Kitobni o'qish: «Позывной «Везунчик»»
1928 год.
– Вот, Алешенька, погляди, красивый – то какой. Камушки так и блестят. Ордену этому, уж и не знаю, сколько годков будет. Мамани твоей, прадед, из рук самого царя батюшки получил орден то этот. Аккурат в тот самый год, когда супостата с России матушки домой до Парижу погнали. Деды и бабки твои, а потом и маманя хранили его. Вырастишь, и ты хранить будешь. Маманя твоя, Елена Васильевна, царствие ей небесное, даже в голодный год красоту эту уберегла. Память это, понимаешь?
– Понимаю, бабусь, – осторожно дотронувшись до лежащего на морщинистой ладони ордена, ответил Алеша. – А можно я в школу его возьму? Ребятам покажу.
– И думать не моги, милок. Не дай Бог прознает кто, что маманя твоя из дворянского роду то была. Беда будет. Хоть и померла она давно, вы ещё в Саранске жили, а все равно беда. Люди, знаешь, какие злые есть? Донесут куда следует, и поедем мы с тобой, милок, на просторы Сибири матушки. А про маманю твою вот что скажу: хорошая она жена моему Петру Ивановичу была, матушкой меня называла. А уж как больные то её любили и уважали! Меня кто спрашивал, я завсегда говорила, что редко кому так с невесткой везет. Ты, Алешенька, маманину фамилию то не забывай. Уварова она, Елена Васильевна. Говорить никому не надь, но вот помнить надобно. А ты, милок, маманю то помнишь? Он помнил. Руки ласковые, волосы длинные, смех звонкий …. А вот лица не помнил. И карточки не было. Сгорели карточки, ещё в Саранске сгорели.
1941год.
Глядя на летевший в высоком бледно-голубом небе самолет, Алексей Везунов от души позавидовал другу. Хорошо Ваське. Совсем скоро на фронт. А вот он вообще неизвестно когда попадёт туда, да и попадет ли. Начальник училища молчит, но ведь и так понятно, что на фронт его не отправляют из-за Леховцева. Откуда все же тот узнал про орден и про то, что его, Алексея мать, из дворян? Доказательств нет, но Леховцев так просто не отстанет. Война полыхает уже три месяца. Тысячи его сверстников сейчас на фронте, а он стоит, глядит в осеннее небо и завидует другу, Ваське Беглову, который может, уже завтра собьет свой первый мессер! Алексей огляделся по сторонам. О чем-то громко спорили стоящие неподалеку техники. Рыжая собака лежала у ног одного из них, лениво постукивала хвостом. Мимо пробежали девушки из хозяйственной роты, смеясь, оглядывались на него. Он улыбнулся в ответ, затем взглянул на часы и, оправив форму, направился к расположенным в дальней части наземным службам. До встречи с Леховцевым оставалось меньше часа, и нужно было еще успеть зайти к начальнику училища. Он шел, отвечал на чьи-то приветствия, кому-то сам что-то говорил, но мыслями был далек от царившей вокруг суеты. Леховцев! Ходит вокруг да около, сверлит маленькими глазками, вопросы задает да такие, что кажется, будто по краю пропасти идешь и вот-вот оступишься. Хорошо ещё про Хольта не спрашивает. Но ведь Хольт не только с ним, Алексеем, общался. Все ребята с их выпуска летали с немцем. Он часто заходил к ним в общежитие, рассказывал, как летал на Мессершмитах, Юнкерсах, Фокке Вульфах. С ним было интересно поговорить и даже сейчас не верится, что тот воюет на стороне врага, бомбит города с мирными жителями, сбивает тех, с кем еще недавно летал в одном небе.
Передав записку от куратора в наземную службу, Алексей направился к выходу с аэродрома. Нужно было торопиться. До вечера нужно было многое успеть и, махнув рукой, он бегом бросился к ожидавшему его у выхода Василию.
С трудом преодолевая неприязнь к сидящему напротив человеку, подполковник Серов вышел из-за стола и, подойдя к окну, обратился к собеседнику с вопросом.
