Kitobni o'qish: «Жила-была старушка в зеленых башмаках…»
«Жила-была старушка в зеленых башмаках…»
Татьяна Гнедич. «Баллада о старушке»
Книга посвящается светлой памятиТатьяны Григорьевны Гнедич
Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви
© ООО «ГрифЪ», оформление, 2016.
© Вознесенская Ю.Н., 2016.
© ООО «Издательство «Лепта Книга», текст, 2016.
История первая
Этот дивный день рождения
Господи, благослови!
В семьдесят пятый день рожденья, под самое утро Агнии Львовне Пчелинцевой был ниспослан чудесный сон. Снилось ей, будто лежит она на летнем лугу, дышит теплыми запахами разнотравья и смотрит бездумно в лубокое синее небо, а над головой у нее колышутся ромашки да маки, васильки да лютики, плотные белые щитки тысячелистника и малиновые шапочки клевера. Потом вдруг на чистое небо набежала серая тучка с темным брюшком, и на запрокинутое лицо Агнии Львовны упали первые капли летнего дождя. И от ласкового этого дождика Агния Львовна проснулась, сожалея об уходящем дивном сне. Но… сон покидал ее как-то странно – фрагментами: ни луга, ни синего неба с тучкой посередине уже, конечно, не было, а вот запах цветов остался; под головой у нее была любимая подушка, но теплый дождик все так же продолжал капать ей на лицо. Она почувствовала в этом некоторую… несообразность, что ли, удивилась и проснулась окончательно. И открыла глаза. Над ее головой колыхались цветы! Правда, это были уже не маки и ромашки, васильки да лютики, а разноцветные осенние астры и между ними – три большие белые хризантемы. А на лицо ее падали капли с мокрого букета.
Агния Львовна отвела цветы от лица и увидела за ними довольные лица своих подружек и соседок, Варвары Симеоновны Комиссаровой и Лики Казимировны Ленартович, Варежки и Лики. Варежка держала букет, слегка им помавая, а у Лики в руках был поднос, на котором стояли парадные фарфоровые чашки Агнии Львовны, синие с золотом, Ломоносовского завода, серебряный кофейник и тарелочка с печеньем «курабье татарское». Увидев, что Агния Львовна открыла глаза, Варвара Симеоновна бросила мокрый букет на подушку рядом с ее головой, достала из кармана халата открытку и торжественно объявила:
– Ода на день рождения Агнии Пчелинцевой! Автор Ангелина Ленартович, читает Варвара Комиссарова! – И с выражением прочитала:
Восстань, внемли, о Львова дщерь!
Уже стучатся гости в дверь,
Уже рассвет, уже цветы!
Но их пока не видишь ты,
Поскольку спишь без задних ног.
А день рожденья на порог
Меж тем вступил, и ждут друзья —
И долго их томить нельзя,
Ведь кофе стынет. Поднимись,
Протри глаза и оглянись!
«Восстань и виждь!» – сказал пророк,
Он лучше выдумать не мог.
Окончив чтение, Варвара решительно отодвинула к стене подушку вместе с букетом и головой Агнии Львовны, чтобы освободить в изголовье кровати место для самой обширной части своей фигуры, и уселась, переводя дух. Худенькая Лика Казимировна деликатно, по-кошачьи, примостилась в ногах виновницы торжества, пристроив поднос у нее на животе – она устала его держать. Тут же на постель с ликующим лаем взлетел Танька, песик Лики Казимировны (полное имя Титаник, порода йоркширский терьер, характер восторженно-истерический). Шелковистые черно-рыжие космы Таньки-Титаника на макушке были собраны в пучок красным бантиком в белый горошек – в честь праздника. Хитрый пес, быстро виляя мохнатым хвостиком, начал деловито разгребать одеяло в ногах Агнии Львовны с таким озабоченным видом, будто у него где-то там была зарыта вкусная косточка или любимая резиновая игрушка, а не то чтобы ему просто захотелось понежиться под теплым нагретым одеялом, как могли бы подумать некоторые чересчур сообразительные люди. В конце концов, он таки приподнял одеяло, развернулся, протолкнул под него округлый лохматый зад, а затем протиснул в теплую пещерку и все свое тельце, оставив снаружи только бантик, хитрые глазенки да черный нос.
