Kitobni o'qish: «Хроника смертельной весны»
Видишь, там, на горе возвышается крест,
Под ним десяток солдат, повиси-ка на нём.
А когда надоест, возвращайся назад
Гулять по воде, гулять по воде,
Гулять по воде со мной.
И. Кормильцев «Прогулки по воде»
Пролог
Август 2010 года, Понтуаз, Иль-де-Франс
«Следственным комитетом Российской Федерации объявлен в федеральный розыск серийный убийца, виновный в смерти шести женщин. Вероятно, что преследуя очередную жертву, он покинул Москву и теперь может оказаться в любом городе России. Внимательно посмотрите на фотографию».
На мониторе – лицо, с рельефно вылепленными чертами, высоким лбом, и светло-голубыми, смотрящими чуть исподлобья, глазами. Человек за столом ахнул: кто бы мог подумать, что Зигфрид – он моментально окрестил убийцу именем вагнеровского героя – одержим яростью и кровью? Ах, как было бы чудесно узнать его поближе. Несомненно, у них бы нашлось много общего. Такой человек должен чувствовать тонко, желать страстно и жить, как на острие ножа.
«Нашему корреспонденту удалось встретиться с одним из свидетелей по делу и поговорить с ним. По понятным причинам, мы изменили ему голос и скрыли его лицо».
C'est curieux1! Свидетель знал убийцу и остался жив. Какая, однако, неосмотрительность. Тому надо было тщательнее подчищать за собой – и тогда не пришлось бы пускаться в бега.
«Я всегда подозревал, что этот мерзавец способен на любую низость».
Человек у монитора по-русски не понимал, но к его услугам были французские субтитры.
«Я отлично его знал, и меня ему было не обмануть, Однако, Олега всегда отличал высочайший интеллект. А еще говорят, что гений и злодейство – две вещи несовместные. Чушь!»
«Что он за человек?»
«Считаю, чем меньше говорить об этой сволочи – тем лучше. Такова моя принципиальная позиция».
«Но если ваши слова помогут предотвратить его дальнейшие преступления, то, может, стоит поступиться принципами?»
«Может быть… может быть… Один факт, знаете ли, меня поразил…»
«Поделитесь с нами?»
«Я очень удивился, узнав, что он влюблен в нашу общую подругу».
…Так, так! Вот почему он предпочитал новости в интернете toutes sortes de conneries2 в ящике – всегда есть возможность узнать что-то интересное. Подруга? Должно быть, это необычная женщина, если привлекла внимание такого неординарного мужчины. Надо узнать о ней поподробнее. Итак, как там они его назвали? Oleg Rykoff? Ну и имена у этих русских… Нет, гугл молчит, а если попробовать в русской транслитерации? Например – так! Олег Ры-Рыков… Да вот же он! Начальник отдела «Prosperity Incorporated», pas mal…3 Вот еще фотография, целая компания в каком-то ночном клубе – рядом с ним несколько человек, судя по всему, друзья… А вот и она. Конечно, это она! Темноволосая, лет двадцати пяти, с темными глазами, точеными чертами лица и высокой грудью. И впрямь хороша, но на его вкус – pas assez jeune4. Странно – за тонкую талию ее обнимает совсем другой человек – тоже интересное лицо – на волка похож, н-да-а… – Он в задумчивости теребил на шее кулон из белого золота. Литера «А» в руках летящего ангела. Украшение подарила ему мама на конфирмацию5, и он никогда его не снимал. Мама тяготела ко всему русскому, а набоковская «Лолита» стала у него настольной книгой. Итак, пассия его московского героя весьма привлекательна, но… А вот если у нее есть дочка… Изумительное, должно быть, создание.
Человек за компьютером скопировал фотографию в специальную папку «Le but»6 – этим надо будет заняться и следить пристально за тем, как разворачиваются события. Затем довольно потянулся в кресле. Ну что же, пора за дело… Он выключил компьютер и плеснул в стакан немного «Bushmills»7. Сделал глоток, смакуя медовый вкус. Интересно, как бы русский Зигфрид оценил его увлечение? Вероятно, отнесся бы с пониманием – хотя, как показывает предыдущий опыт, его стремление найти друга и единомышленника обречено на провал. Пресса уже окрестила его «Инквизитор из Понтуаза». Что они понимают! Он не инквизитор, а художник, созидатель прекрасного… Видно, он обречен на одиночество. Но уныние – это смертный грех, и посему – пора взбодриться. Прихватив с собой стакан с недопитым виски, он начал спускаться в подвал. Пошарил в кармане, достал ключ. Ключ проворачивался со скрежетом, но замок он не смазывал намеренно – этот звук помогал настроиться и ему, и той, которая была заперта внутри.
