Kitobni o'qish: «Трущобы во дворце»
ГЛАВА 1
Близился к концу сентябрь 1886 года. Первые похолодания уже начали потихоньку беспокоить жителей Москвы. Подскочили цены на уголь, свечи, масло для лампад, люди ходили по улицам, кутаясь в шали, а их лица приобретали все более унылое выражение по мере того, как трава отмирала и деревья, облетая, становились голыми и невзрачными.
Почти каждый день лил дождь, всюду царила слякоть, и противный холодный ветер задувал под одежду и щели в окнах.
Печальная немолодая женщина продвигалась сквозь толпу на Арбате, выбираясь на более или менее свободный тротуар, вокруг шныряли пьяные бородачи, громко горланя и который раз за этот год поздравлявшие прохожих с четвертьвековой годовщиной отмены крепостничества.
Женщина несла увесистую корзину с овощами и молоком, только что купленными рядом, на рынке, она прижимала ее к себе, оберегая от тех же бородачей, которые так и норовили запустить туда руку и поживиться за чужой счет. Один такой, совсем не державшийся на ногах, все же пристал к несчастной, повис у нее на руке, и чуть было не повалил на землю.
– Прочь! – встрепенулась женщина, отмахиваясь от него худой, дрожащей рукой.
– Повеселимся, милая? – заплывшие красные глазищи пьяницы повергли ее в ужас. Он улыбался во весь рот, обнажая два ряда гнилых вонючих зубов.
– Прочь! – женщина прибавила шагу, ускользнув от него, и вскоре смогла перевести дух, оперевшись о дерево.
Она выглядела очень несчастной. Ее поблекшее лицо, в котором еще угадывались остатки былой привлекательности, было сильно худым, осунувшимся и густая сеточка морщинок покрывала его целиком, не оставляя ни кусочка гладкой кожи. Волосы от быстрой ходьбы растрепались и серыми редкими прядями повисли на плечах и груди. Глаза, голубые, пожалуй, единственные не утратили еще небесного блеска и время от времени вспыхивали огоньками. В некогда пухленьких и розовых губах уже не осталось ни кровинки, они омертвели на лице и теперь выглядели лишь двумя белесыми полосками, потрескавшимися и безжизненными.
Женщина немного отдышалась и потерла руку, на которой старый пьяница оставил синяк от своих цепких пальцев. Потом медленно, уставшей походкой пошла дальше, пересекая дворы и, наконец, скрылась за маленькой зелененькой калиточкой обветшалого деревянного домика, уж точно самого невзрачного из всех, что располагались в длинном ряду соседских.
– Сашка! – раздался нетерпеливый голос этой женщины, пронзительно оглушившей тишину маленького грязного дворика.
– Сашка! – опять крикнула женщина, чуть погодя, и, не услышав ответа, сбежала вниз по нескольким сильно скрипящим ступенькам, поставив в стороне тяжелую корзину с продуктами.
– Шурочка! – женщина хлопнула в ладоши, обогнула домик и устремилась в сарайчик, откуда доносилось капризное козье блеяние и кудахтанье нескольких куриц.
Скрипнула дверь, ветхая, сколоченная из огромных грубых досок, полусгнивших, погрызенных местами, из которых торчали ржавые гнутые гвозди и острые щепки.
– Саша! – женщина недовольно топнула ногой.
В ответ на ее возглас в углу сарайчика, из полумрака поднялась чья-то тень и, спрятав что-то шуршащее под некое подобие стола, понеслась вперед.
– Да, мама? – приятный девичий голос заиграл огорченными нотками.
– Я давно зову тебя. Что ты тут делаешь? Сейчас мужики вернутся, надо обед приготовить. Натаскай воды.
– Почему я? Нади нет?
– Я оставила ее лепить пельмени и сходила на рынок. Что ты тут делала?
– Думала прибраться.
– При слабом свете фитиля? – женщина посмотрела на дочь с укором, словно заподозрив в чем-то.
Девушка обиженно повела бровью, переложив что-то за спиной в другую руку.
