Kitobni o'qish: «Водопад в пустыне»

Воздух был сух и горяч. Синее, без проблесков желтизны небо не предвещало появления туч. Даль затянулась легкой дымкой. В сухую пору это грозило бы песчаной бурей, а в сезон дождей предвещало ливень.

Аминат поправила белое головное покрывало, свистом подозвала лошадь и вскочила в седло. Она знала, что женщины в стойбище собирают детей, торопливо пересчитывают сорванцов, беспокойно оглядываются: не спустился ли кто из малышей на равнину? Мужчины гонят вверх по склону овечью отару. Скоро хлынет дождь. Растрескавшаяся от жара земля так суха и тверда, что не сможет впитать воду. Русла пересохших рек мгновенно наполнятся, затем реки выйдут из берегов и вся равнина превратится в клокочущий поток, вскипающий белой пеной. Горе тем, кто окажется на его пути.

Белая кобыла двигалась неспешной рысью, но девушка не хотела ее подгонять. Не сомневалась, что успеет вернуться в шатер до начала дождя. Она даже натянула поводья и еще раз внимательно огляделась.

Перед ней простиралась равнина, поросшая ковылем и полынью. Это была граница пустыни. Далее начиналось необозримое море волнистых песков. Пески сменялись мертвыми россыпями крупных камней и гальки, тянувшимися до безжизненного нагорья Гошшар. За горами снова лежали пески.

Девушка медленно озирала равнину. Каждую весну, в сезон дождей, сюда приходило ее племя – племя кочевников-скотоводов. Они покидали склоны Румяных гор и спускались в долину, называвшуюся Ходш.

Это был мир, изученный Аминат вдоль и поперек. Редкие олеандровые рощи, чахлые кусты акаций и тамарисков. Сухая, спекшаяся, опаленная солнцем земля. За восточным отрогом Румяных гор скрывалась долина под названием Этиаш. Там кочевало племя двоюродного деда Аминат. На западе, в излучине реки Беры, примостился крохотный городок Бериат.

Здесь, на равнине, годами ничего не менялось. Горизонт затягивало пеленой, шли дожди, наполнялись реки, зеленела трава. По траве брели овцы и верблюды, а за ними следовали люди и разбивали шатры. И снова горизонт затягивало дымкой, зноем дышала пустыня, высыхали реки, увядала трава, овцы и верблюды отступали на север в поисках свежего корма, а за ними торопились люди.

Изо дня в день, из года в год, из века в век. Порой Аминат казалось, что она живет не двадцать лет, а двести, знает каждую трещину в иссохшей земле. За двадцать лет ее жизни мир вокруг изменился так же мало, как за последние две тысячи.

Девушка поднесла ладонь к глазам, загораживаясь от солнца – на горизонте вскипали клубы пыли. Аминат смотрела, ничего не понимая. На ее памяти в сезон дождей ни разу не было песчаных бурь. Лишь через несколько мгновений она различила движущуюся точку. В необозримой дали, почти у самого горизонта мчался серебристый автомобиль, взметая вихрь пыли и песка.

Аминат медленно опустила руку. Белая кобыла переступила тонкими ногами и оглянулась на хозяйку, но та продолжала сидеть неподвижно.

Откуда в этих безжизненных землях взялась машина? Кому понадобилось ехать в пустыню? И зачем?

Облака пыли медленно рассеивались. В душе Аминат вскипало смутное беспокойство. Машина в пустыне. Это было необычно и удивительно. Племя вело столь размеренную жизнь, что все необычное внушало тревогу.

Девушка перебирала мягкую лошадиную гриву, медлила повернуть лошадь и уехать. Постепенно пыль и песок улеглись, и уже ничто не напоминало о промчавшейся машине. Однако Аминат не могла успокоиться.

Может, кто-то возвращался в соседнее становище? Но девушка твердо знала – в племени ее двоюродного деда ни у кого не было машин. И снова ее уколола острая тревога.

Аминат не понимала, что с ней творится. Она выросла в пустыне и не привыкла робеть перед настоящими опасностями, тем более, никогда не боялась мнимых бед. А сейчас не находила себе места, точно животное, почуявшее засуху.

– Кругом пустыня, – тихо сказала Аминат. – Куда и зачем ехать на машине?

