиком, привёз он сюда молодую жену, в надежде продолжить дело отца и деда, но вступив в наследство увлекся охотой, светскими приёмами, пустил дело на самотек, слишком доверившись новому управляющему, который приложил все силы, чтобы обобрать молодого графа до нитки. Поздно спохватившись, граф влез в карточную аферу, в надежде поправить свои дела, но фортуна была не на его стороне и, сделав огромные долги, он не нашел ничего лучше, чем застрелиться на глазах у своих кредиторов, оставив молодую вдову в интересном положении без каких-либо средств к существованию. Вести дела молодая графиня не научилась, имение стремительно стало приходить в упадок и теперь вот-вот должно было пойти с «молотка». Завтра поутру прибудут приставы для описи имущества, и ей непременно надлежало быть при этой процедуре. Оставаться одной в этом огромном пустом доме графиня не любила, и большую часть времени гостевала у близких своих знакомых Рябцевых, в тридцати верстах от их имения, оставляя за соглядатая дворника Евсея, который по случаю продажи имения без зазрения совести поселился во флигеле и чувствовал себя полноправным хозяином. Жена помещика Рябцева, с коей графиня сошлась коротко звала себя не иначе, как лучшей её подругой и непременно настаивала на ее переезде к ним, но графиня твердо решила после всей этой тяжбы с имением отправиться к матери в столицу. Сегодня же обстоятельства вынуждали её провести эту ночь в усадьбе. Ища документы на имение, она и обнаружила дневник старого графа.
На дворе было еще светло, хотя по небу изредка проплывали серые облачка, а с востока заходила черная грозовая туча. Ветер играл с верхушками деревьев, то налетая на них порывами, то затаясь в только ему ведомом укрытии. Графиня подвинула кресло ближе к окну и углубилась в чтение…
«Я уговаривал Анхен за себя, и она, к удивлению моему, согласилась. Что значат победы на поле битвы в сравнении с победой в делах амурных?! Счастию моему не было предела, я пел без причины и лез обниматься ко всем своим однополчанам. Переговорив с её отцом, и получив благословение, мы обозначили день свадьбы. Я обещал Герхарду – так звали её отца, беречь Анну от русских холодов и относиться к ней, как относятся садовники к самым нежным цветам в своих оранжереях.
На следующее утро, поинтересовавшись у Герхарда, где можно приобрести самое красивое обручальное кольцо для его дочери, я отправил корнета Плахова и еще двоих с ним в неподалеку расположенный от нашего постоя город. Сам же занялся сопутствующими приготовлениями… Наутро третьего дня Плахов вернулся один в истрепанном обмундировании и пешим. Как выяснилось позже, помутневший рассудок от увиденной европейской жизни, которая на мой взгляд попросту есть мишура, толкнул сопровождавших его казаков на дезертирство. Как потом выяснится, не только их. Напав на обратном пути на Плахова и забрав его лошадь, они оставили его в бессознательном состоянии на обочине дороги, где его и подобрали ехавшие в наш городок немцы. Кольцо, тем не менее, он доставил, и оно действительно блистало необычной красотой своей. Плетёный золотой обруч украшает сверху невероятной красоты рубин, искусно вставленный в оправу, напоминающую распускающуюся розу…»
Графиня взглянула на указательный палец своей правой руки и невольно вздрогнула: рубин в распускающейся розе на плетеном золотом обруче сверкал в лучах заходящего солнца. Ей вспомнился день их помолвки с мужем, когда он преподнёс ей это кольцо один только единственный раз обронив, что есть это, дескать семейная реликвия, о происхождении которой он сам толком ничего не знает. Несмотря на то, что оно было слегка великовато ей, Анастасия Емельяновна очень любила это кольцо. Каждая из граней рубина, переливаясь на свету, казалась ей дверью в неведомые миры, спрятавшиеся внутри камня. Играя солнечными лучами, проникавшими сквозь грани, камень менял свой цвет от нежно-розового до пурпурно-фиолетового и графине иногда казалось, что из глубин тех миров льется некая божественная музыка. Камень завораживал. Завораживал так, что никаких историй о его происхождении и знать не хотелось, а тем более придумывать. Хотелось думать, что неизвестный мастер сделал его специально для нее и ни для кого боле.