В подвале было темно, но прямо перед входом, наготове стоял большой электрический фонарь. Он щелкнул выключателем и открыл дверь.
– Соскучилась, ma mignonnette?8
Как же он любил это мгновение! Испуганные глазки, ослепленные ярким светом после пугающей тьмы, которая до этого мгновения обволакивала бедняжку душной сыростью, спутанные волосы, падающие на юное личико, худенькие поджатые ножки, девичьи руки, сжимающие краешек одеяла.
– Пожалуйста, мсье, – услышал он дрожащий голосок, – пожалуйста, мсье, не надо…
Она кажется такой милой и беззащитной – хочется прижать ее к груди, поцеловать, утешить. Но она почему-то отползает от него как можно дальше, выставляет вперед руки, словно пытаясь защититься – ах, глупая, зачем?
– Не стоит плакать, – он включил лампу под потолком и погасил фонарь. – Тебе оказана честь.
Он, не торопясь, раскладывал на столе инструменты, каждый из которых сам по себе – произведение искусства. С кровати доносились жалкие всхлипы: – Пожалуйста, мсье, пожалуйста… Мне страшно…
– Тебе не должно быть страшно, ma mignonette… Ты должна испытывать гордость. Ты – полотно и краски… Кисти и мольберт… Мой будущий шедевр. Постарайся не кричать, когда я творю…
Конец осени 2012 года, Москва
Темным ноябрьским вечером, под ледяным дождем, в Нескучном саду убивали человека.
– Да черт вас побери, держите его! Какого дьявола!
Несколько крепких мужчин пытались усмирить приговоренного к смерти – запястья того были туго связаны, но, несмотря на это, молодой парень отчаянно сопротивлялся, извиваясь и дергаясь в тщетных попытках освободиться.
– Ради бога! – орал он, вырываясь из сильных рук палачей. – Я ни в чем не виноват! Помогите! Помогите!
Безмолвные свидетели – облетевшие многовековые дубы и голые прутья сирени – были не в силах заглушить его безнадежные вопли. Один из палладинов, в блестящем черном плаще, отделился от остальных, которые уже привязывали приговоренного к столбу, вкопанному посреди поляны. Чиркнув зажигалкой, Саша увидел угрюмое усталое лицо, по которому стекали капли – то ли дождя, то ли пота.
– Рыцарь, прикажете продолжать?
– Все в соответствии со сценарием акции. Никаких отклонений.
– Воля ваша, рыцарь, – поклонился палладин.
Саша закурил, наблюдая за чудовищным действом. Здесь, вдали от центральных аллей, вряд ли кто-то их увидит. А если даже и увидит, шарахнется прочь в ужасе, и прикажет себе навсегда забыть о том, что неосторожный взгляд выхватил из глубины темной чащи.
– Пожа… пожалуйста, – привязанный к гладко оструганному столбу, молодой человек уже не кричал, а всхлипывал жалко и безнадежно. – Я… я… ни в чем не… не… виноват…
Сколько раз Саша слышал эти лживые слова. Но Паллада никогда не приговаривает невиновных: сотни повторных экспертиз, десятки дополнительных очных ставок, тщательные опросы свидетелей – все это гарантировало справедливость наказания. Нет более въедливых следователей, чем дознаватели Ордена. И вот – двадцатилетнего лихача, виновного в гибели семьи, заживо сгоревшей в автомобиле в результате жуткой аварии, сейчас постигнет та же участь.
– У вас есть последняя возможность покаяться перед смертью, – молвил Саша, стоя перед ним. В его руке полыхал смоляной факел.
– Пощадите, – прохрипел молодой человек. – Я ни в чем не виноват. Я не был за рулем.