– Что ты прячешь? – женщина схватили дочь за руку, и вырвала у нее газету. – Опять?! – воскликнула она. – Откуда у тебя это?! Хочешь опять от отца получить? Как в тот раз? Выпорет ведь!
– Я не сделала ничего плохого! – истошно выкрикнула девушка и в полутьме глаза ее засверкали от злости и набежавших слезинок.
– Сашенька, – женщина положила руку на плечо дочери, – отец очень суров к таким вещам. Его можно понять…
– Нельзя! Он готов избить любого, кто проявляет хоть какой-то интерес до иной жизни. Как будто простое любопытство это преступление! Ну что такого в том, чтобы глянуть на чей-то красивый дом или платье? А в этой газете пишут о фабриканте, который купил отличных скакунов и некоторые украшения жене, она так эффектно смотрится в них на фотографии!
– Зачем тебе? Зачем зря смотреть на такое? Мало того, что напрасно отца разозлишь, так ведь все равно никогда даже не примеришь ничего подобного?! Доченька, выбрось это из головы. Мы люди другого круга, мы рабочие, мы бедны, нам следует смириться с нашей долей, тем более что отец и брат так ненавидят этих богатеев! Ведь это же они все соки из нас тянут, это на нашей крови, на наших силах, на нашем здоровье они наживают и дома и платья и выезд и драгоценности! Доченька, может быть все же, милостью господа, хотя бы ты доживешь до того времени, когда таким как мы станет лучше, чтобы хоть ты не состарилась раньше срока, чтобы не была, как я, ведь мне нет и сорока лет, а на улице меня уже бабкой называют… – женщина на несколько мгновений сникла, помолчала, но потом встрепенулась и, схватив дочь за руку, потянула ее за собой.
Они вбежали в дом – маленькую жалкую хибарку из двух крохотных комнатушек и еще более малюсенькой кухоньки, где дымила самодельная старая плита, изрыгая серый толстый столб копоти, частично уходивший в раскрытое перекошенное оконце, но большей частью оседавшей в помещении. Повсюду висели старые тряпки, служившие то полотенцем, то скатертью, даже занавесочки на окне были сшиты, видимо, из изношенной ночной сорочки кого-то из женщин. Под потолком, исполосованным трещинами болтался диск из фанеры, разукрашенный по-детски всякими цветочками и слабый масляный фонарь, подвешенный к диску на крючке из толстого гвоздя. Впечатление создавалось до отвращения мрачное и жалкое. В такой полутьме сидела за столом молодая красивая женщина, лепила пельмени и что-то напевала себе под нос, словно пытаясь песней скрасить ту убогость, что царила вокруг.
Вошедшие женщины присоединились к ней немного погодя, а когда совсем стемнело, на крыльце послышался топот нескольких пар мужских ботинок, и толпа из двух взрослых мужчин и одного мальчика громко ввалилась в кухню.
Некоторое время все семейство напоминало возню на базаре, но, наконец, им удалось кое-как разместиться за тесным столом.
Их было достаточно многовато для такого маленького домишки. Андрей Молотов, отец, сидел всегда за самым видным углом стола, рядом с женой Натальей, которая то и дело хлопотала над его тарелкой, меняла ему приборы и салфетки и чуть ли не заглядывала мужу в рот, проверяя, все ли он как следует прожевал.
Возле отца, с другой стороны, располагался старший сын Михаил, рослый бородатый парень двадцати одного года, с тяжелый мрачным взглядом, очень похожий на отца, он то и дело дергал сестру Надю у своей правой руки, указывая ей безо всяких слов, что ему подать с другого конца стола. Надя кушала медленно, словно беспокоясь о том, чтобы ненароком не объесть брата и отца, предпочитая самой остаться полуголодной, лишь бы больше отдать им.
А сестра ее, Саша, напротив, старалась есть торопливо, будто беспокойство ее было вызвано страхом остаться голодной самой и не важно, если мужикам чего-то не хватит. Она ни на кого не обращала внимания, сметая с тарелки все, что на ней лежало, лицо ее выражало смешанное ощущение презрения ко всем домашним и полную отчужденность от них.
Рядом с Сашей сидел мальчик двенадцати лет, немного ершистый, он то и дело порывался слезть со стула, за что отец грозно окликал его:
– Дмитрий, ешь, как положено!