– Товарищ Леховцев, почему вы так уверенны в том, что Везунову не место в рядах советских лётчиков? Он один из лучших в выпуске. Сейчас, когда идет война и на счету каждый пилот, вы, не объясняя ничего, требуете не пускать его на фронт! Мне не понятна ваша позиция. Чего именно вы опасаетесь? И с чего вы взяли, что мать Везунова из дворян? У меня другие сведения.
Недовольно поморщившись, Серов резко рванул на себя створку с заклеенным крест – накрест стеклом. Он бы и сам, ни секунды не раздумывая, рванул на фронт, да не пускают. Там хоть все понятно. Знаешь кто друг, кто враг. А здесь? Ну какое капитану дело до того, кем была мать Везунова? И пусть дворянка, какая теперь разница, если она лет уж пятнадцать как померла? Серое осеннее небо давило на виски. Хотелось хотя бы на минуту забыть о войне, не слышать воя сирен, не видеть в Московском небе вражеские самолеты, изуродованные взрывами дома, вновь очутиться в мире полном света и женских улыбок. Но довоенная Москва, как и многое другое остались в прошлом. Война все изменила. Весь мир изменился. Военная Москва. Он запомнит ее на всю жизнь. Заклеенные полосками белой бумаги окна, уходящие на фронт ополченцы, угрюмо сжатые губы женщин, повзрослевшие за один день дети…
– Так чего вы опасаетесь, капитан? – вынырнув из своих мыслей, повторил он вопрос.
– Это только размышления, товарищ подполковник, но посудите сами, – чуть лениво, неприятно растягивая гласные, ответил Леховцев. – Вдруг Везунов перейдет на сторону врага? На фронте это сделать не так уж и трудно для летчика. И эта его дружба с фон Хольтом. Везунов из дворян и этот Хольт тоже, ну, из дворян, сразу понятно, неспроста они…
– Не понимаю вас, товарищ Леховцев. Хольт был инструктором и работал со всеми учлетами, не только с Везуновым, никакой дружбы между ними не было. И какая разница кем была мать Везунова, если воспитал Алексея отец, коммунист – ленинец? Доказательств о дворянском происхождении как я понимаю никаких?
– Пока нет, но я над этим работаю, товарищ подполковник, – ответил Леховцев. – Жаль отец Везунова погиб, и других родственников в живых нет, спросить не у кого. Но я все выясню. Нельзя допустить, чтобы в рядах советских летчиков оказался человек скрывающий свое происхождение. Чуждая идеология в условиях военного времени…
– Прекратите, капитан, – недовольно поморщившись, прервал Леховцева подполковник Серов. – Куда вас понесло? Какая вдруг «чуждая идеология»? Везунов воспитывался в нашей, советской стране. Окончил с отличием летную школу, он комсомолец, наконец. Думаю, нужно прекратить эту никому не нужную проверку и отправить Алексея Везунова на фронт. У нас огромная нехватка летного состава и ваши действия в отношении Везунова я рассматриваю как вредительство.
– Но, товарищ подполковник….
– Никаких но. Максимум через два дня я отправляю Алексея Везунова в часть. Документы должны быть готовы завтра. Выполняйте.