Отвечать на ее вопрос было некому, вокруг простирался безлюдный, безводный, беззвучный мир.

Аминат никогда не считала этот мир скудным и скучным.

Она пять лет проучилась в школе в Бериате, но так и не привыкла жить среди каменных стен. Бериат казался ей тесным. Утешало лишь то, что город стоял на краю пустыни. С крыши можно было увидеть золотистые гряды песка, убегавшие к горизонту. И жили в Бериате так, как живут в пустыне – дружно. Вечерами собирались у огня, пели песни, рассказывали сказки. Порой Аминат даже забывала, что она не в родном шатре.

Гораздо тяжелее пришлось Аминат в Кафише, где она дважды подолгу жила с отцом. Дома, лепившиеся друг к другу, дома, в кухнях которых можно было наткнуться на могильную плиту – ибо кладбища были тоже застроены, вселяли в нее ужас. Вселяла ужас и привычка городских жителей – от маленьких детей до стариков – любую свободную минуту проводить у телевизоров. Аминат случалось взглядывать на экран, но она не понимала страсти, с какой люди просиживали возле него часами. «Смотрят, как живут другие, а собственная жизнь в это время проходит мимо,» – думала девушка.

Она рвалась домой, на просторы пустыни. Бесконечно повторяла слова «Песни пустыни»:

«Ты говоришь, мой мир беден? Да, вокруг меня небо и песок, песок и небо. Но разве олениха в лесу больше любит своих детенышей, чем газель в пустыне? Но разве чайка над морем парит выше, чем сокол над пустыней? Мой мир вмещает то, что вмещает мое сердце. Мал он или велик – зависит от моего сердца.»

Аминат в сотый раз оглядела пустынный горизонт и повернула лошадь.

Она сидела в седле уверенно, как человек, обученный верховой езде с детства. Белая кобыла Намит, купленная два года назад на торге в Нубише, была любимицей хозяйки. Намит отличалась не только редкостной для этих краев мастью; маленькая голова, длинные ноги придавали ей вид особенно гордый и хрупкий.

Младшие братья и сестра, увидев эту лошадь, завистливо вздохнули, мать укорила отца:

– Балуешь дочь.

Сетун-ах, старейшина племени, в сомнении покачал головой:

– Эта кобыла не так вынослива, как наши лошади.

Аминат запомнила слова Сетун-аха: во время дальних переходов половину дороги брела пешком, ведя кобылу в поводу.

…Племя оставило горные склоны и разбило шатры на одном из холмов, возвышавшихся над равниной. От шатров тянуло ароматом жарящейся баранины и печеных лепешек. Начинался праздник Пойа, праздник первого дождя.

Аминат чуть сжала колени, понукая кобылу перейти на крупную рысь, но тут же натянула поводья, соскочила на землю и побежала навстречу человеку, которого не могла не узнать, не могла с кем-нибудь перепутать.

Асех Алим спустился с высокого берега и протянул ей навстречу опаленные солнцем руки. Аминат прижала его ладонь к своему лбу, приветствуя, как женщине надлежит приветствовать мужчину, младшей – старшего. А потом порывисто и крепко обняла его – как невесте дозволено обнять жениха.

– Будет дождь, – сказала она. – И еще новость: машина проехала в пустыню, ты не заметил? И я говорила с матерью о нас с тобой…

Девушка надеялась, что ее последние слова сильнее всего заинтересуют Асеха. Вероятно, так и случилось, но он был мужчиной, а потому не мог обнаружить нетерпения, присущего только женщинам и детям. Он окинул взглядом горизонт, медленно и глубоко втянул воздух, словно пробуя его на вкус, и сказал:

– Дождь пойдет позже, к вечеру. Сильный дождь.

– Значит, травы в этом году будут густые и сочные, – порадовалась Аминат.

В ее мире ничего не боялись так, как засухи. Аминат едва исполнилось пять лет, когда началась опустошительная засуха. Аминат до сих пор помнила тучи мух, вьющихся над павшими животными. Засуха разорила многих скотоводов. Два ее деда вынуждены были уйти на север, искать заработка и пропитания в городах.

– Будет вдоволь воды, – повторила Аминат.

Асех кивнул. Лицо его озарилось мальчишеской улыбкой, странной на суровом, дочерна загорелом лице.

– Что сказала твоя мать?