– Ваша вина доказана неопровержимо. Покайтесь!
– Мне не в чем каяться. Пусть ваша смерть будет такой же страшной… Будьте вы прокляты…
Мокрые ветки у подножия столба пришлось облить бензином, чтобы они занялись. Потрескивая, огонь поднимался все выше и выше, подбираясь к ступням приговоренного, жадно облизывая его щиколотки. Парень вскрикнул раз, другой, потом от нестерпимой боли его крик перешел в утробный вой, сливаясь с треском и гудением дымного пламени. Запахло горелым мясом, и Саша почувствовал тошноту, подступившую к горлу, вот-вот его вывернет… Парень дико кричал – у него лопалась кожа, и в шуме полыхающего костра слышалось: – Нет, не надо-о! Я не винова-а-ат!!.
– Фиксируйте смерть, – приказал Саша, когда вопли стихли. Костер понемногу затухал под дождем, являя почерневшие останки того, кто еще четверть часа назад был молодым, полным сил мужчиной. – Сворачивайтесь, пока никого нелегкая не принесла.
– Да, рыцарь, – поклонился ему один из палачей. Необходимо было убрать тело, ликвидировать следы от костра, зачистить мокрую землю, чтобы даже запах не напоминал о недавнем кошмаре. Казненного, разумеется, похоронят, но это уже не Сашина ответственность… Когда-нибудь он будет вспоминать сегодняшнюю акцию как всего лишь очередной эпизод успешной карьеры в Ордене: смертные приговоры не поручались к исполнению абы кому – лишь верным, испытанным, закаленным ненавистью и презрением…
Только как-то все более неуютно ему становится от акции к акции – пост вице-командора, вероятно, не за горами, но от этого Саша не испытывает торжества, а лишь тоску и страх.
– Поторопитесь, – стоя на мраморной плите, невесть откуда здесь взявшейся, возможно, от давно разбитой статуи, Саша, мрачно вглядываясь в темноту, следил за суетой палладинов. Те споро ликвидировали последствия акции: снимали со столба обгоревшее до неузнаваемости тело, выкапывали обуглившийся столб, от которого еще отлетали искры. Этот парень, которого они сожгли по приговору матери одного из погибших, до последнего не признал своей вины. Случай странный – обычно виновные каялись перед смертью. Но Паллада не ошибается: это Саша твердил себе, как молитву – а иначе – как жить с грузом невыносимой вины на сердце?
Канун Рождества 2012 года Париж, 5-й округ
За окном «Мерседеса» проплывали кварталы Левого берега: позади остались белые башни Сен-Сюльпис,9 Люксембургский сад, окруженный частоколом средневековых копий с золотыми наконечниками; показавшаяся бесконечной улица Ге-Люсак, неожиданно темная для la veille de Noël10… По радио звучал мягкий голос шансонье:
…Машина резко затормозила:
– Merde! – буркнул Клод, водитель, – Pardonnez, madame12.
– Что случилось? – спросила сухощавая старуха на заднем сидении.
– Ворона, мадам. Прямо перед нами.
Клаудиа Эстер Перейра, командор Ордена палладинов13, сделала раздраженный жест, недовольная заминкой, но потом все ж чуть приподнялась, чтобы посмотреть. Крупная черная птица, оперение которой мерцало в свете автомобильных фар, важно прогуливалась перед машиной, время от времени склоняя голову набок. На мгновение старая дама встретилась с ее глазами – круглыми и блестящими, точно капельки черной ртути.
– Господи Иисусе! – перекрестился водитель. – Вот чертова тварь!
– Посигнальте, Клод, – предложила мадам Перейра. – Может, улетит?
Но резкий гудок не испугал птицу, словно отвечая, она раскрыла крупный, отливающий металлом, клюв и издала резкий хриплый звук, весьма отдаленно напоминавший карканье.
– В первый раз такую здоровую ворону вижу, – пробормотал водитель. – Дьявольское отродье!
– Это не ворона, – поправила мадам Перейра. – Это ворон.
И, будто удовлетворившись тем, что наконец его правильно назвали по имени, ворон расправил мощные крылья, и, тяжело взмахивая ими, поднялся в воздух, чуть не задев лобовое стекло «Мерседеса». Клод вновь чертыхнулся.