Резко развернувшись, капитан Леховцев вышел из кабинета, едва сдержавшись, чтобы не хлопнуть изо всех сил дверью. Нет доказательств! Они есть, но как предъявить?! А вдруг выплывет, что и он сам никакой не Леховцев, а потомок князей Басаргиных! Как объяснить, что он нутром чует, что Везунов из дворян. Нутром! Ничего, рано или поздно найдется способ прижать его. Возможности есть. Сейчас самое главное получить орден! Орден, который должен был принадлежать его предку, гвардии майору Павлу Петровичу Басаргину, но из-за интриг был вручен майору Уварову. В тот далекий год его предок, граф Басаргин и впал в немилость. Дед рассказывал, что того едва не отправили в Сибирь. Лишили звания и отправили практически в ссылку, в Оренбургскую губернию. Но сейчас, наконец, есть шанс восстановить справедливость. Историческую справедливость! И хотя обыск дома Везунова ничего не дал, отчаиваться рано. Нужно только все правильно рассчитать. А ведь этот поганец знает, где орден, знает, но молчит. Можно, конечно, еще раз осмотреть дом, но где гарантия, что орден спрятан в доме? Это тоже нужно учитывать. Но тогда где? Не носит ведь Везунов его с собой и не хранит в тумбочке. Выключив свет, Леховцев подошёл к окну и открыл форточку. В лицо ударил холодный ветер. Где-то несла свои тёмные, холодные воды, Москва река. Гудел буксир, протяжно, хрипло, словно жаловался на нелегкую ношу. Вглядываясь в ранние сумерки Леховцев в который раз подумал о том, как не похожа военная Москва на ещё недавнюю, летнюю, солнечную. Лето 1941 оказалось щедрым на теплые деньки, и город пестрел от ярких женских платьев. Военная же Москва была темной, сдержанной. Лица людей тоже стали другими. Хотя, какое ему дело до всех этих лиц и до самой войны? Нужно было еще в сороковом остаться на финской территории, возможность была. А там Европа, другая жизнь, другие возможности. Но коллекция! Если бы только он вышел на след ордена годом или двумя раньше! Этот орден снился ему ночами. Усыпанный алмазами орден Александра Невского, полученный генерал-адъютантом Федором Уваровым из рук самого императора в памятном для России 1812 году, орден этот должен был стать недостающим звеном в русской семерке орденов. Но главное даже не это. А то, что орден изначально должен был принадлежать семейству Басаргиных! И все могло получиться, если бы не этот щенок Везунов! Без этого ордена русская семерка теряла смысл, не совсем, но все же. Продавать он её, конечно, не собирался, но всегда помнил о стоимости. И все же зря он не послушал отца и остался в Москве. Слишком тут стало опасно. Немцы почти вплотную подошли к городу. Налеты по нескольку раз в день. Все это очень не вовремя. Но что делать? Коллекция должна пополняться, а где как не здесь её можно пополнить практически бесплатно?
Прозвучал сигнал воздушной тревоги, но Леховцев решил не спускаться в убежище. Странно, но была у него какая-то внутренняя уверенность, что налёты эти не тронут его. Куда страшней было очутиться на фронте. Фронт означал потерю времени, и быть может жизни. Да и с коллекцией могло произойти всё, что угодно. Мародерство в эти первые военные месяцы сильно возросло, и порой он по два раза в день наведывался домой, посмотреть все ли там в порядке. Квартиру в особом доме вряд ли бы кто тронул, но всякое могло случиться. Дождавшись отбоя воздушной тревоги, Леховцев сложил документы в сейф и, сделав еще несколько звонков, отправился домой. Сегодня вечером предстояла ещё одна встреча, и он не хотел опаздывать. Несколько месяцев назад он начал прилагать серьезные усилия для пополнения коллекции живописи и сегодня надеялся заполучить картину Верещагина. Это была бы настоящая удача! Как удивится и обрадуется отец, увидев новые экземпляры коллекции! В центре Москвы еще можно было найти такси, но выйдя на улицу, он решил немного пройтись. Его тяготила эта военная обстановка. Захотелось зайти в магазин, купить бутылку грузинского вина, хорошей закуски. Но теперь это было невозможно. Карточки! Они ввели карточки! Да плевать он хотел на них! В его доме всегда будет первосортная еда! Нестерпимо хотелось очутиться как можно дальше от этого хмурого, ставшего чужим, города, хотелось пойти в ресторан, вновь увидеть красивых беззаботных женщин, вкусно поесть, в конце концов. Но и этого он лишен. Эти идиоты даже хорошие рестораны превратили в дешевые столовки! А куда делись красивые девушки? Они все исчезли, или изменились до неузнаваемости. Он шел, внимательно вглядываясь в лица проходивших мимо людей. Это были странные лица. Чужие. Ему вдруг показалось, что все эти люди оглядываются на него. Чувствуют, что и он им чужой. Стало не по себе. Он прошелся еще немного, а затем сев в потрепанную черную «Эмку» отправился домой.