– Сказала, что я налетела внезапней песчаной бури и застала ее врасплох.

– Разумеется, врасплох, – преувеличенно серьезно согласился Асех. – Легче найти озеро в пустыне, чем девушку, рвущуюся замуж. Проще утолить жажду песком, чем встретить женатого мужчину. А мы захотели пожениться. Конечно, Дамига удивилась такому чуду.

Оба помолчали. Девушка знала, что новость не порадовала Асеха, но он не позволил отразиться на лице недовольству, как прежде – нетерпению. Асех был всего на два года старше Аминат, но в пустыне взрослели рано. Он давно мог жениться, однако ждал Аминат. А ее не спешили выдавать замуж.

– Мама ответила, что должна подумать. Не знаю, долго ли…

– Недолго, – успокоил Асех. – Пока не подрастет Алия. Должен же кто-то вместо тебя помогать по хозяйству и присматривать за младшими детьми.

– Шесть лет ждать?! – ужаснулась Аминат. – Эта ленивица вырастет нескоро!

Тут она фыркнула, сообразив, что Асех шутит. Твердо заявила:

– Поговорю с отцом, когда вернется из Кафиша.

– Отец решает судьбу сына, – возразил Асех, – за судьбу дочери отвечает мать.

– Тогда я снова ее попрошу.

Улыбка Асеха стала явственнее.

– Нетерпение украшает невесту.

– Зато сдержанность не к лицу жениху!

Асех продолжал улыбаться ее горячности.

– Не спеши. Лучше я сам поговорю и с твоим отцом, и с Сетун-ахом.

Аминат, дай себе волю, долго бы еще курилась от негодования, как песчаная дюна под ветром. Однако, если Асех не считал нужным тревожиться, то не пристало беспокоиться и ей. Было бы смешно, откажись она доверять уму и силам собственного избранника.

Асех, видя, что она успокоилась, заговорил о другом:

– Какую машину ты видела?

– Серебристую машину, вон там, – она вытянула руку, указывая.

– Я тоже ее заметил.

– Да, она ехала с запада на восток, вдоль хребта Румяных гор. Наверное, – из Бериата. Только куда? Никак не могу догадаться.

– Здесь не бывает ни туристов, ни ученых, – с расстановкой проговорил Асех.

– Я подумала: может в соседнем становище кто-нибудь заболел? Они поспешили за врачом, и это неслась в Этиаш санитарная машина?

– Нет, – ответил Асех после короткого раздумья. – Заболей кто-нибудь из соседей, мы бы непременно узнали. Они поехали бы в Бериат за врачом мимо нашего стойбища.

– Верно, никто не проезжал, – согласилась Аминат. И снова в ее сердце змеей вползла тревога. – Чья же это была машина, Асех?

Он улыбнулся и, делая вид, что поправляет покрывало девушки, коснулся ее блестящих черных волос. Обычно женщины племени заплетали четыре косы и укладывали короной. Но Аминат причесывалась на городской манер, скручивая волосы в тяжелый узел на затылке. Волосы у нее были густые, но не вились, о чем она в тайне не переставала сокрушаться, завидуя кудрявым подружкам.

Асех провел кончиками пальцев по ее волосам, дотронулся до висков. Сказал внезапно тихо:

– Аминат… Машина давно уехала, песок занес отпечатки шин. А мы все гадаем…

Девушка прижалась щекой к его руке – словно к раскаленному на солнце камню прильнула.

Послышался шелест осыпающегося песка и мелких камешков. Асех отдернул руку. С обрыва, проваливаясь по щиколотку в песок, сбегала девочка. Летела так стремительно, что чуть не промчалась мимо. Асех подхватил ее и удержал.

– Алия! – воскликнула Аминат, не выказывая ни малейшей радости от встречи с сестрой.

Догадливая девчонка сообразила, что явилась не вовремя, и начала оправдываться:

– Меня мама послала. За тобой. Нужно укрепить шатер – утром, в спешке, плохо поставили.

Она обращалась к Аминат, но смотрела на Асеха и улыбалась самым умильным образом, пока не вызвала ответную улыбку. Затем быстро повернулась к старшей сестре и показала язык. Потом закружилась на месте, хвастаясь праздничным нарядом – красной рубахой, шароварами в красную и черную полоску и белым покрывалом.