– Поехали, – приказала мадам Перейра. – Пока он не вернулся.
– Дурная примета, мадам командор, – убежденно заявил Клод. – Не к добру это!
Мадам Перейра не ответила, угнетенная невеселыми мыслями. Ей предстояла встреча с Моник – вероятно, последняя. Уже несколько месяцев Моник Моар, урожденная Гризар, находилась в госпитале Института Кюри14. Старая дама, Магистр Ордена палладинов, угасала от саркомы легких – медленно, но неумолимо. Возглавляемый ею Орден опутывал мир прочной железной сетью, а власть Моник, была сравнима с властью Папы Римского. Командоры Ордена – и мадам Перейра в их числе – вершили возмездие в разных концах света, и воля их была нерушима, но именно Моник Гризар воплощала суть Ордена – суровость приговора и неотвратимость наказания. Мадам Перейра с трудом представляла себе мир без Моник, любимой подруги, благодаря которой когда-то выжила в лагере смерти Генгенбах, спустя много лет, успокоив страдающую душу отмщением, обрела смысл жизни, а еще позже – вернула себе доброе имя. Что бы ни возникало на ее жизненном пути – всегда рядом оказывалась Моник с ее несокрушимой верой в свое предназначение Немезиды карать преступника за грехи – здесь и сейчас, а не когда-нибудь, за гробовой доской…
– Приехали, мадам командор, – голос водителя оторвал ее от скорбных мыслей. – L'hôpital oncologique15.
– Здравствуйте, мадам Перейра, – медсестра на посту заискивающе улыбнулась. Моник здесь пользовалась уважением и, чего греха таить, и врачи, и медсестры побаивались сдержанную, с резким голосом и благородными манерами старуху. Почтение переносилось и на ее посетителей – мадам Перейра препроводили в палату Моник немедля.
– Жики, дорогая, как я тебе рада! – Моник протянула к подруге худую, похожую на ветку высохшего дерева, руку, обратившись к ней, как в молодости нежным именем. Так звали суровую мадам командор только самые близкие.
– Что-то ты расклеилась, подруга, – когда Жики приложилась к щеке мадам Гризар, ей в нос ударил резкий запах лекарств, а еще – сладковатый дух тления. Ее горло сжалось от горькой неизбежности, с которой она теряла Моник. Конечно, недалек тот день, когда и сама Жики последует в темную пустоту, но прежде она останется одна наедине с жестокой махиной – Палладой.
– Сядь, дорогая, – попросила Моник. – Не расстраивайся понапрасну. Просто сядь и выслушай меня.
– Тебе надо поберечься, – пробормотала Жики.
– У меня не осталось времени на подобную роскошь, – через силу усмехнулась Моник. – Ты должна выслушать. Есть вещи, которые меня сильно беспокоят.
Жики понимала, о чем говорит подруга. Последнее время в Ордене происходили странные, тревожные вещи – исчезали агенты, проваливались акции, расследования заходили в тупик – и это при тех технологиях, которые стали им доступны, когда, казалось бы, ничто не должно помешать беспощадным палачам. Но дела шли все хуже и хуже.
– Нам нужен приток молодых сил, – заявила Моник. – И срочно. Я хотела оставить тебе Звезду Магистра. Но теперь сомневаюсь. Ты немногим моложе меня.
Жики внутренне оскорбилась, но виду не подала – не здесь же, у одра умирающей, демонстрировать собственные уязвленные амбиции! Между тем, Моник права – ей уже хорошо за восемьдесят.
– Молчишь, – губы Моник дернулись. – Конечно, не станешь же ты спорить с той, кому осталось жить считанные часы.
– У тебя есть кандидатура? – спросила мадам Перейра.
– Есть, – отвечала Моник прямо. – Это Изабель.
Имя было вполне ожидаемым. Уже несколько лет Изабель де Бофор занимала высокий пост командора и была ровней Жики – своей крестной, всегда, однако, сохраняя почтение и уважение к мнению старой тангеры. Изабель курировала часть Западной Европы, и Францию в том числе – ответственность была гигантской.
– Тогда у меня есть кандидат на пост командора – надо же кем-то заменить Изабель, – решительно заявила Жики.