– Титаник! А совесть? – строго спросила его Варвара. Но пес сразу же отвернулся в другую сторону: не вижу, не слышу, и совести никакой у меня тоже нет – какая может быть у собаки совесть?
– Да оставь ты его, Варежка, пускай понежится! – смеясь, сказала Агния Львовна. – Уж сегодня-то можно. А вам спасибо, мои дорогие! Но, может быть, я все-таки встану и мы перейдем за стол?
– Ни в коем случае! – отрезала Варвара. – По протоколу ты сегодня должна пить кофей в постели, как аристократка.
– Вот именно! – поддержала ее Лика. – Скажи, Агуня, часто тебе случалось пить кофе в постели?
– Случалось, и не раз!
Подруги переглянулись.
– Это когда же? – недоверчиво спросила Варвара.
– Да в больницах же, глупые! В прошлом году, например, когда лежала с радикулитом…
– Скучная ты старуха, Агния! Разве ж такое кофепитие подразумевалось? Ты вот скажи прямо: муж твой покойный тебе часто кофе в постель подавал?
– Честно говоря, девочки, я такого не припоминаю…
– А вот мы – подаем! Так пей же и будь признательна и счастлива.
– Я вам весьма признательна и благодарна, но кофе я пить не стану, вы уж меня простите, милые!
– Это еще почему?! – возмутилась Варвара. – Чем это тебе наш кофе не угодил или «курабье татарское»?
– Да потому, что я сейчас поднимусь, реанимируюсь и отправлюсь в храм на литургию и там буду причащаться. А вы сами пейте, пейте! Чего ж добру остывать?
– Мы, значит, начнем праздник в твою честь, а ты будешь на нас взирать, утопая в цветах, как… как… – начала было Лика, но, споткнувшись о сомнительное сравнение, умолкла.
– Как Офелия! – выручила подругу Варвара, подняла с подушки букет и одним широким взмахом разбросала астры по всей кровати. – Предупредить не могла?
– Простите, я как-то не подумала… Да разве же я могла предусмотреть такое торжественное пробуждение? Да вы пейте, не стесняйтесь, девочки! А я на вас погляжу и порадуюсь.
«Девочки» стесняться не стали. Подняв свои чашки, они чокнулись и запели дуэтом: Варвара переходящим в бас контральто, а Лика трогательным, чуть надтреснутым сопрано:
С днем рожденья тебя!
С днем рожденья тебя!
С днем рожденья, Агунюшка,
С днем рожденья тебя!
После этого подруги немедленно начали торжественное кофепитие, а виновница торжества с улыбкой поглядывала на них, собирая разбросанные по постели астры и хризантемы обратно в букет.
– Гостей у тебя вечером много будет? – спросила Варвара.
– Только семья и вы.
– Слышишь, Ангелина? Семья и мы. Семья – отдельно, мы – отдельно. Так что мы с тобой, выходит, ей не семья!
– Это она оговорилась, Варежка!
– Хорошенькие оговорочки в день рождения! – пожала полными плечами Варвара.
– Ну простите, девочки, согрешила я, не подумавши! Конечно, конечно же, вы – тоже семья! Может быть, теперь уже самая близкая часть моей семьи. Сколько же лет мы тут вместе живем, а, милые? Я с самого детства, и ты тоже, Варенька. А вот Лика поселилась в нашем доме позже, но сразу же пошла с нами в один класс, хоть и была старше нас на год.
– Была и осталась, – резонно заметила Варвара.
– Могла бы не напоминать в такой день! – сказала Лика.
– Больше не буду, прости, старушка!
– Вот – опять!
– Успокойся, Ликуня, ты не выглядишь старше нас ни на один день! – сказала Агния. – Лика, а ты в какой класс к нам поступила, в четвертый или в пятый?
– В четвертый, по-моему. Вы обе еще так удивились, когда узнали, что я не только с вами учиться в одном классе стану, но и живу в одном доме с вами и на одной площадке. Ревновали ко мне друг дружку… А вот Варенька не только тут родилась, но и все ее предки тоже здесь жили. Так что, можно сказать, мы все живем в твоем родовом гнезде, Варежка! С детства прожить в одном и том же доме, в доме своих предков, никуда не переезжая, – это мало кому удается в наше неспокойное время. Ну да и я уже тут старожилка, можно сказать. Наверное, тут мы и помрем все трое, каждая в свой срок… А лучше бы вместе! Да нет, я, пожалуй, хотела бы уйти из жизни первой, чтобы не тосковать по вам.