Алия горной козой взлетела по крутой тропе на одну из вершин холма, издалека напоминавшего спину верблюда. Холм так и назывался «Двугорбым.» Аминат, сберегая драгоценную лошадь, избрала другой путь. Плавный, еле заметный подъем вел в седловину между двумя «горбами». Склон, обращенный к седловине, был пологим, его с легкостью одолевали и лошади, и овцы, и верблюды.

Оказавшись наверху, Аминат снова увидела Алию. Младшая сестра заметно присмирела, и не диво: у тропы поджидала мать, а детям было прекрасно известно, что Дамига не выносит капризов. Она не была суровой, но – очень требовательной; редко кто отваживался ей перечить. Ее окружало особое поклонение – Дамига слыла первой сказительницей племени. Никто не умел лучше нее оживить древнюю сказку, заставить слушателей плакать над судьбой несчастных влюбленных или смеяться над проделками хитрецов.

Аминат глядела на мать с робостью и восхищением. Дамига успела нарядиться к празднику, тонкие золотые браслеты позванивали на запястьях и щиколотках; широкие, литые – стягивали руки выше локтей. Вместо обычного шнура, поддерживавшего головное покрывало, лоб охватывала цепочка с подвесками. Две цепочки и ожерелье покоились на груди, на пальцах поблескивали кольца – муж не уставал засыпать Дамигу подарками. Ни одну женщину племени так не баловали.

– Алия, расседлай кобылу, – распорядилась Дамига. – Аминат, ступай за мной.

Дамига шла быстро, словно едва касаясь земли. Она до сорока лет сохранила удивительную девичью походку. В племени говорили: «Ходит, как поет.»

Отец Аминат уверял, что влюбился в Дамигу, даже не успев ее хорошенько рассмотреть – едва только приметил издали, как она идет по песку, нет, плывет над песком. Он и теперь был влюблен в Дамигу, как в первый год супружества. Все в племени видели подтверждение этому: Дамига не старела.

Аминат с матерью приблизились к шатрам, похожим на острые горные хребты. Обычно на кочевье собиралось двадцать-тридцать человек, живших в пяти-семи палатках. Но племя Аминат было велико. Шестьдесят шатров выстроились в круг. Шестьдесят островерхих громадин, сшитых из полос плотной ткани. Ткань эту изготовляли из шерсти черных овец, примешивая коричневую верблюжью шерсть. Шатры великолепно защищали от палящего зноя днем и ледяного холода ночью, от ливней и песчаных бурь.

В кочевье царило оживление. Мужчины спешно доили коз и верблюдов, женщины готовили еду. Все двигались быстро, сосредоточенно; часто поглядывали на небо. Дети вертелись тут же, стараясь помочь, но больше мешая. Даже собаки разделяли всеобщее возбуждение и не лежали в тени олеандров, а с лаем носились вокруг шатров.

Взрослые переговаривались редко, вполголоса, никто не пел. Только лай собак да возгласы детей нарушали тишину.

Подойдя к шатру, Аминат увидела, что мать ее не дождалась и сама заново укрепила деревянные колья. Боковые стенки из плотной шерстяной материи были подняты. В тени, отбрасываемой верхним полотнищем, на пестром красно-оранжевом ковре спали младшие братья.

– Разбуди детей и одень их, – велела Дамига.

– Да, мама.

– Ты чем-то встревожена?

Аминат не решилась признаться, что более всего обеспокоена нежеланием матери выдать ее замуж.

– Я… видела странную машину.

Дамига приподняла узкие брови. Аминат поспешила объяснить:

– На восток, в сторону Этиаша, проехала машина.

– И что же здесь странного? – спокойно спросила мать.

– Ни у кого в кочевье нет машины. И туристы сюда не приближаются…

Дамига отвернулась и равнодушно сказала:

– Занимайся своими делами, дочь. Будет больше проку.

Девушка опустила боковые полотнища шатра и скрепила их особыми булавками. Слова матери ее не уязвили, но удивили. Аминат не требовалось подгонять, а Дамига никогда не понукала детей понапрасну. Казалось, она хотела поскорее прервать разговор.

Аминат удивилась. Сперва ее озадачило появление машины, теперь – поведение матери.

Долго предаваться раздумью Аминат не пришлось. Пятилетний брат, считавший себя взрослым, увернулся, выхватил одежду из рук сестры.