– Я знаю, о ком ты, – в голосе Моник сквозило неодобрение. – Но не думаю, что это хорошая идея. У твоей протеже совсем нет опыта полевой работы.
Господи, да откуда Моник всегда знает, что на уме у Жики? Старую тангеру это и поражало и возмущало. Хотя, с другой стороны, если учесть, какая дружба их связывает с младых ногтей, то, может, это вовсе не удивительно?
– Она много помогает мне в Фонде.
– Ты же понимаешь, работа в Фонде – не совсем то. Вернее, совсем не то.
И вновь Моник была права. Фонд помощи жертвам насилия – легальное прикрытие тайной организации – конечно, делал много полезного, но по сути был обычной l’association de bien faissance.16 Разве можно сравнить рутинную работу в нем с грозной карательной миссией, которую несли рыцари Паллады?
– Я поддержу ее, – пообещала Жики, – если ты одобришь.
– А что говорит маршал?
– Маршал не против. Как ни странно.
– Так тому и быть. Что еще я могу сделать для тебя? – с любовью посмотрела на нее Моник. – Скажи мне!
– Я не могу ничего у тебя просить сейчас, – прошептала Жики. – Это неправильно.
– Правильно! – возразила Моник. – Другого случая не будет.
– Я бы хотела привлечь к работе одного человека.
– А с ним что не так? – слабо улыбнулась Моник.
– Он убийца, – не вдаваясь в подробности, ответила Жики.
– А-а-а, – протянула ее подруга. – Понимаю. Ты всегда была склонна к экспериментам.
– Он мог бы быть полезен.
– Степень его полезности покажет время…
– Значит, ты не против? – удивилась Жики.
– Против – не против…. Какая теперь разница, – вздохнула Моник. – Через сутки меня не станет, и мой запрет потеряет силу. Твоя ответственность, твое бремя. Ты что-то еще хотела спросить?..
– Ничего от тебя не скроешь. Помнишь моего правнука – Себастьяна?
– Младшего фон Арденна? Как же, как же! Очаровательный малыш. Просто ангелочек!
– Ангелочек недавно получил диплом Universitätsmedizin17.
– О-о! – Моник закатила глаза. – Поздравляю!
– Он хирург.
– Прекрасно! – кивнула Моник.
– Он хотел бы стать рыцарем Ордена.
Моник насторожилась:
– Зачем ему это?
Жики не была удивлена реакцией подруги. Обычно врачи, работающие в Ордене, приходили по зову сердца, безмерно благодарные за помощь и поддержку, оказанные им Орденом в трагическую минуту. Но молодой мужчина, почти юноша, чья карьера только начинается, желает заниматься делом, суть которого – кровь и отчаяние – поразительно и странно!
– Не понимаю, – пробормотала Моник. – Чего именно он хочет?
– Arbeiten Feldverhältnisse18.
– Странное желание. Но если ты одобряешь…
– Не одобряю, – покачала головой Жики. – Но он хороший мальчик. И если он настаивает на подобной карьере, значит, хорошо все обдумал. А врачи нам нужны – вечная нехватка.
– Ему необходимо пройти ординатуру по военно-полевой хирургии, – заключила Моник. – Ты ж понимаешь – ему не аппендицит придется вырезать.
– Он уже поступил. Как видишь, мальчик очень ответственный.
– Как все фон Арденны, – тихо засмеялась Моник. – И самая лучшая из них. Жики…
– Да, дорогая, я здесь.
– Когда я в первый раз увидела тебя в лагере… помнишь?..
– Конечно, – Жики на самом деле не помнила. Их с мамой прибытие в лагерь Генгенбах было сплошным черным пятном в ее памяти. Но она никогда не признается в этом. – Конечно, я помню, милая… Моник…
– Я подумала тогда, что ты похожа на цаплю. Вернее, на птенца цапли – такая худая и длинная… Мне стало так тебя жаль. А позже, когда убили Мадлен19, ты мне заменила сестру. Спасибо, что ты была у меня.
