«Мой дед Лев Троцкий и его семья» kitobidan iqtiboslar

18 октября 1923, Кабул, Афганистан [в Москву]

Дорогая Ларусенька, родная козочка, бедная мятущаяся девочка!

…Вспомни Свияжск. Мы с достоинством вышли из истории с Л.Д., в самом деле оказавшейся вполне случайным эпизодом.

Преданный тебе до смерти Раскольников.

Кое-как, сбиваясь со счета, бойцы рассчитались, не понимая, зачем это нужно.

Троцкий скомандовал:

– Каждый десятый номер – выйти из строя!

Вышли. Оказалось их четырнадцать человек.

Их тут же окружили, сбили в кучку охранники Троцкого. Присоединили к ним стоявшего в стороне под присмотром двух латышей командира батальона, дюжего бородатого мужчину в гимнастерке без ремня, со связанными сзади руками.

Троцкий прокричал:

– Эти трусы приговариваются к расстрелу. Именем революции, приказываю привести приговор в исполнение немедленно!

Слегка подталкивая в спину безропотных осужденных, должно быть до конца не сознающих своего положения, не принимающих разумом того, что услышали, охранники отвели их на несколько шагов в сторону от полотна железной дороги. Поставили рядком, локоть к локтю, лицом в поле, в открывающийся отсюда дивный простор, обширную долину, обрамленную слева и справа зелеными холмами и оканчивающуюся манящей стеной синего леса. Сами встали в пяти шагах за их спинами, подняли винтовки.

Скучно, буднично прозвучал залп, осужденные попадали.

Я без приключений сел в вагон, куда иркутские друзья доставили мне чемодан с крахмальным бельем, галстуком и прочими атрибутами цивилизации. В руках у меня был Гомер в русских гекзаметрах Гнедича. В кармане – паспорт на имя Троцкого, которое я сам наудачу вписал, не предвидя, что оно станет моим именем на всю жизнь.

Дальше к северу по Лене лежат золотые прииски. Отблеск золота играл на всей Лене. Усть-Кут знал раньше лучшие времена – с неистовым разгулом, грабежом и разбоем. Но в наше время село затихло. Пьянство, впрочем, осталось. Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. Крестьяне носили на лицах сетки из конского волоса, смазанного дегтем. Весною и осенью село утопало в грязи. Зато природа была прекрасна. Но в те годы я был холоден к ней.

До села Усть-Кут плыли, помнится, около трех недель.

У меня не было смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару. У меня не было мыла. Тюремные паразиты ели меня заживо. Я давал себе урок: пройти по диагонали тысячу сто одиннадцать шагов. Мне шел девятнадцатый год. Изоляция была абсолютная, какой я позже не знал нигде и никогда, хотя побывал в двух десятках тюрем. У меня не было ни одной книги, ни карандаша, ни бумаги. Камера не проветривалась. О том, какой в ней воздух, я судил по гримасе помощника начальника, когда он входил ко мне.

Переводы с места на место давались иркутским губернатором сравнительно легко. Мы переехали с Александрой Львовной за 250 верст восточнее, на реку Илим, где были друзья. Там я служил короткое время конторщиком у купца-миллионера.