Мальчишка всякий раз вздрагивал, но потом снова принимался за свое, подпадая невольно под влияние еще более непоседливого братишки полутора лет, что восседал рядышком на нескольких подушках и постоянно плевался кашей. Малыша то легонько шлепали пониже талии, то сюсюкающее просили:
– Колюша, не балуй, будь паинькой.
Ребенок притихал на некоторое время, но ненадолго, потом снова обращал на себя всеобщее внимание. Так, увидев, что мать отвернулась, чтобы добавить отцу еды, малыш швырнул ложку в супницу, что стояла в центре стола и брызги испачкали лица сестер и младшего брата.
Дима захохотал, вытираясь салфеткой, Надя легонько пожурила Колю, но Саша вдруг сорвалась с места и, забрав с собой тарелку, убежала в комнату.
Тут же на кухне воцарилась мертвая тишина, и только хохот маленького ее нарушил. ГЛАВА семейства словно взорвался:
– Александра! – его голос прозвучал оглушительно. Женщины замерли. Когда Андрей так кричал, они чувствовали себя загнанными овечками.
Он был очень суров. Андрей Молотов признавал лишь полное к себе подчинение всех домочадцев, и никто ни разу и ни в малейшей степени не позволял себе ослушаться его или хотя бы попытаться проявить свою волю. Он держал семью более чем в ежовых рукавицах, и любое непослушание наказывал сразу же и беспощадно. Его брови почти всегда были соединены на переносице, отбрасывая большую тень на глаза и без того темные, а густые волнистые волосы с проседью в моменты гнева начинали торчать во все стороны, придавая этому человеку еще более зловещий образ. Тонкие губы сжались в едва заметную полоску, прямой нос с большими ноздрями стал трепетать и с жадностью хватать воздух, мужчина встал из-за стола и, забыв о своем высоком росте, чуть не сшиб единственный фонарь.
Женщины и дети вздрогнули и только старший сын Михаил, который походил на отца, словно зеркальное отражение, сидел не двигаясь, но приняв то же грозное выражение.
– Александра! – еще оглушительнее заорал Андрей, собравшись двинуться за дочерью.
В комнате затопали каблучки, и девушка сразу же вернулась в кухню. Она остановилась у порога, держа в руках уже пустую тарелку. Голова ее была гордо вскинута, большие глаза сверкали не менее гневно, чем у отца, а волосы, выбившись из-под платка, казалось бы, насмешливо пародировали отцовские, тоже расположившись в беспорядочном направлении.
Надя что-то испуганно прошептала, косясь на сестру, а мать повисла на руке у мужа, приготовившись его остановить.
– Да, папа? – как ни в чем не бывало, ответила Саша. – Я уже доела. Спасибо. Было очень вкусно.
– Как ты посмела встать из-за стола?!
– Мне надо было вытереться, – ледяным голосом ответила девушка. – Не очень то приятно, когда в лицо брызгают супом.
Этим вечером отец ее высек. Он бесцеремонно задрал юбку своей пятнадцатилетней дочери и несколько раз очень больно ударил ее ремнем. Саша из принципа не проронила ни звука. Когда экзекуция была закончена, ее глаза встретились с глазами отца, и не будь этот человек настолько недалек и костен, он понял бы, как сильно она его презирает.
Поздно вечером, когда все легли спать, Надя, сгорая от жалости к младшей сестре, пыталась давать ей наставления.
– Будь терпеливее. Ничего бы не случилось.
– А что случилось?! – высокомерно ответила Саша, лежа возле сестры на тесном, узком топчане и злобно кутаясь в старое одеяло.
– Отец так разгневался…
– Что он еще умеет, этот мужлан!
– Тише! – встрепенулась Надя, кладя ладонь на губы сестре, и приподнялась, проверяя, раздается ли храп Миши в метре от них, за тряпочной ширмой. – Уф! – вздохнула она, слыша, как парень прорезает воздух громкими звуками.
За тонкой деревянной перегородкой, отделявшей одну комнатушку от другой, тоже раздавался оглушительный храп.