– Сестра моя, – Жики сдерживалась из последних сил, – благослови тебя Бог…
Моник пожала Жики руку: – Я ухожу… И ты остаешься одна… – она закрыла глаза. – А теперь – иди, моя дорогая. Устала я… Невыносимо устала…
«Tombe la neige
Tout est blanc de désespoir
Triste certitude
Le froid et l’absence
Cet odieux silence
Blanche solitude…»20
Магистр Ордена палладинов отошла на рассвете – последний вздох слетел с шершавых, обметанных губ: «Trop longtemps… je viens chez vous…»21
Начало весны 2013 года, Лондон
Когда людям не о чем говорить, они говорят о погоде. Или обсуждают планы на день – только не совместные, а каждого в отдельности.
– Снова дождь, – констатировала Катрин, мельком глянув в окно.
– Дождь, – согласился Сергей. – На дорогах – гололед.
На этом тема погоды была исчерпана, и за столом воцарилось молчание. Катрин демонстративно пила кофе – вторую чашку за утро. Несмотря на увещевания Сержа и настоятельные рекомендации ведущего ее беременность врача, она пила, а вернее, хлестала кофе – по пять чашек в день – без молока и без сахара.
– Чем сегодня займешься? – намазывая маслом тост, поинтересовался Булгаков у жены.
– Пройдусь по магазинам, – услышал он привычный ответ. Но если раньше его недовольство вызывал сам факт ее хождения по магазинам, то теперь на смену ему пришел страх – почти осязаемый, плотный, густой, с душком, словно от прокисшей сметаны. Этот страх впервые накатил, когда придя однажды домой и не застав Катрин, он нашел записку от нее: «Ушла за покупками». Он ждал, с периодичностью в пять минут набирая ее номер – недоступный, как Северный полюс, а в десять вечера, взвинченный до предела, выскочил на улицу, в панике оглядываясь по сторонам, не представляя, куда бежать и где искать ее… И тут он увидел Катрин, бредущую по тротуару, опустив голову. Ее живот уже отчетливо угадывался под синим дафлкотом22, голову покрывала алая шаль, на носу сидели неизменные солнечные очки – что там она видела в сгустившихся сумерках? И вот она споткнулась, и раскинула руки, пытаясь сохранить равновесие, но ей это не удалось, и она стала заваливаться на тротуар – неловко, боком. Сергей рванулся было к ней, но, к счастью рядом оказалась молодая девушка с фиолетовым ирокезом. Она еле успела удержать Катрин под руку: «Осторожнее, мэм!» Сергей уже был рядом и, подхватывая жену, воскликнул:
– Какого черта тебя носит неизвестно где?!
– Поставь меня на ноги, – потребовала она, но он с ней спорить не стал, донес до подъезда и только там опустил на ступеньку крыльца. Ни слова не сказав, Катрин зашла в дом.
Отстраненность. Отчуждение. Оторванность друг от друга. С каждым днем они становились все ощутимее, все острее. С того дня, как Булгаковы вернулись в Лондон после бойни в Серебряном бору и нескольких недель, проведенных Сергеем в больнице, между ними возникло тягостное безучастие, которое становилось день ото дня все мучительнее и невыносимее. Горделивая радость, согревшая его заледеневшее сердце в то мгновение, когда Сергей узнал, что Катрин носит мальчика, безнадежно угасала, когда он видел ее неживые глаза и слышал ровный холодный голос. Эти равнодушные интонации разжигали в нем раздражение и злость, но он старался гасить их в себе, повторяя мантру: «Она просто устала. И беременна. Все образуется и будет по-прежнему»
И теперь, услышав ее традиционное «Пройдусь по магазинам», он пробормотал: «Понятно».
– И что ж тебе понятно? – в ее невинном вопросе Сергей поздно распознал шипение и трещотку гремучей змеи, а когда распознал, то было уже поздно – Катрин взорвалась. Она орала на него минут десять, а он старался не вслушиваться в то, что она кричит, отвлекаясь на мысли о пациентах. Айрон Тревис, сорок четыре года, фиброзная менингиома первой степени злокачественности. На МРТ ясно видно образование на три миллиметра ниже коры… Прогноз благоприятный при условии срочной операции.…
– Катрин, чего ты хочешь? – Булгаков поднял на нее усталые глаза, когда она, наконец, замолчала. – Ты хочешь развода?