Вернувшись в общежитие, Алексей первым делом отправился в Красный уголок. Всего через пару дней на фронт! А ведь он не надеялся уже на это. Осталось, правда, еще одно дело и нужно было немедленно заняться им. Подойдя к висевшему на стене знамени, он раздвинул тяжелые складки кумача и, нащупав спрятанный среди них орден, отцепил его. Как же хорошо, что он спрятал его здесь. Едва войдя домой пару недель назад, он понял, что там побывал чужой. К знакомым с детства запахам примешался едва уловимый запах табака. Все вещи остались на своих местах, но присмотревшись, он понял, что они тщательно осмотрены. Хорошо, что ордена не было в доме, хотя в укрытии, которое он сделал для него пару лет назад, вряд ли бы кто его нашел. Оставалась ещё опасность, что дом может быть разрушен во время авианалета, но до сих пор в эту часть пригорода не залетела еще ни одна бомба. Спрятав орден в карман гимнастерки, Алексей отправился в комнату, которую делил с Василием и еще тремя учлетами первогодками. Познакомились они с Васькой на экзамене, а поступив в училище, как-то сразу подружились и с тех пор были неразлучны. Они и внешне были похожи, оба высокие, светловолосые, сероглазые, потому первое время их так часто путали. И летали, как сказал однажды техник Гаврилыч, «ну чисто ангелы с крыльями». К вечеру, все в училище уже знали, что в часть друзья едут вместе. Всегда сдержанный сибиряк Михаил Артамонов, молча, крепко пожал ему руку, белорус Сулевич даже произнес небольшую речь, а Василий, схватив в охапку, закружил по комнате.
– Васька, медведь, пусти! – смеясь, отбивался Алексей, но ослабить хватку было нелегко. Освободившись, наконец, из дружеских объятий он открыл окно, чтобы впустить в тесную комнату сырой, пахнущий осенней листвой воздух. Стало вдруг удивительно тихо. Задумавшись, он не заметил, как ребята вышли из комнаты, а обернувшись, увидел только лежащего на кровати, улыбающегося своим мыслям Василия. Не удержавшись, Алексей запустил в него подушкой, но тот не принял игру. Откинув ее в сторону, он произнес: – Лешка! Мы с тобой покажем теперь фашистам! Я вот хочу в первом же бою мессера завалить. И даже придумал как. Захожу от солнца и….
– Почему это ты? – улыбнувшись, спросил Алексей. Я тоже хочу мессера завалить, а лучше двух.
– Эх, Лешка, теперь у нас такая жизнь начнется! Героями будем! Орденов и медалей полная грудь. Девушки будут с нами знакомиться…
– Можно подумать на тебя сейчас девушки не смотрят – засмеялся в ответ Алексей. – Ты же недавно на Шурочке вроде жениться хотел. Или передумал?
– Не передумал. Шурочка вот только не хочет. Говорит, у меня ветер в голове. Ну, ничего, вернусь с войны, грудь в орденах, так сразу согласится. Она, кстати, эвакуировалась вчера. Завод их эвакуировали. Сказала в Сибирь куда-то.
– Ну, вот. Будет тебе письма писать. Про завод свой рассказывать, про подружек.
– Не будет. Поругались мы. А у нее, знаешь, какой характер? Ни за что первая не напишет.
– Тогда ты напиши. Подумаешь, поругались. Война идет, а вы ругаться вздумали.
– Может и напишу. Но только после того как первого фрица в бою завалю. Тогда и писать будет о чем.
– Ты в живых сначала останься, герой – улыбнувшись в ответ на слова друга, сказал Алексей. – Фашисты тоже не дураки. Помнишь, как Хольт летал? У меня дух захватывало. Да только ведь теперь он наши города бомбит, наших ребят сбивает.
– Летает он и правда, хорошо. Но я помню только о том, что Алекс Хольт – фашист, вражеский летчик и этим все сказано. Если мы встретимся в бою, я буду помнить только об этом. Думаю и ты тоже.
– Я и думаю. Еще думаю, зачем фрицы на нас напали? Ведь ясно же, что мы победим. Мне отец про первую мировую рассказывал, говорил, немец против русского не устоит. Дух не тот, понимаешь?
– Понимаю, Леш. Одно не пойму, почему мы отступаем до сих пор. Ведь эти гады к самой Москве уже почти подошли.
– Это они потому наступают, что не знают, какое пополнение в лице младших лейтенантов Везунова и Беглова ждут ряды доблестных сталинских соколов – улыбнувшись, произнес в ответ Алексей
– А как узнают, будут драпать до самого Берлина?