– Надоело уже это терпеть! – снова взбунтовалась Саша. – Это несносно.
– Что?
– Как можно нормально выспаться возле них?
– Саша… что делать?
– Я не хочу скоро стать как мама. Она еще молода, а выглядит, словно она наша бабушка. Я чувствую, что не выдержу той же жизни…
– Нечего делать, спи. Мы не вольны над всем этим.
– Тебе ведь тоже плохо!
– Я смиряюсь, – вздохнула Надя.
Саша кипела. Она часто не могла заснуть, горя от злости, тем более мучительной, что понимала все ее бессилие. Она ненавидела отца и старшего брата, презирала мать и сестру, а младшие братья внушали ей неприязнь и раздражали хотя бы одним своим видом. Саша ненавидела их шалости, их детские стоны и крики по ночам, вообще их наличие в семье, справедливо полагая, что без них в доме было бы и больше денег и больше еды.
Семейство Молотовых очень сильно нуждалось, хоть работа и была почти у всех. Но деньги отдавали отцу, а Андрей, приверженец большевистского движения, нередко употреблял большую их часть на нужды своей партии и помощь соратникам. Он, Михаил и девушки работали на заводе, мать сидела на хозяйстве и с младенцем, Дима, скорее для порядка, и в общем, кое-как, посещал по утрам начальную школу, но чаще всего сбегал с уроков и пытался зарабатывать то тут, то там, иногда успешно и, принося домой копейку-другую, разрывался от гордости, удостоившись похвалы отца.
Никто не перечил Андрею, только Саша осмеливалась время от времени выказывать недовольство, за что немедленно получала взбучку. Никого отец не лупил столько, сколько ее. Девушка полагала, что заслуживает лучшей доли, лучшей семьи, лучшего образа жизни, она хотела иметь свои деньги, но отец забирал у дочерей все, до последней копейки и только матери разрешалось распоряжаться частью семейной казны в хозяйственных целях. Мужу она должна была предъявлять список расходов. Все это Саша находила полнейшим бредом и издевательством, она изо всех сил хотела вырваться из этого болота, но не знала как. От отчаяния ей порой не хотелось жить. Она думала о том, чтобы убежать из дома, но, полагая, что многочисленные знакомые ее отца, которые живут по всему городу, обязательно найдут ее, отбрасывала эту мысль, еще больше проклиная мать за то, что та ее родила. Девушка завидовала двум своим сестричкам, что родились после Димы, но умерли, еще не дожив и до года. Лучше бы и она оставила этот мир от какой-нибудь болезни.
Сегодня было воскресенье – единственный выходной день, а завтра опять на завод. Саше хотелось плакать. Она ненавидела рано вставать, ненавидела гнуть спину у станка в обществе целой толпы шумных женщин, ненавидела уставшей приползать домой и там еще работать, обслуживая своих же мужчин и саму себя. И помимо всего этого отдавать все деньги отцу, не оставляя себе даже двух копеек на конвертик конфет. А какие конфеты едят богачи? Да еще ежедневно! И не встают рано. Не портят нежные руки, не губят молодость.
Саша вспомнила сегодняшнюю газету. Она нашла ее за воротами и быстро спрятала, чтобы отец и брат не застигли ее за чтением «буржуйской хроники», как они это называли. Андрей и Михаил свирепели от одного только слова «светский», их было не унять. Однажды Саша погорела с такой газетой. Она разглядывала изображение какой-то богатой дамы и Андрей, поймав ее, сильно выпорол, «отучая» интересоваться красивой жизнью.
Лежа на топчане возле сестры, греясь больше ее теплом, нежели одеялом, Саша отвлеклась от грустных мыслей, вообразив вдруг себя знатной госпожой, разодетой в шелка и бриллианты, сидящей в изысканном экипаже. О, как бы ее это украсило! Как бы позеленел от злости отец!
Жить той жизнью! Быть аристократкой, говорить по-французски, ездить на курорты, ходить в оперу, кушать в ресторанах, а кавалеры все в белых перчатках, не то, что парни с завода, с мозолями и шрамами, вечно озабоченные и злые, уставшие и голодные, да еще со щетиной, будто бродяги или бандиты. Подумать только, и ведь рядом с таким мужланом пройдет вся ее жизнь, и она состарится раньше времени от множества хлопот и бесконечных родов, в бедности и жалкой лачуге.