– Дай, я сам!

И мгновенно натянул шаровары задом наперед.

Трехлетний брат, беря пример со старшего, стал надевать рубаху, запутался в рукавах, и скоро по ковру катался тугой брыкающийся узел.

Пока Аминат высвободила и одела брата, пока принарядилась сама – начало темнеть.

Ночь надвигалась стремительно, а с нею – дождь. Ледяным порывом пронесся ветер. Затем наступило затишье – краткое затишье перед ливнем.

Близ шатров запылали костры, собрались дети. Шумные игры и беготня были забыты; ребятишки степенно расселись возле огня. Старшие хранили молчание, младшие изредка перешептывались, но глаза у всех блестели одинаково ярко.

Взрослые, взявшись за руки, двинулись вокруг костров. В черное небо взметались россыпи искр, отсветы пламени озаряли веселые лица. Мерцали золотые украшения – женщины приоделись к празднику. Ярче всех вспыхивали цепочки и браслеты Дамиги: будто волны пламени пробегали по одежде.

Наряд ее дочери был много скромнее, но Аминат радовалась и новому покрывалу, и двум браслетам. А еще больше радовалась тому, что Асех не сводил с нее взгляда. Разговаривать они не могли, и девушка ждала, когда зазвучит песня.

И песня полилась: медленная, долгая, словно переход в пустыне. В ночной тишине звучали слова древней «Хвалы воде.»

«Кто знает вкус воды? Тот, кто живет на берегу моря и каждый день видит солнечные лучи, играющие в морских волнах? Кто знает вкус воды? Тот, кто живет на берегу озера и каждый день видит силуэты деревьев, отраженные в озерной глади? Кто знает вкус воды? Тот, кто живет на берегу реки и каждый день видит лодки, несомые тихими струями?

Нет, вкус воды знает лишь житель пустыни. Он припадает к воде иссохшими губами: глоток воды – глоток жизни. Кто лучше знает вкус воды?»

С последними словами руки разжались, круг распался. Теперь говорить надлежало по очереди. Все взрослые, начиная со старейшины Сетун-аха и заканчивая юной Михеб, которой накануне исполнилось шестнадцать лет, могли произнести три фразы. Сперва следовало вознести благодарность за радости минувшего года, затем попросить благополучия для всего племени, потом пожелать грядущих радостей для себя.

Сетун-ах благодарил за воду, и просил воды, только воды – для племени и для себя.

Дамига благодарила за зеленую траву и тучное стадо, для племени просила здоровых детей, а для себя – благополучного возвращения мужа из Кафиша.

Аминат с нетерпением ждала, когда заговорит Асех. Вскоре послышался его голос – сильный и ровный, как ночной ветер.

– Благодарю за зной и за стужу, за жажду и скудную пищу, за все, что делает нас мужественными. Прошу о том, чтобы всегда мы, даже чужие по крови, были друг другу родными. И еще прошу… – он сделал секундную паузу, подмеченную лишь чутким ухом Аминат. – Прошу, чтобы никогда я не обманывал ничьих надежд, и чтобы никто не обманул моих надежд.

Аминат слушала, радуясь. Асех и впрямь не обманывал надежд. Он сказал все, что она желала услышать, но сумел быть скромным и не задел ее гордости.

Ответ девушка придумала заранее, и когда настал ее черед, сказала:

– Спасибо за все услышанные сказки. Пусть голоса рассказчиц звучат как можно чаще. Мечтаю, чтобы счастливые концы бывали не только в сказках.

Стоявшая рядом Алия тихонько рассмеялась: как известно, сказки нередко заканчиваются свадьбой.

Юная Михеб возносила хвалу судьбе за большую семью и уютный шатер. Хотела, чтобы этому же мог радоваться каждый человек в племени. А следующую просьбу шепнула так быстро и тихо, что никто не разобрал ни слова.

Первые капли дождя упали на землю – тяжелые и редкие. Дождь как будто еще только раздумывал, а дети уже скакали, протягивая руки к небу, напрочь позабыв о чинных манерах. И наконец обрушилась громада воды.