– Обязательно будут, даже не сомневайся. Гнать будем так, что весь мир об этом узнает. А теперь давай спать. Завтра столько дел. Мне ещё к Леховцеву с утра. Я ведь уже и не надеялся на фронт попасть, думал, упечет он меня на сибирские просторы.
– Леш, а что он привязался к тебе? Меня расспрашивал и наших всех.
– Фамилия моя ему не нравится, – усмехнулся в ответ Алексей. – Он считает, что я происхождение свое скрыл. Будто мать моя из дворян, представляешь?
– Ну, дела! Из дворян! А ты что сказал, ну, про родителей?
– Сказал как есть. Отец из рабочих. Воевал в первую мировую, потом с Деникиным. Маму не помню, знаю только, что она сестрой милосердия была в том госпитале, где отец лежал, в Саранске. Там я и родился. А когда мама умерла, отец со мной и бабушкой в Москву перебрался.
– А отчего мать то померла?
– Тиф. Тогда многие от него умирали. Мама в госпитале и заразилась.
– И ты совсем её не помнишь?
– Совсем. Даже карточки нет. Запах только помню. От рук дезинфекцией пахло, и лекарствами, а от волос духами, нежными такими. Ну, давай спать, поздно уже.
Василий заснул сразу, а Алексей ещё долго ворочался, думал о войне, о том как завтра увидит Таню, как съездит домой, в Октябрьское. Нужно будет оставить Тане ключ от дома. Мало ли что с ним случиться, война все же. А у неё хоть дом останется.
Меряя шагами кабинет, Леховцев едва сдерживал рвущуюся наружу ярость. Сделка не удалась. Мерзавец не привез картину. Мало того, он вообще исчез. Ищи его теперь. И с орденом ничего не получилось. Совсем скоро Везунов едет на фронт, препятствовать этому он больше не может. И так уже был «сверху» звонок. Интересовались, почему он, Леховцев препятствует отъезду на фронт боевого летчика. Но как все же заставить Везунова отдать орден? Как надавить, если нет ни родителей, ни семьи? Ничего, случай представится, нужно только подождать. А следить он за ним будет зорко. Посмотрим еще, кто кого.
Октябрьское встретило Алексея тишиной. Лишь изредка доносился протяжный гудок катера с реки, да редкие прохожие торопились мимо. Листва с деревьев уже почти облетела и стали видны дома в глубине участков. Дом, купленный отцом еще в начале тридцатых, стоял на окраине поселка, в самой дальней его части. Как же он любил этот дом! Небольшой, деревянный, с затейливым мезонином и чудесной террасой, на которой так уютно было сидеть летними вечерами. Пройдя несколько улиц он хотел пролезть в дыру соседского забора, как вдруг услышал громкое: – «Алеша!» и обернувшись, увидел спешащую навстречу Таню.
– Танюша! Ты как здесь? Откуда?
– Друг твой, Беглов, сказал ты сюда поехал. Еще сказал, что завтра на фронт. А меня из госпиталя только до вечера отпустили, ну я и помчалась. А тебя нет. Я уж и не знала что думать. Иду, а тут ты. Замерзла жуть как.
– Сейчас, потерпи чуть. Через минуту дома будем.
Достав из под крайней половицы ключ, Алексей открыл дверь и, пропустив Таню, вошел вслед за ней. И опять странное чувство, что в доме не так давно побывал чужой. Он даже запах чувствовал. Алексей огляделся. Все вроде осталось на своих местах, но тревога не покидала. Казалось, вот сейчас раздастся стук, и он уже не успеет спрятать орден. Нужно было сделать это как можно скорей и, попросив Таню подождать немного, он быстро поднялся на чердак. Там, в старой печной трубе была маленькая хитрая ниша. Чужой никогда бы не нашел её. Спрятав орден, Алексей спустился вниз. Таню он нашел в кухне. Сжав худенькими руками подоконник, так что побелели костяшки пальцев, она пристально вглядывалась в глубину сада.
– Что с тобой, Танюша? Что ты там высматриваешь? – обняв девушку за плечи, спросил он.