Нет, Саша полагала, что рождена для иной жизни. Большей частью ей об этом говорило ее же отражение в зеркале. Когда она к нему подходила, на нее смотрела девушка совсем не батрацкой внешности, а напротив, юная особа, весьма изящная и утонченная, какие обычно бывают дочками графов, крупных чиновников, невестами богатых и знатных кавалеров. Да, Саша была очень красива. Золотистая блондинка с волнистыми локонами, она не походила ни на отца, ни на мать, ни на кого-то из братьев, ни на сестру, она, на фоне их бледных лиц, выглядела солнечным лучиком, розовым персиком, с округлыми девичьими щечками, тонкой, почти осиной талией, плавными линиями бедер, плеч. Ее тонкое, нежное, идеально правильное лицо, не испорченное ни единой веснушкой, ни единой родинкой или пятнышком, невольно притягивало взоры, а синие, как весеннее небо большие глаза способны были то метать молнии, то, если угодно, согреть или поиграть лукавыми бесенятами. К пятнадцати годам стало совершенно ясно, что Саша будет редкой красавицей, хотя и в детские годы многие называли ее ангелочком. Надя тоже считалась красивой, и Саша замечала, как многие парни пытаются сблизиться с сестрой. От мысли, что скоро они начнут одолевать и ее, девушка приходила в ужас.
ГЛАВА 2
Как всегда, ее разбудили еще до зари. Это был для Саши самый ужасный момент – символ того, что начинается очередной день, полный осточертевшей рутины, усталости, присутствия вокруг давно опротивевших лиц и криков отца, постоянно чем-то недовольного. Вот, сейчас она встанет, умоется ледяной водой, съест скудный завтрак, наденет свои лохмотья и вместе со всеми отправится на завод, где проторчит двенадцать часов среди гудящих станков, пыли и орущих сотрудниц. А потом еще парни из соседских цехов, встречая девушек после работы, станут глупо заигрывать и с ней тоже, да обижаться в ответ на откровенное Сашино презрение. Она этого даже не скрывала. Ее тошнило от них, от их простоты, граничащей, по ее мнению, с тупостью, от их батрацких манер и таких же внешностей, от всего. В отличие от сестры Нади, Саша вела себя слишком резко.
Путь от дома до завода был недлинным. Семья проходила его минут за десять. Саше всегда хотелось, чтобы эти десять минут длились вечно или хотя бы, по их прошествии, она увидела вместо завода его руины.
Но ткацкая фабрика стояла и даже процветала, чего впрочем, нельзя было сказать о ее работниках.
Как раз положение работников наиболее беспокоило Андрея Молотова. Даже больше, чем положение собственной семьи. Целью своей жизни он считал защиту рабочего класса и использовал малейшую возможность чего-нибудь в этом добиться. Отчасти бедственное житие Молотовых было его прямой провинностью, поскольку, попав за свою жизнь почти во все черные списки, как бунтарь, заговорщик и агрессор, даже отсидев срок в тюрьме за подстрекательство к забастовке, он уже не мог найти себе прибыльное место и был вынужден работать при дочерях в соседнем цеху, в красильне, вместе с Михаилом, который, следуя во всем наказам отца, снискал себе не менее вызывающую репутацию. Фамилия Молотовых была хорошо известна в некоторых кругах. Особенно среди таких же бунтовщиков и полиции, которая их отлавливала. К ним домой нередко являлись представители власти, если был повод заподозрить в чем-либо Андрея и Михаила. Отец с сыном встречали их с плохо скрытой ненавистью, а Наталья, Надя и Дима в эти моменты дрожали от страха. Одна лишь Саша оставалась спокойной и, стоя в углу, еле заметно посмеивалась.
Хуже всего чувствовала себя Наталья. Она хорошо помнила, что ей довелось пережить много лет назад, когда мужа осудили на три года тюрьмы за организацию забастовки на заводе, где он тогда работал. Она осталась одна с только что родившимся первенцем – Михаилом безо всякой поддержки и была вынуждена все эти годы жить у дальних родственников на их милости и выполнять тяжелую и черную работу.