– Хорошенькую ты нашла темку для размышлений в день рожденья! – фыркнула Варвара.
– Ой, правда, что это я? Не надо, не надо о грустном, девочки! – сказала Лика и даже ручками замахала.
– А ведь тут и вправду мое родовое гнездо, вернее, его уголок, – вздохнув, сказала Варвара. – Вы-то знаете, что этот дом построил еще мой прадед. А другие соседи и не догадывались, нам таиться приходилось… Конечно, в стародавние годы семья наша жила не во флигеле, а в угловом бельэтаже и занимала весь этаж: шесть окон на Кузнечный и восемь – на Коломенскую. Тогда номеров не было, и дом наш назывался просто – «дом дворянина Комиссарова».
– А все-таки странная фамилия для русского дворянина, – заметила Агния Львовна.
– Да ничего странного! Комиссарами назывались офицеры, ведавшие снабжением в царской армии, – сказала Варвара. – Полезная и уважаемая должность, в отличие от комиссаров прошлого века, и фамилия наша была уважаемая. Но и потом именно фамилия эта не раз помогала нашему семейству выжить после революции.
– Верно, ведь большевистские комиссары и понятия не имели, кто такие были царские комиссары! – засмеялась Агния Львовна.
– Откуда ж им было знать! – фыркнула Варвара.
Тему развивать не стали, поскольку биографии друг дружки все трое знали досконально.
– К столу у тебя все приготовлено или что-то еще стряпать будешь сегодня? – спросила Варвара.
– А я ничего особенного готовить и не собираюсь. Холодец в холодильнике, его только выложить и украсить, а салат приготовлю перед самым приходом гостей.
– А горячее будет?
– Будет. Картошка с солеными или маринованными грибами. Картошку тоже перед гостями надо почистить и поставить. А грибы куплю готовые на рынке.
– Что ж так скромно? – удивилась Варвара.
– А день-то постный, среда! Да и не хочется после храма в кухонную суету окунаться. Куплю на рынке побольше хороших и разных закусок – вот и будет стол как стол.
– Если хочешь, мы с Варенькой можем что-нибудь приготовить и картошку заранее почистить. Пусть постоит до вечера в воде с капелькой лимонного сока, чтобы не темнела, а потом раз – и на плиту!
– Это было бы чудесно, спасибо вам, девочки! Варенька, а ты не купишь к столу бутылку вина в гастрономе на Лиговке? У меня по пути не будет приличных магазинов с винным отделом.
– Одну?
– Одну. Артемий, как всегда, принесет бутылку шампанского, так что одной бутылки нам вполне хватит.
– Ладно. Так я кагор куплю?
– Купи кагор, если будет.
– Ну так картошку мы чистить начнем прямо сейчас, как тебя в церковь отправим, – сказала Лика, – а то нам с Танечкой после обеда к ветеринару на прием идти.
– Так и не жрет морковку? – спросила Варвара.
– Нет. Я уж ее и в молоке, и в курином бульоне отваривала – все равно нос воротит!
– Собака!
– Это ты, Варежка, ругаешься на него или?.. – подозрительно спросила Лика.
– Нет, это я тебе, дурище, поясняю: собака – она собака и есть и не должна морковку есть…
– Ой. У тебя стишок получился! Можно скрасть, Варежка?
– Кради! – великодушно разрешила Варвара.
Тут же Лика достала из кармана записную книжку с привязанным к ней карандашиком и стала записывать, диктуя сама себе вслух:
Хороший пес – он пес и есть,
Не должен он морковку есть,
Ведь он собака, а не кролик…
Тут она остановилась и призадумалась.
– Какая рифма к кролику?
– Алкоголик! – подсказала Варвара басом.
– Не годится. Я сочиняю стишок для детей, а не басню для взрослых. Впрочем, можно сочинить и поучительные стихи:
Мой пес собака, а не кролик,
Но ест морковку он от колик!.. —
– Удачный стишок получился, а, девочки?
– Это не стишок, а какой-то слоган для собачьего доктора. Можешь продать своему ветеринару для плаката, а деньги – пополам! – сказала Варвара.