– Там кто-то ходит. Я видела человека вон за тем деревом. Он стоял и смотрел на меня. Мне стало так страшно, Алеша. Мне вообще каждый день, каждую минуточку страшно. Страшно, что идёт война. Страшно, что ты завтра уезжаешь. Что папа на фронте. Я почтальоншу боюсь, вдруг похоронку принесет. И ещё страшно, что столько людей гибнет на этой проклятой войне. Каждый день в госпитале похоронки оформляем. А раненых везут и везут. Порой целый день плачу. Работаю и плачу. Слезы сами катятся. Иван Савелич, главный наш, ругается, грозится выгнать, а я не могу перестать. Ты уедешь, и я совсем одна останусь. Понимаешь?
Он понимал. Ему тоже было страшно, но он старался гнать от себя эти мысли. «Кто если не мы?» – спросил его отец, уезжая в Испанию. Он на всю жизнь запомнил эти слова. Теперь пришла его очередь. Кто если не он? Они долго стояли у окна, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Скупое осеннее солнце на несколько минут выглянуло из-за облаков, осветило верхушки кленов, словно позолотило их. Тонкий лучик скользнул по окну и скрылся среди старых яблонь. Война, фронт все вдруг отошло куда-то далеко-далеко. Остались только светящиеся в сумерках глаза, кольца русых волос, да тонкая девичья рука на его плече.
Взглянув ещё раз в подсвеченное скудным осенним солнцем окно, Леховцев усмехнулся. Ну, вот. Есть теперь нужная кнопочка, есть куда давить. Девчонка эта все ему выложит, нужно только подождать. Отойдя от служившего ему укрытием дерева, он сделал несколько шагов и растворился среди утративших листву деревьев. Сейчас у него есть пара неотложных дел, но на вокзал вечером он успеет.
Эшелон отходил поздно вечером, почти ночью, и проводить их пришла только давняя знакомая Василия. Нервно теребя в руках маленькую сумочку, она, то оглаживала его новенькую форму, то утирала набегающие на глаза слезы. Глядя на нее, Алексей подумал, что если бы Таня пришла проводить его на фронт, он бы гордо держал её под руку и не позволил бы плакать. Еще немного погодя подошла бывшая соседка по коммунальной квартире. Приехав в Москву из Саранска, он, отец и бабушка несколько месяцев жили на Моховой. Там и сдружились с тетей Шурой, её мужем и детьми.
–Вы уж, мальчики, берегите себя, – в который раз просила она молодых летчиков – Знаю, знаю, война кругом. Но все равно, берегите. И парашюты берите обязательно.
– Теть Шур, ну что вы опять, – сконфуженно произнес Алексей. – Все хорошо будет. Не беспокойтесь.
– Как не беспокоиться, Алешенька? Отец с завода почти не выходит, старшенький Коля с первого дня воюет, а писем от него нет и нет. Галя в санитарный эшелон записалась. Ты вот теперь уезжаешь. Одни мы с Митенькой остаемся. Я не говорила тебе, он ведь с Пашкой соседским на фронт бежать хотел. Уже и продукты в наволочку спрятал. Да Зинаида, Пашкина мать, узнала, всыпала обоим. Где это видано, дите десяти лет и на фронт.
– Хороший пацан, – подмигнув Алексею, сказал Василий. Но на фронт и правда рановато. Скажите ему, теть Шур, чтобы после уроков в госпиталь с Пашкой шел. Там им найдется работа. Письма будут писать, нянечкам помогать.
– И то, правда. Я и сама, Васенька, хотела в госпиталь на работу устроиться. Кому моя библиотека теперь нужна.
– Правильно, теть Шур. А за нас с Лешкой не беспокойтесь. Будем бить фашистских гадов изо всех сил.
– Будете, конечно, будете. Но только все равно страшно. Не за себя. За детей, за вас. И немец окаянный все прет и прет. Люди говорят, до Москвы уж почти дошел.
– Кто говорит? Гады всякие говорят. А вы, не слушайте. Москву не отдадим, это я вам точно говорю.