После заключения Андрей вернулся особенно озлобленным на всю буржуазию, почти на весь мир, но не оставил своих революционных идей. Наталья не осмеливалась его ничем попрекать и не столько потому, что боялась гнева мужа, сколько потому что, как ей казалось, понимала его и жалела. Тем более что в тюрьме Андрей приобрел инвалидность, в результате драки с сокамерниками, он сильно повредил колено и отныне его правая нога не могла до конца согнуться. Он ходил прихрамывая и садился всегда, вытянув ногу перед собой. Из-за этого увечья его не призвали в армию, как того боялась Наталья, полагая, что может не увидеть мужа в течение еще нескольких лет.
Они с детства росли вместе. Домики их родителей упирались друг в друга стенами, их с самого начала связывало многое, особенно несвобода, ведь обе семьи принадлежали крепостному поселению и с утра до вечера работали на хозяина. А тот ездил по своим имениям в шикарной двуколке, запряженной отличной лошадью, весь толстый и наглый, хлестал на ходу кнутом маленьких ребятишек, что попадались ему на пути. Среди них часто оказывался Андрей. Он много раз порывался кидать камень вслед несущемуся хозяину, но детская ручонка не была настолько сильна. Впоследствии он принялся накапливать силы. Его отец работал в кузнице и юный Андрей начал ему помогать. Он вырос очень сильным физически, молот стал его кормильцем и другом и когда долгожданный закон об отмене крепостного права, наконец, был принят, Андрей с гордостью взял себе фамилию Молотов. Все его отпрыски слышали эту историю десятки раз, и каждый относился к ней по-своему. Михаил, полностью разделяя взгляды отца, гордился им, Надя, как и мать, очень беспокоилась за родителя, Саша презирала всю свою семью, считая, что раз прошлого не изменить, то надо хотя бы не портить из-за этого настоящее и будущее. Что до Димы, то мальчик был еще маловат и как все сыновья старался ровняться на папу, хоть и не понимал пока ничего из того, что тот толкует окружающим. Впрочем, Саша не сомневалась, что, подрастая, братик станет все больше подпадать под влияние отца, чья суровая натура не позволит ему думать и жить как-то иначе. Таким образом, бунтарей в семье будет уже не двое, а трое, а может и больше, если учесть и Николая впоследствии, да кто знает, вполне вероятно, что прибавится еще один, притом в ближайшее время, если отец выдаст Надю замуж за кого-то из сыновей своих товарищей.
Саша думала так не без оснований. Ее сестра была весьма красива, хоть и не настолько как она сама, но парни заглядывались на Надю всерьез. Особенно упорствовал в ухаживании за ней некий Владимир Боташов, рослый блондин, тех же лет что и Михаил и тех же убеждений. Он был сыном друга Андрея и часто вместе с отцом заходил в гости к Молотовым. Надя очень смущалась, когда этот молодой человек находился рядом с ней, она становилась почти немой, краснела и постоянно что-то теребила в руках. Владимир истолковывал это по-своему, и его лицо расплывалось в улыбке до самых ушей, между тем как сама Надя даже не думала ему симпатизировать, но, будучи от природы робкой, девушка терялась от такого явного внимания к себе.
Не так давно этот же Владимир постреливал глазами и на Сашу, словно определяясь, на ком же из сестер ему следует окончательно остановить выбор. Но Саша в ответ на его улыбки отвечала ему колким взглядом исподлобья, а когда он ей что-то говорил, нарочно еле заметно ухмылялась, ровно настолько, чтобы этого не понял отец, а Владимир непременно оскорбился. И молодой человек справедливо решил, что лучше Нади ему не найти, к тому же она и по возрасту подходила ему больше. А, видя, как поразительно девушка похожа на мать, Владимир ничуть не сомневался, что жена у него будет такая же благонадежная и заботливая, как Наталья.