– Как это – деньги пополам с ветеринаром?
– Да не с ветеринаром, а со мной пополам: первая-то часть стишка моя или нет? То-то! Но ты, Лика, все-таки перестань пичкать несчастного Титаника тем, что он не любит. Собака тоже человек!
– Но если ему врач прописал?!
– Дурак твой врач, собачьей души не понимает. Смени его.
– Ты думаешь, Варежка? Но…
– Да нет, шучу я. Твой врач – тебе и решать.
– Это Танечкин врач, а не мой! – слегка обиделась Лика.
– Девочки, не спорьте, не омрачайте мой день рожденья! Лучше давайте подумаем, что мне еще нужно к столу?
– Пирог печь будешь? – спросила Лика. – На день рожденья обязательно полагается пирог.
– Разумные современные люди чаще обходятся тортиками, – заметила Варвара и погладила себя по толстому животу.
– А что? Тортик – это мысль! Но пирог все-таки будет: моя Наталья обещала испечь и принести. У нее сейчас новое увлечение – кулинария.
– Ну-ну… Если она и в кулинарии проявляет свою недюжинную фантазию, то сомневаюсь, что этот пирог можно будет есть.
– Варежка, ты к ней несправедлива! – возмутилась Агния.
– Ты хочешь сказать, что фантазия твоей Наташки имеет пределы?
– Ну нет! Фантазия ее границ, конечно, не имеет, но все-таки она старается помогать матери по хозяйству, учится готовить…
– Тогда молчи и на всякий случай купи еще и торт. Вреда не будет! Гости не справятся – мы доедим.
– Ну, торт я так и так собиралась купить.
– Сегодня среда! – быстро сказала Лика.
– Ну и что, что среда? – не поняла Варвара.
– День постный, – пояснила Агния Львовна.
– Так она же не постится! Это у нас с тобой постный день, а у нее, еретицы, скоромный, как всегда.
– Лика хочет сказать, что торт надо купить фруктовый.
– А, ее любимый! Ну, хорошо, купи фруктовый. А что из закусок?
– Для нас – рыбки хорошей, а остальным придется купить ветчины и колбаски.
– Балуешь ты их, – нахмурилась Варвара. – Балуешь и распускаешь!
– Да нет, это я нас балую, девочки! Хорошая рыбка куда дороже всяких там колбас.
– А я бы сказала своим детям: «Сегодня пост – закусывайте постным!»
– Вот потому дети от тебя и уехали, и забрались подальше в Альпы, что ты их в строгости держала, – съязвила Лика Казимировна: сын и невестка Варвары Симеоновны и ее два внука уже несколько лет жили в Баварии – у сына там была важная работа.
– А у тебя их нет ни в Альпах, ни в Пиренеях, ни даже в Андах!
– Так ведь я и замужем не была – откуда у меня могут быть дети?
– Никто не хотел брал такую кокетку, вот ты у нас в девицах и осталась.
– Ну да, девица я! А разве в этом есть что-нибудь предосудительное?
– Если и есть – теперь уже не исправишь, моя милая!
– Девочки, не ссорьтесь! – зевая, сказала Агния Львовна и сладко потянулась. – И встаньте-ка обе с моей постели – я буду подыматься.
– Ой, Варежка! А подарок-то! – закричала, всплеснув руками, Лика Казимировна. – Про подарок мы и забыли, а сейчас ведь самое время его вручать!
– Не забыли, тут он. – Варвара Симеоновна, кряхтя, присела на корточки, пошарила под кроватью, извлекла оттуда и выставила на прикроватный коврик пару новеньких зеленых велюровых домашних туфель. – Дорогая Агния, вот тебе подарок на день рожденья, домашние туфли: левая – от Лики, правая – от меня!
– Почему это от тебя – правая? – возмутилась Лика. – Может быть, как раз…
– Девочки, не ссорь… – начала было Агния Львовна, примеряя туфли. – Ой, девочки, милые! Какие же они удобные и как раз мне по ноге! И косточки ничуть не жмет, и в подъеме в самый раз… Ну просто не туфли, а две колыбельки для ног! Спасибо вам, дорогие мои, вот угодили так угодили!
– Слава Богу! Носи на здоровье, – пробасила Варвара. – Носить тебе не сносить до самой смерти.