Василий ещё о чем – то говорил с обеими женщинами, но Алексей уже не слушал. Отойдя в сторону, он пристально вглядывался в полную суеты темноту. Где-то пыхтел окутанный паром паровоз, слышались крики обходчиков, приглушенный смех. Кто-то плакал тоненько подвывая. С неба срывался мелкий холодный дождь. Он, то затихал, то с новой силой обрушивался на людскую толпу. Но люди, казалось, не замечали его. Каждый был занят своим делом. Зная, что Таня не может прийти проводить его, Алексей все же надеялся увидеть её в людской толпе. Но вместо неё увидел Леховцева. Невольно вздрогнув, он машинально сделал шаг назад.
– Что, младший лейтенант, не ждал? Жаль не удалось мне тебя прищучить, но это дело времени. Поедешь туда, где тайга без конца и без края. Дай только время. Я твое дворянское нутро насквозь вижу. Так, где ты орден спрятал, может, все же расскажешь, очистишь так сказать, душу?
– Не понимаю о чем вы, товарищ капитан – едва сдерживая рвущуюся наружу ненависть, ответил Алексей. – И никакого дворянского нутра у меня нет. Мой отец рабочим был, мама сестрой милосердия. Бабушка из крестьян. Других родственников нет. И про орден, о котором вы говорите, я ничего не знаю. Отцовские награды вы видели, а других орденов у меня нет.
– Знаешь ведь, Везунов, о чем я, знаешь, но вид делаешь, что не понимаешь. И про орден знаешь, чую, что знаешь. Но, ничего. Я на Танечку твою надавлю. Может она что расскажет.
Красный туман заволок глаза, стало трудно дышать.
– Если ты, мразь, Татьяну хоть пальцем тронешь, убью. И плевать что потом.
– Не спеши, младший лейтенант, – усмехнувшись, ответил Леховцев. – Повезло тебе, что на фронт едешь. Но особо не радуйся. Времени на размышление месяц даю. А не принесет мне Танечка орден, загремит по 58.
Заметив, как изменилось лицо Алексея, Леховцев усмехнулся. – Вот видишь, младший лейтенант, ты уже не спрашиваешь, о каком ордене идет речь. И так понятно, что рано или поздно я получу его. Надавлю на рычажок, Танечка и расскажет, где ты его прячешь.
–Таня ничего не знает ни о каком ордене. Я тоже не понимаю, о чем вы говорите, товарищ капитан. Может, спутали меня с кем?
– Хитер ты, Везунов. Но я хитрее. Месяц. Ровно месяц тебе даю. Нелегко, ох нелегко красавицам таким на зоне. В Сибирь матушку ее отправлю, если жива, конечно, останется. Ты, подумай, стоит оно того?
– Я тебя, капитан, голыми руками задушу, – едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в ненавистное лицо, тихо произнес в ответ Алексей. – Девушку не тронь, она ничего не знает. Отдам я тебе этот орден.
Со стороны могло показаться, что в вокзальной ночной сутолоке разговаривают два товарища. Но наэлектризованное взаимной ненавистью пространство заставляло людей огибать невидимый круг, в котором сошлись эти двое. В какой-то момент Алексею показалось, что он видит пробегающие между ними искры, но нет, это свет фонаря обходчика отразился от пуговиц на шинели Леховцева. Вокруг шумело людское море, но он видел только ненавистное лицо с тонкой ниточкой усов над верхней губой. Он бы, наверное, сошелся с ним в рукопашной прямо здесь, на темном перроне, но громкий крик «по вагонам» заставил резко отступить в сторону.
– Тронешь ее, не видать тебе ордена как своих ушей, капитан, – наклонившись к самому уху Леховцева, произнес Алексей. Она все равно ничего не знает, а ты без меня не найдешь, хоть по кирпичику, по досточке дом разберешь. Так что придется меня обождать. Если, конечно, жив останусь.
– Останешься, – осклабившись, ответил Леховцев. – В твоих интересах, Везунов живым остаться. Ну, а через месяц увидимся, дело то твое не закрыто, только приостановлено. Повезло тебе на этот раз, Везунов. Но я уж постараюсь, чтобы ненадолго. Хотя, если что накопаю, не доехав до места назначения, обратно поедешь.