…Снаружи шумел дождь. В шатре пылал костер, по углам сгустились тени, скрыв свернутые шкуры и циновки, узлы с одеждой, блюда и кувшины, отставленные после трапезы. Возле огня устроилась Дамига с детьми, ее младшие сестры – обе гибкие и тонкие, как виноградные лозы. Чуть дальше примостились подружки Алии. Они непрерывно шептались и хихикали, шустрые и лукавые, словно песчаные лисички. Маленькие сыновья Дамиги, напротив, молчали, подражая взрослым мужчинам и презрительно глядя на непоседливых девчонок.

Отблески пламени окрасили алым светлую одежду Аминат, залили густо-малиновым цветом ковер. Огонь озарял лица и отражался в глазах, заставлял хозяев и гостей придвигаться ближе, садиться плечом к плечу. Никогда Аминат не чувствовала так остро единства семьи и всего племени, как в эти часы.

На мгновение откинулся полог, и в шатер проскользнул Асех. Отер мокрое лицо, сбросил насквозь промокший плащ. Дамига вежливо приветствовала гостя, но легким кивком приказала ему сесть в стороне от Аминат. Асех улыбнулся и расположился напротив, по другую сторону костра. И тотчас они с Аминат обменялись взглядами короткими и жаркими, будто прикосновения. Потом быстро отвели глаза в сторону, не желая вызвать всеобщих насмешек.

Дети изнывали от ожидания. Какую историю расскажет Дамига? Как пра-пра-пра-прадедушка Извар отправился на поиски овцы-золотой хвостик? Или они услышат повесть о царе Миташе и волшебной птице? Или Дамига поведает о калифе Гаруне-аль-Рашиде?

– Сказку, сказку, – умоляли девочки, и даже сыновья Дамиги им вторили.

– Какую хотите? – спросила Дамига.

– Веселую! – хором закричали дети.

– Хорошо, – откликнулась Дамига, – слушайте. Эту историю любил рассказывать мой дедушка.

Однажды он шел по дороге и, чтобы скоротать путь, решил перепрыгнуть через канаву с водой. Но канава оказалась широкой и он угодил точно в середину. Оказавшись в воде, дедушка принялся вздыхать: «Ох, молодость, молодость. Быть бы мне сейчас молодым и сильным!» Затем он оглянулся по сторонам, увидел, что вокруг никого нет и признался: «Вообще-то, я и в молодости не был ловким.»

Собравшиеся в шатре взрослые дружно рассмеялись. Дети, напротив, почувствовали себя обманутыми. Взмолились наперебой:

– Настоящую сказку!

– Волшебную!

– Про веселого башмачника!

– Про бедного брата и богатого брата.

– Про мудреца и хитреца.

– Ладно, – кротко согласилась Дамига. – Вот история про мудреца и хитреца.

Она помедлила, затаенно улыбнулась, и начала:

– Однажды судья и купец встретились на дороге с бедняком. Они захотели посмеяться над ним и спросили, почему он ходит в рваной одежде и босым. Бедняк отвечал со вздохом: «Еще недавно я жил в достатке и произносил проповеди, но односельчане изгнали меня.»

«Почему же?» – удивились судья и купец.

«Однажды, вместо того, чтобы сказать: все воры сгорят в аду, я сказал: все купцы сгорят в аду. В другой раз, вместо того, чтобы сказать: все пройдохи сгорят в аду, я сказал: все судьи сгорят в аду.»

Купец и судья посмотрели друг на друга. Купец покраснел до ушей, у судьи даже лоб краской налился. А бедняк пошел своей дорогой, приговаривая: «Тот, у кого нет денег, оттачивает свой ум.»

Дождь хлестал по крыше и стенам шатра. Взрослые вновь смеялись, а дети стонали от разочарования. Алия, считавшая себя взрослой, тоже посмеивалась, но приговаривала умоляюще:

– Расскажи длинную сказку!

– Про царя Миташа, – вторили ее подружки.

– Или про Гаруна-аль-Рашида, – подала голос Аминат.

Видя, что уже и старшая дочь потеряла терпение, Дамига сжалилась.

– Так и быть. Я расскажу вам сказку, которая называется «Мудрый советник.»

Она придвинулась ближе к огню, сложила руки на коленях и заговорила:

«Рассказывают, что однажды Гарун-аль-Рашид собрал во дворце мудрейших советников и сказал:

– Тревожные вести коснулись моего слуха. Ремесленники жалуются на непомерные поборы, торговцам житья нет от разбойников, бедняки сетуют на неправедных судей. Какой совет подадите?