– Что ты такое говоришь, Варежка! – ужаснулась Лика. – Да Агунюшка наша до смерти еще пять… нет, семь пар таких сносит!
– Да я не о смерти, а о качестве. Ты взгляни на марку, Агния!
– «Лондон». Да неужто и впрямь английские?
– Похоже на то. Если это бренд, а не фейк.
– Что-что? – не поняла Агния Львовна и с подозрением поглядела на свою продвинутую подругу.
– «Бренд» – это родная фирма, а «фейк» – базарная подделка под нее. Дешевка то есть.
– Все-то ты знаешь, Варежка! – уважительно пропела Лика.
– Но они же, наверно, страшно дорогие? – предположила Агния Львовна, любуясь своими зелеными ножками.
– Да уж не китайское барахло какое-нибудь! Знаешь, сколько мы их искали?
– Она меня замучила, – пожаловалась Лика. – Заставляла примерять, а для этого мне надо было таскать с собой вязаные носки и каждый раз их надевать – по два на каждую ногу, чтобы не ошибиться в размере – у тебя же нога и больше на два размера, и гораздо шире! – У Лики Казимировны была необыкновенно маленькая ножка, прямо детская, чем она как начала гордиться в отрочестве, так и продолжала по сей день.
Агния Львовна прошлась по комнате и остановилась перед зеркальным шкафом, с восторгом оглядывая зеленые туфли теперь уже в зеркале.
– И каблучок имеется, и кантик кожаный… Знаете, мои милые, я, пожалуй, попробую в них ходить по улице: у меня уже сто лет не было такой удобной обуви! А дома можно и в старых тапочках походить, я их хорошо разносила.
– Да ты что, Агуня! – ужаснулась Лика. – Мы потому и решили подарить тебе домашние туфли, что на твои старые уже больно смотреть!
– А эти-то не разлезутся, если ходить в них по улице? – засомневалась Варвара.
– Это английские-то? Не должны! – успокоила ее Агния Львовна.
– Ну, смотри, кума, тебе ходить! – сказала Варвара, вставая. – Все, Лика, пошли! Забирай посуду к себе и помой там, а я цветы поставлю в воду и тоже пойду. Агнии еще правило читать. Ты во Владимирский идешь или на подворье, Агуня?
– На подворье.
– В такой торжественный день можно было бы причаститься и во Владимирском соборе!
– Ну, уж так сложилось…
* * *
Через час с небольшим Агния Львовна вышла из дверей флигеля. Погода на дворе была не ясная и даже не сказать чтобы солнечная, но какая-то уютная и приветливая, как это бывает в середине сентября: солнце просвечивало сквозь высокие перистые облака, сея в воздухе золотистую дымку. Прошел дождь, и от росшего под их окнами тополя уже по-осеннему пахло мокрой листвой, хотя облетать старик еще и не думал.
Под тополем стояла скамейка, чудесным образом уцелевшая в годы перестройки: никто из грабителей городского коммунального имущества ее не заметил, не позарился и не упер, чтобы продать каким-нибудь новым русским в их, извините за выражение, поместья. Дело было в том, что скамейку берегли, даже, можно сказать, охраняли, причем в теплое время года днем и ночью. А скамья была хороша – длинная, прочная, с удобно изогнутой спинкой, на массивных львиных лапах. Чудо, а не скамейка! В прошлые годы подруги часто выходили вечерком посидеть на ней под тополем, сидели и беседовали часами; теперь же они только присаживались на скамью, когда возвращались домой усталые, чтобы передохнуть перед подъемом на свой второй этаж, – скамья им больше не принадлежала, на ней обитала, можно даже сказать, имела постоянное место жительства, небольшая общинка местных бомжей. Сколько бомжей входило в эту «общину», не знали не только жители двора, но даже и местный участковый: в разное время по-разному. Иногда их было всего трое, а порой и человек до семи собиралось: летом – больше, зимой – меньше. Но постоянных было именно трое. Вот и сейчас посреди скамьи сидел бомж по имени Василь-Ваныч, человек пожилой и с виду бывалый; ходили слухи, что судьба его сломалась, когда он попал в заключение по какому-то случайному делу, но толком никто ничего не знал: просто он однажды зашел во двор на Кузнечном, да так тут и остался. Справа от него сидел бомж-интеллигент по имени Иннокентий, вида вполне профессорского, только катастрофически поношенного, а слева рыжий полу-бомж по кличке Гербалайф, неопределенного облика и возраста: летом он выглядел как пробивной парнишка с преждевременно состарившимся лицом, а зимой превращался в старика с молодыми хитрющими глазками.