Вскоре все предположения Саши подтвердились. В один из холодных октябрьских вечеров Боташов посватался к Надежде. Он пришел с букетом каких-то странных цветов, наверное, как подумала Саша, единственных, которые оказались по карману такому бедняку. Из-за робости сестры, что от неожиданности стояла в углу как вкопанная, Саша сама поставила их в вазу, при этом кинув на Владимира тот же взгляд, что и всегда. Молодой человек немного смутился, но, в конце концов для него все прошло благополучно, чего нельзя было сказать о Наде. Девушка словно не понимала, что с ней происходит. Ей казалось, будто она спит и видит какой-то нелепый сон. Ее решили выдать замуж? Неужели это правда? Скорее всего, раз у отца такое довольное лицо и он пожимает руки отцу и сыну Боташовым, а потом подходит к дочери и целует ее в лоб. В тот вечер никто даже не спросил, что думает обо всем этот сама Надежда. Торжество словно происходило без нее, да и вообще без женщин. Только мужчины разговаривали, решали, а три женщины сидели в углу, бросая на них взволнованные взгляды. Когда Боташовы ушли, Надежда разрыдалась на плече у матери. Саша стояла рядом молча, а Андрей, не понимая или не желая понимать реакцию дочери, скомандовал всем ложиться спать.
С этого вечера все женщины в семье ходили поникшие. Никто из них не произносил ни одного лишнего слова, никто не напевал песен, даже румянец исчез с их лиц, словно они пребывали в глубоком трауре. Наталья делала слабые попытки уговорить мужа немного подождать со свадьбой, но Андрей и слышать ни о чем не желал, будучи уверенный, что устраивает дочке благополучное будущее. В конце концов, он вообще запретил Наталье обсуждать эту тему.
– Все решено! – стукнул он кулаком по столу. – Она выйдет замуж через месяц!
Наталья смирилась и посоветовала дочери сделать то же самое. Надя совсем поникла. До сих пор она еще немного надеялась на помощь матери, но теперь похоронила все надежды и приготовилась смиренно поставить крест на своей жизни.
– Если бы он хоть немножко нравился мне, – всхлипывала девушка ночью, возле сестры, держась за ее руку. – Хоть немножко… он вроде бы не урод, даже симпатичный. И меня любит… а вдруг, едва я выйду замуж, как полюблю кого-то другого? Мне ведь еще никто не нравился… А может, я полюблю именно его, если мы поженимся и будем вместе жить? Ведь говорят же – стерпится, слюбится? А может, я буду счастлива?
– Ага, в хибарке чуть больше нашей, такой же серой и убогой, да еще горбатясь на чужую семью. И рожая из года в год. Да… недаром ты вся в маму: и лицом и характером. Надо думать, и жизнь у тебя будет похожая, – холодно отвечала Саша, даже не думая ничем подбодрить сестру. В этот момент она размышляла лишь о том, чтобы в скором будущем та же участь не постигла и ее.
Как раз через месяц Наде исполнится восемнадцать лет, а ей, Саше так же скоро шестнадцать. Ну, поживет она с родителями еще года два, а потом отец и ей найдет такого же недотепу-рабочего, с которым ее не ждет ничего кроме грязи, кучи детей и преждевременной старости. А пока не найдет, тянуть ей хозяйственные хлопоты лишь на пару с матерью и если до сих пор Саша всяческими уловками перекладывала часть своих обязанностей на сестру, чтобы лишний раз почитать газеты или погулять, то теперь об этом можно будет забыть. Отныне в ее жизни останется только завод и домашние дрязги. Жизнь обещает стать еще хуже.
Подумав об этом, Саша потеряла покой. Она не высыпалась и на работе чуть ли не валилась с ног. Надя решила, что Саша расстраивается из-за нее, и принялась утешать сестру, обещая, что обязательно полюбит Володю.
– Дура! – однажды сорвалась Саша, не выдержав. Нервы ее были на пределе. Она смотрела на себя в зеркало и приходила в ужас, замечая, что похудела и побледнела за последнее время.
– Если так пойдет и дальше, – бормотала девушка, щупая свое лицо и фигуру, – то можно сразу в петлю. Или в омут. Или… – и принималась рыдать от злости, от бессилия и от безумной жалости к себе.