– О, повелитель. Ремесленники тревожатся попусту, – ответил первый мудрец. – Удвой налоги и увеличь число сборщиков податей. Увидишь, сколько еще можно взять с твоих подданных.

– О, повелитель. Торговцы волнуются понапрасну, – отозвался второй мудрец. – Увеличь пошлины на товары, и купцы станут отчаяннее защищать свое добро от грабителей.

– О, повелитель, – откликнулся третий мудрец. – Разве не заботится Аллах о богатых и знатных, о купцах и вельможах, посылая им золото без счета и удачу в делах, не тревожась о бедных? Так же поступают и судьи.

Выслушал калиф советников, и заметил:

– Думал, вы печетесь о славе нашего царства. Но вы печетесь лишь о собственной славе. Думал, печетесь о богатстве нашего царства, но вы печетесь лишь о собственном богатстве. Думал, печетесь о могуществе нашего царства, но вы печетесь лишь о собственном могуществе. Прочь с глаз моих.»

Аминат слушала, затаив дыхание, да и остальные ловили каждое слово. Дамига рассказывала удивительно. Трудно было поверить, что эта история ей хорошо известна. Казалось, Дамига описывала то, что творилось перед ее глазами прямо сейчас. Она сама видела и заставила слушателей увидеть толстых советников, восседающих на узорчатых подушках, услышать их ленивые, небрежные речи, подметить краску гнева на гордом лице калифа.

«Прогнал калиф советников и позвал брата своего, Джафара.

– Говори, что делать.

– Если хочешь узнать, как живется простым людям, переоденься бедняком и выйди в город.

Калиф ответил:

– Я так и сделаю, а ты пойдешь со мной.

– Слушаю и повинуюсь, – отвечал Джафар.

…Горшечник Ахмет всю жизнь трудился от рассвета до заката. Знал: придет время, когда спина согнется и руки ослабеют, когда не сможет он лепить узкогорлые кувшины и широкие плошки, раскрашивать их белой и голубой краской, обжигать в печи. Тогда настанут черные дни. На эти черные дни и откладывал Ахмет деньги. Двадцать монет скопил.

Ночами Ахмет беспокойно ворочался с боку на бок, решая, что делать со своими жалкими медяками. «Зарыть в саду? Но я уже стар, могу позабыть место. Поставить метку? А если кто-нибудь догадается и украдет? Придется на старости лет просить подаяние… Отнесу-ка я деньги судье! У него на дверях – запоры, на окнах – решетки.»

Судья Мустафа был человек почтенный. Рослый, дородный, осанистый. В руках – цепкость, во взглядах – значительность. Выслушал Мустафа просьбу горшечника, пересчитал деньги. Вздохнул:

– И это все твое богатство?

Стыдно Ахмету стало, будто в чем провинился. Склонил голову. Под ноги себе невольно посмотрел – ковер узрел. На стены взгляд перевел – видит, и стены в коврах. Потолок – и тот коврами обит. А посреди коврового великолепия стоит судья, в парчовый халат облаченный, монеты по одной перебирает. Говорит, поучая:

– Аллах вознаграждает тех, кто трудится. Наверное, ленив ты, Ахмет, работы бережешься.

Посмотрел горшечник на руки свои загрубевшие, на белые пальцы судьи и ничего не ответил. Мустафа вновь взвесил деньги на ладони.

– Что ж, Ахмет, сберегу твое сокровище.

Низко поклонился горшечник, поблагодарил судью и поспешил домой, глину месить, лепить кувшины и плошки.»

Дамига умолкла, и Аминат осознала, что находится в шатре. Мысленно девушка успела побывать в мастерской горшечника и в доме судьи. А судя по тому, как ерзали на месте младшие дети, они до сих пор ощущали под ногами мягкий ворс багдадских ковров.

«Прошло время. Совсем сгорбился и поседел Ахмет. Глаза потеряли остроту, руки – сноровку. Перестали захаживать на двор Ахмета бойкие торговцы. Понял горшечник, что наступила старость и настало время забрать свои деньги. Отправился к судье.

За прошедшие годы Мустафа еще толще стал – парчовый халат расходится, борода на животе, как на подушке лежит. Улыбнулся судья – глаза превратились в узенькие щелочки.»