– Доброе утро, уважаемая Агния Львовна! – сказал Иннокентий и слегка привстал со скамейки, Василь-Ваныч просто кивнул, а Гербалайф заулыбался щербатым ртом – у него не хватало двух передних зубов.
– Доброе утро, молодые люди! Не промокли ночью? – поинтересовалась Агния Львовна. – Дождь был сильный, я слышала сквозь сон.
– Да нет, не промокли. Мы у меня в квартире ночевали, – ответил Гербалайф. – А вы куда так рано собрались?
Агния Львовна не успела ничего сказать, как Василь-Ваныч ответил за нее:
– На рынок.
Агния Львовна удивленно на него поглядела.
Но Иннокентий возразил:
– Да нет, в церковь!
Агния Львовна, не меняя удивленного выражения лица, поглядела теперь на Иннокентия.
– А коляску зачем с собой в церковь везете? – поинтересовался Гербалайф.
– Они на обратном пути на рынок зайдут, – ответил Василь-Ваныч.
– Ну, так бы и сказали! А то сначала одно, потом другое, – обиделся Гербалайф.
– Так оно и есть: сначала одно, а потом другое. Сначала в церковь, а потом на рынок! – пояснил приятелям Иннокентий.
– А-а! – протянул Гербалайф. – А что, Агния Львовна, сегодня праздник какой?
– Церковного праздника нет, а у меня праздник! Вот я и иду в честь своего праздника причащаться, – сказала Агния Львовна, услыхав, наконец, точный свой маршрут.
– Это как же так? – изумился Гербалайф. – Ни у кого нет праздника, а у вас есть!
– День рожденья у меня сегодня! – пояснила Агния Львовна, удивившись недогадливости Гербалайфа.
– Ну вы даете, Агния Львовна! – почему-то поразился Гербалайф. Или просто обрадовался?
За сим ничего не последовало, и Агния Львовна, кивнув друзьям, отправилась дальше, только самую-самую чуточку обидевшись на Гербалайфа и компанию, не догадавшихся ее поздравить. «Да что с них взять, неудельных!» – подумала она добродушно.
Выйдя за ворота, она пошла по Кузнечному переулку к Кузнечному же рынку, осторожно везя за собой коляску, обходя оставшиеся с ночи на тротуаре лужицы и размышляя о превратностях человеческих судеб. Она еще помнила то время, когда Гербалайф и Иннокентий жили на первом этаже их подъезда, занимая соседние квартиры. Они тоже дружили с детства, ходили в одну школу и росли рядом. У Гербалайфа тогда была семья – мать и сестра, а потом появилась и жена Клавдия. Гербалайфа тогда звали Андрей Гербер. Впрочем, можно сказать, что Гербалайф и сейчас там живет, во второй квартире от входа; по крайней мере, у него есть там своя комната, в которой он ночует в холодное время года. Это теперь Гербалайф доволен собой и всем миром, а в былые годы он постоянно жаловался, сидя с похмелья на любимой скамейке: «Семибабье одолело! Совсем они меня затюкали!» Однако женщинами он и держался на плаву, потому что уже тогда начинал сползать в запойное пьянство. Умерла мать, уехала куда-то с женихом и пропала замужем сестра, а собственная жена не выдержала его пьянства и подала на развод, и вот тогда бедный Андрей запил уже по-черному. Клавдия после развода его люто возненавидела и порой неделями не пускала ночевать в квартиру. Пил Гербалайф запоями год, пил два, пил еще сколько-то – никто не считал эти скатившиеся в пустоту годы… Тем временем у бывшей жены Клавдии появился новый муж, с виду не то бандит, не то спортсмен, и Гербалайф уже почти совсем переселился на скамейку, к другим бомжам. Он даже ночевал иногда с ними на чердаке дома, когда Клавдия с мужем его домой не пускали.