Повернувшись, Леховцев направился к выходу из вокзала. Вся эта фронтовая суета действовала ему на нервы. Темные улицы нагоняли тоску. Можно было, конечно, отправиться в «Националь», один из трех не закрытых пока ресторанов, но работы в последнее время было столько, что он даже ночевать порой оставался в кабинете. Сегодня же он решил устроить себе маленький праздник. Что ни говори, а орден совсем скоро будет у него. И в ту же секунду он вновь усомнился в правильности происходящего. Что если это не тот Везунов? Что если про орден тот сказал просто так, чтобы отвести беду от девчонки? Нет. Этого не может быть. Проведена гигантская работа. Он даже нашел в Сиблаге того самого доктора который работал с матерью Везунова Еленой Уваровой! И старик подтвердил, что орден был, что он сам его видел! И в то же время полной уверенности, что Елена Уварова была матерью именно этого Алексея Везунова, у Леховцева не было. Везуновых в Саранске было чуть меньше чем Ивановых. Но все же внутренняя уверенность, что он на правильном пути жила в нем с тех самых пор, как он впервые увидел этого учлета. Отличался он от других учеников летной школы. Неуловимо, но отличался. И ему, потомку князей Басаргиных было хорошо видно это отличие. Задумавшись, Леховцев чуть было не прошел мимо черной «эмки». Холодный, сырой ветер пробирал насквозь, и, очутившись внутри автомобиля, он позволил себе расслабленно посидеть пару минут. Сегодня он устроит себе меленький праздник. Дома есть бутылка хорошего коньяка, виноград и вяленое мясо, переданные с оказией из Армении, а еще настоящий французский шоколад. К сладкому он был равнодушен. Шоколад покупал для жившей в соседней квартире Наденьки Берзиной. Муж Наденьки, уехавший еще перед войной к родителям в Минск, затерялся где-то в Белорусских лесах. Оставшаяся дома Наденька погоревала с недельку и, решив, что война войной, а жизнь продолжается, устроилась с помощью Леховцева на работу в столовую второго управления. Но никакого праздника у него в тот вечер так и не получилось. Напротив. Случилось то, о чем он боялся даже думать. Тяжелая авиационная бомба пробив пять этажей дома, уничтожила его квартиру и ту часть коллекции, которую он не успел отправить к отцу в Энск. Застыв в оцепенении, он смотрел на всполохи огня, суетящихся пожарных, на отъезжавшие кареты скорой помощи, и не мог заставить себя подойти к тому, что еще утром было его домом, его крепостью. В голове словно образовался вакуум, все мысли улетучились и только у виска стучал маленький молоточек, выстукивал о том, что все еще поправимо, что уничтожена не самая важная часть коллекции. То, что пропало можно восполнить, не сразу, но можно. И он завтра же займется этим. А сегодня нужно выяснить, не осталось ли чего из вещей и проследить за работой спасательной команды. Вдруг все же что-то уцелело?
Вглядываясь в ночное небо, Алексей с тоской думал о тех, кто более ста лет хранили семейную реликвию, несмотря ни на что хранили. Они смогли, а вот он не сумел противостоять Леховцеву, обещал отдать ему орден. Пообещал взамен на жизнь и свободу Тани, самого дорогого и любимого человека. Эта мысль примеряла с действительностью, но, почему то от неё становилось сухо во рту и холодно в животе. А еще угроза Леховцева, что в любой момент его могут снять с поезда и отправить обратно в Москву, а уж оттуда…. Упрямо мотнув головой, Алексей растолкал успевшего заснуть Василия.
– Хватит спать. Завтра мы уже фашистских гадов сбивать будем, а ты спишь.
– Завтра и будем, а сейчас, что не поспать? Кто знает, когда еще спокойно поспать придется. Леш, честно, ну как на духу скажи, ты, что, боишься? В бой вступить, боишься?
– Не знаю. Хотя, немного боюсь, наверно. Настоящий бой это прежде всего битва умов. Помнишь, что наш подполковник говорил?
– Помню, конечно! Правильно он все говорил, но я все равно думаю, что в бою самое главное не струсить.
– Серов в Испании воевал. Знает, что такое настоящий воздушный бой. Опыта у нас с тобой пока нет, но головы то есть! Он ведь и правда много полезного рассказывал. Нужно использовать с толком все, что мы знаем о них. Главное помнить, что фрицы не любят ввязываться в честный бой. Предпочитают внезапность. Выскочили из под солнца, из-за облаков, кого успели расстреляли и бежать.