Ну, наконец-то! Она с торжеством перевела дух. Наконец-то он выплюнул это горькое полынное слово «Развод»! Наконец-то он, ее терпеливый, выдержанный муж, сбросил маску невозмутимости. Долго ж ей пришлось ждать!
Последние полгода, проведенные в ватной тишине и выматывающих недомолвках, приучили ее к определенному распорядку: Сергей просыпается, молча, стараясь не разбудить жену, встает, двигаясь максимально бесшумно, принимает душ в гостевой комнате, завтракает на кухне, под надзором неодобрительно громыхающей посудой Тересы. А Катрин, только когда слышит, как за ним захлопывается входная дверь, завязывая пояс шелкового халата, с облегчением подходит к окну, чтобы посмотреть, как муж садится в машину. Несколько раз он поднимал голову, видел жену за кружевной занавеской, но даже не трудился помахать ей на прощание. И она просто провожала его остывшим взглядом, а когда его хайлендер отъезжал от тротуара – поворачивалась, и шла заниматься рутинными делами. Так лондонская дождливая осень сменилась промозглой зимой, на смену мокрому снегу пришло первое весеннее тепло, а она замечала только, что ее живот рос, ребенок толкался, не давая ей спать, а на сердце глыбой льда лежала звериная, лютая тоска. Когда Сергей, забывшись, тянулся к ней ночью, она принимала его, стараясь быть нежной. Но после того, как муж засыпал, тяжело вставала с кровати, плелась в ванную, и сидела на крышке унитаза, уставившись в одну точку, зябко кутаясь в шаль с длинными кистями…
И вот, наконец, он решился бросить ее, бросить их нерожденного сына – совсем как когда-то ее бросил отец – предательски и равнодушно. А чего, собственно, она ждала – что он будет и дальше мириться с ее душевными терзаниями и невыносимым чувством вины? Между тем, Булгаков мрачно следил за тем, как Катрин меняется в лице.
– Я думаю, тебе лучше уехать в Москву, – тусклым голосом заявил он. – А там посмотрим.
– На что посмотрим? – слова застревали у нее в горле. Вот оно! Наконец-то он понял, что такая жена, как она, ему вовсе ни к чему. Наконец-то он понял, что свою страстную любовь к ней он всего лишь придумал. А то и того проще – его тяга к ней была проявлением примитивного инстинкта альфа-самца. Разве она способна пробудить истинную нежность? Даже родной отец – первый мужчина в жизни девочки – покинул ее без колебаний. Она, Катрин, обречена вызывать лишь низкое, похотливое любопытство. Что до недавних пор двигало мужчинами, клявшимися ей в любви? Либо азарт обладания ею как вещью – за пятнадцать лет связи с Орловым она совершенно к этому привыкла. Либо острое, испепеляющее влечение, которое свело в могилу Олега Рыкова – и едва ее саму не затянуло в пылающую бездну. Так почему она решила, что Сергей станет исключением в списке трагических разочарований? Для него она – просто приз, полученный в жестокой схватке и потерявший ценность за отсутствием конкурентов. А теперь он еще и отсылает ее в Москву.
– Решено, я уеду, – Катрин пыталась говорить спокойно, но губы ее предательски дрожали.
– Завтра я возьму тебе билет, – пообещал он. – Собирайся.
– Ты приедешь к родам? – спросила она чуть слышно.
– Не знаю. Постараюсь, – уклончиво ответил он так, что она поняла – не приедет.
– Лучше б ты бросил меня там, в Репино, – голос ее сорвался на рыдание – она сама едва понимала, что говорит. – Лучше б Рыков меня убил.
– Я не хочу с тобой спорить, – Булгаков устало дернул головой. – Это бесполезно.
Он решительно поднялся и стал сгребать со стола всякую мелочевку – из той, которую мужчины имеют обыкновение таскать в карманах – ключи от машины, бумажник, телефон и зарядка к нему, наушники и что-то еще…
– Конечно. Что толку спорить с тем, кто тебя предал.
– Я – тебя – предал? – Булгаков резко повернулся к жене. – Да как ты смеешь?!
Она не отрывала от него усталого и равнодушного взгляда: – Смею, – пожала она плечами. – Чем еще ты меня испугаешь?