У Иннокентия история была не такая бурная, но тоже вполне в духе времени. Он был холост, занимал комнату в трехкомнатной квартире рядом с Гербалайфом, работал оператором в Леннаучфильме и снимал очень симпатичные картины про животных, которые почему-то не нравились начальству. Уж какую такую крамолу увидело начальство в призывах к милосердию в отношении братьев наших меньших – это уму непостижимо, однако видело и ставило на вид. В начале перестройки Иннокентий оказался вдруг в своей квартире единственным жильцом: старенькая соседка умерла, а другой сосед уехал за границу. Тут вступило в силу постановление, по которому освободившуюся площадь в коммунальных квартирах отдавали оставшимся жильцам, и Иннокентий оказался вдруг владельцем отдельной трехкомнатной квартиры. Но не вовремя ему такое везенье выпало: тут его как раз на работе сократили, потому как документальное кино умирало. Сочувствовавшие соседки посоветовали ему сдать две пустующие комнаты и на это продержаться, пока не появится новая работа. Но он сорвался и начал пить. Тут к нему и подъехал какой-то ловкий тип и уговорил продать квартиру: получив деньги, он, мол, купит себе квартирку поменьше и у него еще останутся средства на жизнь. Ничего путного из этого не получилось, и никаких денег от продажи квартиры не осталось – все было пропито с горя, а сам Иннокентий оказался на улице. Да и деньги ему заплатили до смешного малые даже по тем годам – пять тысяч долларов.
К бомжам, обитавшим во дворе, Агния Львовна и ее подруги относились терпимо, поскольку те особенно не шумели, соседям не досаждали и сами следили друг за другом: если кто-то начинал безобразничать – его из компании, да и со двора, просто-напросто выставляли. За этим строго следил старший бомж Василь-Ваныч. Так вот они и жили, бедняги…
Агния Львовна дошла до угла и собралась перейти на другую сторону улицы Марата, бывшую Николаевскую. Движение уже разогналось, переходить дорогу можно было только дождавшись зеленого света. Она стояла со своей сумкой-коляской и терпеливо ждала. Тут как раз зазвонили в старообрядческой часовне святителя Николая на противоположном углу, возле музея Арктики, бывшего Свято-Николаевского единоверческого собора.
Со стороны Невского к часовне спешили две пожилые женщины в беленьких платочках. Поравнявшись со входом в музей, они обе приостановились, перекрестились на надпись «Музей Арктики и Антарктики», степенно поклонились стоявшим на фронтоне пингвинам, чем-то на них весьма похожим, таким же полненьким и степенным, и пошли к часовне. «Надеются все-таки получить музей под свой храм – вымаливают! И суд они уже у музея выиграли, а все равно ничего не выходит, так и ютятся в часовенке своей», – вздохнула Агния Львовна. Жаль ей было единоверцев-старообрядцев. Им-то с Варенькой вон как хорошо: плывут в голубом небе над домами золотые купола храма Владимирской иконы Божией Матери – она перекрестилась на золотые кресты, – а за ним, пять минут тихим шагом, и родимое Коневское подворье! А у них, у единоверцев, только вот эта часовенка да еще церковь на окраине Петербурга, в Рыбацком. Ну пусть бы уж отдали им этот храм, выстроенный их предками-старообрядцами на собственные деньги… Если, конечно, Музей Арктики куда-нибудь переведут в хорошее место. Да что-то все не находится для музея вообще никакого места, не то чтобы уж хорошего. А ведь он единственный такой музей в стране – Музей Арктики и Антарктики! Если не единственный в мире. Агния Львовна и ее подружки привыкли с детства гордиться этим соседством: и как же они любили девчонками забираться туда и бродить, бродить часами! А перед панорамой с северным сиянием могли стоять и по часу…
«О чем размышляешь ты, раба Божия Агния, идя ко Святому Причастию? – строго одернула она себя. – Господи, помилуй мя, старушонку легкомысленную, за умственное пустословие!» Перекрестилась и двинулась по переходу – как раз зеленый свет загорелся.
Подходя к улице Достоевского, она подумала, что надо бы еще раз сходить на выездную выставку Оптиной Пустыни в музее Достоевского, если та еще не закрылась, и взглянула на дверь: нет, плакат выставки еще висел! Только вот время закрытия не смогла прочитать – очки лежали на дне сумки, рядом с кошельком, а доставать их сейчас было хлопотно. «Не забыть бы на обратном пути прочитать! – наказала она себе. – Надо будет очки сверху положить… Ой, и опять я мыслями не туда пошла!»