Одна из подружек Алии прошептала:

– Судья обманет Ахмета, да?

Никто не ответил.

Дамига склонила голову, будто прислушиваясь к далеким голосам. Невольно и остальные напрягли слух. Дамига заговорила, и голоса приблизились, стали отчетливее: старческий, дребезжащий – Ахмета, густой, маслянистый – судьи.

«– Заходи, добрый человек, расскажи о своих делах.

Объяснил Ахмет, что не может больше работать, хочет тихо и спокойно прожить оставшиеся дни.

– Похвально, – отвечает судья. – На то и дана старость, чтобы оглянуться на прожитые годы, увидеть, сколько добра совершено, сколько зла. Успеть раскаяться, дабы предстать пред Аллахом с чистым сердцем. Верно ты решил. Всю жизнь трудился, пришла пора отдохнуть. Ступай, и да пребудет с тобой милость Аллаха.

И на двери указывает. Опешил Ахмет. Но – деваться некуда – осмелился попросить:

– Дай же мне деньги.

Удивился судья:

– Неужели ты ничего не скопил? Я думал, беседую с почтенным стариком, а вышло – с попрошайкой.

Бедный Ахмет чуть не заплакал.

– Как же, – говорит, – вспомни. Я принес тебе деньги на сохранение.

Разгневался судья.

– Оказывается, ты не попрошайка, а лжец! Денег я не брал.

Ахмет голос обрел, да как закричит:

– Верни двадцать монет!

Судья смеется.

– Ай, жадный ты человек, горшечник. Двадцать монет пожалел, такую малость!

Молил Ахмет, грозил, одно твердит судья: знать ничего не знаю.

– Я копил всю жизнь, – толкует Ахмет, надеется судью усовестить. – Без них не проживу.

– С двадцатью монетами тоже не проживешь, – успокаивает судья.

– Накажет тебя Аллах! – в сердцах воскликнул горшечник.

Повернулся, чтобы уходить. А судья ему вслед:

– Пока что Аллах наказал тебя. Верно, очень ты перед ним провинился.

Вышел Ахмет на улицу, оглянулся на дом судьи, белой стеной огороженный, разноцветными куполами украшенный. Стоит горшечник, куда идти – не знает. Солнце печет голову, в горле першит от пыли. Что дома, что на улице – все одно, умирать. Сел он на камень и заплакал.

– О чем плачешь, почтенный человек?

Отер Ахмет слезы, застилавшие глаза, видит, стоят двое. На одного посмотрел и обмер. Пред ним, судя по осанке, – султан или падишах. Глазами жгучими впивается, как коршун – клювом, до сердца достает. Ко второму обернулся – сердце зашлось. Горит в черных глазах смех пополам с огнем. Смех победит – весь город развеселится. Огонь победит – всему городу заплакать придется.

А одеты оба нищенски, плащи – заплата на заплате, халаты – прореха на прорехе, вместо кушаков веревками подпоясаны.

Тяжко вздохнул старик и ничего не ответил. А двое не уходят, спрашивают:

– Что за горе у тебя?

– Вы и сами бедняки, не поможете беде моей.

– Расскажи нам, – велел первый.

Так приказал, что язык у Ахмета сам собой повернулся. Поведал горшечник про свою обиду.

Видит – собеседник лицом красен стал. Глаза искры мечут, пальцы у пояса шарят, точно рукоять сабли ищут. Повеяло на Ахмета жаром – словно ветер из пустыни дохнул. Второй веки опустил, отвернулся, спрашивает негромко:

– Как зовут судью?

От его тихих слов дрожь пронизала Ахмета – будто ледяной воды за шиворот плеснули.

– Мустафа, да будут дни его чернее ночи!»

Аминат внезапно вспомнила, как Асех, отвернувшись, спросил одного из братьев: «Ты отнял воду у младшего?» Спросил так, что ей захотелось упасть на колени и молить за негодного мальчишку.

Девушка посмотрела через костер и встретилась глазами с Асехом. Взгляд его был ярче огня в ночи. Аминат знала, как могло меняться его лицо, становясь суровей песков пустыни и ласковее весенних ростков. Таким и только таким представлялся ей визирь Джафар, милосердный к обиженным и беспощадный к обидчикам.