– Катрин, это бессовестно, – выдохнул Сергей. – Ты не замечаешь меня, я словно мебель… да нет, я словно грязь у тебя под ногами, а ты еще осмеливаешься упрекать меня?
– Это ты совсем меня не замечаешь, – прошептала она. – Я совершенно тебе не нужна.
– Катрин, опомнись, опомнись! – он схватил ее за плечи. – Ты скользишь по мне взглядом, как по стенке, я для тебя пустое место, и я…
– Я, я, я! – горько усмехнулась она. – Есть ли место для меня в твоих терзаниях?
Он не дал ей закончить:
– Да если б не твой живот, я бы…
– Что? – глаза Катрин щипало, она сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. – Что б ты со мной сделал? Ударил бы?
Опомнившись, он отпустил ее так же резко.
– Иногда мне кажется… Впрочем, довольно. Не бойся. Это я так… Хорохорюсь…
Она опустилась на стул и спрятала лицо, отгородившись от него ладонями:
– Мне действительно лучше уехать. Все, хватит, оставь меня. Проваливай на свою работу…
Он повернулся и ушел, а Катрин, не доев завтрак, и оставив недопитый кофе на кухонном столе, отправилась обратно в спальню. Она услышала звук заведенного мотора за окном, но не подошла, а, вновь завернувшись в шаль, улеглась на край кровати. Сон, вязкий и мутный, как бульон мироздания, затопил ее, она плакала в этом сне, не переставая – бессильно и жалобно.
– Катрин, Катрин, проснись! – голос Булгакова вырвал ее из этого гиблого болота. – Катрин, проснись.
– Чего тебе? – сонно пробормотала она.
– Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.
– Ты меня бросил, – пробормотала она сонно.
– Я попытался представить себе, что мы развелись, вернее нет – просто разошлись, и до меня вдруг дошло, что я просто умру без тебя. Родная, если у тебя осталось хоть что-то ко мне…
– Осталось, – она продолжала всхлипывать. – Просто мне очень больно и одиноко…
– Прости меня, – он коснулся губами ее опухших от слез губ. – Я постараюсь справиться, Катрин… Я постараюсь за нас двоих.
Чуть позже, Венеция
– Синьора, вас ожидают, – лакей поклонился почтительно и посторонился, пропуская Изабель во внутренние покои палаццо. Она пошла на серебряные звуки, доносившиеся откуда-то из глубины – голоса скрипок сплетались в прекрасный венок, им вторила виолончель. Изабель оказалась в просторном зале, увешанном картинами старых мастеров, благородно мерцавшими лаком – Дюрер23, Рейнолдс24, Брюллов25. Над консолью восемнадцатого века скромно примостился Вермеер26 – «Ого! – мелькнуло в голове Изабель. – Его в лучших пинакотеках – наперечет».
– Тебе нравится Канон Пахельбеля, carissima? – услышала она и обернулась на старческий голос. – В нем совершенство гармонии и красоты мира.
– Красота и гармония так обманчивы, – отозвалась Изабель.
– О нет, дитя мое! Единственное, что никогда не обманет – это гармония и красота, при условии, конечно, что они истинны.
– Экселенца27, – она чуть кивнула.
– Графиня, – старик сделал приветственный жест морщинистой кистью. – Желаете, я покажу вам мою коллекцию?
– Не сочтите меня грубой, – качнула Изабель головой. – У меня не так много времени. Я вняла вашему настойчивому приглашению, но откровенно говоря, не понимаю…
– Сейчас вы все поймете, моя дорогая. Для начала присядьте! – приглашение прозвучало как приказ и Изабель, едва помедлив, опустилась в изящное кресло с черепаховым левкасом28, обитое шелковым гобеленом – очевидное творение Буля29.
– Итак, экселенца?
– Итак, нетерпеливое дитя мое, – улыбнулся Винченцо Росси. – Я хочу рассказать вам одну историю… семейное предание, если хотите…
– Чужие семейные тайны? – подняла бровь Изабель. – Стоит ли мне, экселенца?..
– Поверьте мне – стоит, – проскрипел он. – Тем более что это вплотную касается вас, моя принцесса… и организации, в которой вы занимаете столь высокий пост.