Зато, проходя мимо рынка и утренних уличных торговок, она почти ни разу не позволила себе рассеяться мыслями. Даже на соблазнительные кучки грибов не покосилась, а шла себе и шла, прилежно читая Иисусову молитву1, только под ноги внимательно глядела, чтобы не ступить новыми туфлями в какую-нибудь лужу – асфальт перед рынком был совсем разбит и лежал островками среди провалов с мутной водой. Ну и совсем уже мельком она отметила, что цветов, в основном астр, у рынка было великое множество: они стояли в ведрах, банках и просто лежали на газетках, расстеленных прямо на асфальте. Она подумала о подругах: «Так они, голубушки мои, успели за цветами к рынку сбегать, пока я спала!»
Обходя Владимирский собор по краю площади, она снова перекрестилась трижды на висевшую над дверьми храма Владимирскую икону Божьей Матери. Ну, вот и Загородный проспект, а вот и скромный двухэтажный зеленый домик, зажатый с двух сторон высокими старыми домами, и крылечко, и двери с крестами: если не знать заранее, что здесь находится Коневское подворье, можно пройти и не заметить. Она трижды перекрестилась с поклоном, поднялась по ступенькам и с тихой радостью душевной вошла в свой любимый маленький храм. Но сначала зашла в иконно-книжную лавочку, что при входе справа, купить свечи.
– Агния Львовна, с днем рожденья вас! – улыбаясь, сказала ей молоденькая продавщица.
– Спаси Господи, Оленька! А вы откуда про мой день рожденья знаете?
– Отец Борис сказал. Он вам подарок оставил и велел после службы отдать. Сам-то он уехал. Вы уж не забудьте зайти за подарком!
– Зайду обязательно, как можно забыть? А он что, на Коневец отправился?
– На Коневец. Сегодня отец Иаков служит.
– Понятно… Оленька, можно я у вас свою сумку поставлю где-нибудь в уголке? Вы уж простите, мне без нее сегодня никак…
– Понимаю: после храма на рынок пойдете, гости у вас сегодня.
– Так и есть! Все семейство вечером соберется, надо угощать.
– Пирог печь будете?
– Нет, тортиком обойдусь.
– И правильно, сейчас почти все так делают. А сумку поставьте вон туда, за аналойчик. Кошелек только в ней не оставляйте!
Агния Львовна взяла свечи и пошла в храм. Служба еще не начиналась, лишь два монаха тихонько пели что-то на клиросе, готовились к литургии. Агния Львовна вообще любила приходить в храм загодя, чтобы спокойно поставить свечи, приложиться к иконам… ну и местечко занять, конечно, рядом со скамеечкой. Хотя сегодня, в замечательных новых своих туфельках, она, возможно, и всю литургию сможет выстоять!
Народу на службе было немного, и почти все знакомые, Агния Львовна с ними тихонько раскланивалась. Вот приоткрылась дверь, ведущая на второй этаж храма; Агния Львовна там бывала, не однажды беседовала с отцом Борисом в его кабинетике; несколько раз она даже обедала вместе с монахами и служащими храма в трапезной на втором этаже и немножко этим гордилась, суетная душенька… Из двери вышел и прошел в алтарь отец Иаков, высокий, худенький, светлоликий, по убеждению стареньких прихожанок, ну вылитый ангел, разве что с бородкой! За ним вышел пожилой чернобородый монах-чтец, прошел на клирос, и начались часы2. Агния Львовна слушала внимательно, когда положено вставала со скамейки, крестилась и кланялась, но внимание ее было все еще рассеянно и мысли, хотя за пределы храма и не отбегали, а все как-то не могли сосредоточиться на главном. Вот вышла Оленька с корзинкой, прошла к канунному столику и поставила корзину возле него на табурет – для поминальных приношений. «Ах, надо было взять на углу пирожка! – подумала Агния Львовна: на углу Загородного и Владимирской площади было кафе, и оттуда на вынос торговали с лотка очень вкусными пирогами и пирожками. – Ну да уж ладно, в другой раз!». Однако через несколько минут она снова взглянула на корзинку и опять пожалела, что не купила монахам пирожков… «Они за меня сегодня точно помолятся, а я… Растяпа я, растяпа!»
