Kitobni o'qish: «Морхлое яблочко»

Весна на Урал приходит поздно. Здесь, на сплавучастке, затерянном в спящей даже в эту военную пору тайге, о её полном торжестве над зимой безошибочно извещают громкие переговоры зэков, трёхэтажные маты бригадиров, хриплые крики конвоиров и гулкие стуки стволов сплавляемого леса. Всё смешивается в напряжённый грохот, разносящийся далеко по обоим берегам Камы, освободившейся, наконец, от многомесячного льда.

Вторая военная весна. Галя стоит на барачном крылечке, руки за спину, и щурится на долгожданное солнышко. Не просто так стоит. Выполняет ответственное поручение мамы. В тенистом углу между крыльцом и стеной барака, в котором живут вольные работники крошечного посёлка на крутом берегу реки, мать устроила из деревянных магазинных ящичков загонку для цыплят, недавно отлучённых от квочки. Собаки были только в лесу на зоне за колючей проволокой. Кошки исчезли в посёлке в прошедшую зиму. Галя стережёт копашашихся в земле цыплят от ворон. Они прилетают с той стороны Камы. Чуть зазеваешься, и полетел отчаянно пищащий пушистый комочек в клюве чёрной птицы над половодьем.

Девочка со своими обязанностями справляется. Ведь ей уже целых шесть лет. А вот её братик Юра, родившийся уже после ухода отца на фронт, навсегда остался годовалым. Его отняло у жизни воспаление лёгких. Нужно было усиленное питание… Когда приходил по реке катерок из райцентра, привозил продукты и почту, мать надевала на плечо большущую почтальонскую сумку, получала под роспись письма и газеты. По немногочисленным баракам разносила их быстро. А нести почту на КПП исправительно-трудового лагеря нужно было лесом километра три. За Юрочкой присматривала Галя.

– Братик, не плачь. Водички хочешь?

Подносила жестяную пол-литровую кружку к его пылающим губам. Мальчик жадно пил.

Однажды мать вернулась, разнеся почту, к уже холодному трупику сына.

И сейчас они собираются на его могилку.

– Все целы? – спрашивает ещё молодая, но по-старушечьи морщинистая женщина, выйдя из темноты барака на крыльцо.